Текст книги "Черный человек"

XXXI

Вернувшись домой, Маша долго не могла прийти в себя. Наконец, ее отпоили и отогрели. Она расплакалась и почувствовала себя хорошо.

Между тем все время, пока Гурлов ухаживал за женою, его неотвязно и неотступно преследовала одна мысль: «Нужно ехать!» Он чувствовал, что помощь его нужна и что ему следует сейчас же отправиться в Вязники, чтобы узнать, что случилось с Чаковниным и Труворовым.

Когда Маша оправилась, он осторожно сказал ей, что хочет сейчас же ехать в Вязники. Она снова заволновалась, снова не хотела отпускать его, но он твердо стоял на своем.

Как ни любил он жену, ему казалось непростительным малодушием сдаться на ее просьбы и остаться бездеятельным в то время, когда именно нужна была его деятельность. Его решение ехать было так твердо, что никакие просьбы жены не могли остановить его.

Маша, видя, что муж стоит на своем, опять было собралась вместе с ним, но Сергей Александрович объяснил ей, насколько ее присутствие может стеснить его в поездке. Один он мог отправиться верхом, что вдвое скорее, и обернуться очень быстро из Вязников назад в город. Вдвоем они должны были бы ехать в санях, а с часа на час следовало ожидать оттепели и распутицы, способной задержать сани в дороге.

Делать было нечего – Маше пришлось покориться. Она отпустила мужа, просила его беречься и предупреждала его, что, если он опоздает, она умрет от волнения. Наконец, когда уже оседланная лошадь стояла на дворе и Гурлов, одетый, прощался, Маша в последний раз притянула его к себе и проговорила:

– Не уезжай!

– Не могу! – ответил Гурлов.

Он вышел на улицу, вскочил на лошадь и с места крупною рысью поехал, не оглядываясь.

Сначала Сергей Александрович долго погонял лошадь, не обращая внимания на встречных, не сознавая, холодно ему или тепло, и не соображая сил лошади. Лишь отъехав далеко от города, он заметил, что его конь начинает уставать – он слишком скоро ехал все время. Пришлось дать пройти лошади шагом. Дорога в этом месте огибала лес, и Гурлов вспомнил, что летом здесь, в лесу, есть тропа, по которой обыкновенно направляются верховые и пешеходы для сокращения пути. Эта окольная тропа представляла значительную выгоду в расстоянии. Гурлов решил разыскать ее, думая, что это будет вовсе не затруднительно. И действительно, вскоре он заметил от дороги след, направлявшийся к лесу. Он смело повернул по этому следу, быстро подъехал к опушке и очутился среди опушенных снегом ветвей.

Сначала было просторно, прогалина казалась широкою, но мало-помалу она начала суживаться, и вскоре Сергей Александрович заметил, что едет уже вовсе без дороги. Лошадь лениво повиновалась ему и только делала вид, что старается, но на самом деле задерживала ход и не слушалась.

Боясь заблудиться, Гурлов повернул назад. Он хотел выехать из леса по своему следу, но через некоторое время потерял его. Дело становилось плохо. Теперь можно было плутать без конца, если стараться действовать по собственному соображению.

Гурлов знал, что в таких случаях лучше всего положиться на лошадь, и отпустил ей поводья. Лошадь повела мордой, потянула носом и, словно поняв то, что от нее было нужно, повернула в сторону и пошла уверенным шагом. Ветки заслоняли дорогу и больно хлестали Гурлова, но он мало заботился об этом. Ему важно было как можно скорее, чтобы не терять времени, выехать к какому-нибудь жилью.

Жилье вскоре показалось: это была полуразвалившаяся мельница, стоявшая у реки среди леса. Из трубы мельницы шел дым.

Сергей Александрович никогда не был здесь (он знал это наверное), но место, даже расположение дерев показалось ему знакомым, точно он где-то, как во сне, уже видел все это однажды.

«Странно!» – подумал он, подъезжая к мельнице.

Но еще более странной показалась ему встреча, оказанная здесь. Вдруг, неизвестно откуда, словно из-под земли выросло, выскочило пять человек, двое схватили лошадь под уздцы, а остальные накинулись на Гурлова и стащили его на землю.

Дальше пошли события совершенно неожиданные. Гурлова ввели на мельницу, освещенную только разложенным костром, и здесь, в толпе людей, он увидел Никиту Игнатьевича Труворова, спокойно расхаживавшего в шубе нараспашку. Да, это был, несомненно, Труворов. Он сейчас же узнал Гурлова и протянул к нему руки:

– Ну, что там… того… здравствуйте… Вы от Чаковнина?

– Как от Чаковнина? – переспросил Гурлов, едва приходя в себя и все еще сомневаясь, не грезит ли он.

– Ну, да, там, от Чаковнина… – повторил Труворов, – вы его… какой там… видели?

– Чаковнина в городе нет, – сказал Гурлов.

– Ну, что там нет! – обиделся Никита Игнатьевич. – Тарас Ильич, слышите?..

Чернобородый Тарас подошел к Гурлову.

– Как, господина Чаковнина в городе нет? – спросил он. – Быть этого не может!

Сергей Александрович только пожал плечами.

Когда он, наконец, столковался, понял, в чем дело, узнал, куда он попал и где теперь находится, и почему тут Никита Игнатьевич, то он не пожалел, что, вопреки настояниям Маши, отправился в дорогу. Если бы Чаковнин приехал в город благополучно, то должен был бы явиться к Ипатьевой, где стоял Гурлов с Машей. Так и Труворов говорил. Если ж он не явился, то, значит, с ним случилось что-нибудь, но что именно – этого никто не мог знать. Было очевидно, что гайдуки не могли порешить с ним. Во-первых, им было не справиться с Чаковниным, а, во-вторых, не в таком они уехали расположении, чтобы такое дело взбрело им на ум.

– Нет, этого быть не может! – рассуждал Тарас, качая головой.

Он, Труворов и Гурлов сидели у костра, и все трое взволнованно обсуждали случившееся.

– Как же, – продолжал Тарас, – люди сами захотели повиниться в своей вине… и вдруг, чтобы сделали такое – да быть этого не может!..

– Да что это за люди? – спросил Гурлов.

– Да те самые, что убили князя Гурия Львовича!..

– Гайдуки Кузьма и Иван! – проговорил Гурлов, вспомнив, что про них, как про убийц, говорил князь Михаил Андреевич, когда они встретили их в карете, задержанные похоронной процессией.

– Они самые! – подтвердил Тарас.

– Так ведь я сегодня видел Кузьму у черного доктора, – вспомнил Гурлов, – сам видел, как тот переносил доктора в обмороке в спальню. Кузьма наверно у черного доктора.

– Ну, значит, нам надо сейчас ехать в город, – сказал Тарас, – время терять нечего… Где этот доктор живет? Везите меня прямо к нему, я с ним сам управлюсь.

– Надо бы подумать сначала, – возразил было Гурлов, – можно ли ехать?

– Нет, – перебил Тарас, – я уж управлюсь с ними: мне только бы узнать, где они, а там я поговорю с ними! Едем, барин!

Тарас приказал оседлать двух лошадей и быстро стал одеваться.

Одевшись, он преобразился в обыкновенного дворового человека, готовый сопровождать Гурлова, по-видимому, в качестве его слуги.

– Нет, так поступать не показано! – все еще сердился он, вскакивая на седло. – Назвался груздем – полезай в кузов! Погодите, голубчики!.. Узнаете меня!

И он поехал вперед, показывая дорогу.

Тарас и Сергей Александрович сравнительно быстро выбрались на опушку, а оттуда на дорогу, и еще засветло, задолго до заката солнца, были в городе.

Гурлов не утерпел, чтобы не заехать к Маше, не показаться ей. Он забежал к ней на минутку, сказал, что все идет хорошо, что бояться нечего, но никаких подробностей не рассказывал.

Ему показалось, что он был дома так недолго, что даже не мог успеть рассказать эти подробности, но когда он вышел, то не мог не заметить, что промедлил достаточно. По крайней мере, Тарас успел уже отвести лошадей на конюшню, а сам – исчезнуть.

Гурлов звал его, кричал на весь двор – Тарас не появлялся. Наконец болтавшийся на дворе кучер Ипатьевой объяснил, что дворовый человек, приехавший с Гурловым, ушел, как только свел лошадей в конюшню. Ушел он за ворота.

Гурлов ничего понять не мог. Но раз он был, так сказать, на ходу, он все-таки решил отправиться к черному доктору и, в крайнем случае, обратиться к полиции, чтобы она арестовала гайдуков и допыталась у них, куда девали они Чаковнина.

«А что, если Тарас пошел да предупредил их? Может быть, у них это заранее все сговорено было!» – подумал вдруг он и вспомнил, что Тарас дорогой очень обстоятельно расспрашивал его, где живет черный доктор, и он подробно объяснил ему.

Так или иначе, но в данную минуту Тараса не было, и Гурлов сообразил, что во всяком случае ему нужно как можно скорее идти к доктору. Теперь и действия самого доктора казались несколько подозрительными. В самом деле, почему гайдуки из разбойничьего стана очутились внезапно в числе его слуг? Это обстоятельство требовало объяснений.

В квартире черного доктора Сергей Александрович нашел целый съезд. Тут был чиновник от губернатора, сам граф Косицкий, его секретарь и несколько городских врачей. Случай был исключительный. Черный доктор лежал на постели по-прежнему без признаков жизни. Все принятые врачами меры оказались бесплодными. Врачи уже объявили, что исчерпали свои познания, сделали все, что могли, даже несколько раз пытались пустить кровь и теперь отказываются делать что-либо дальше. Но констатировать смерть они не могли. Черный доктор, по их мнению, был жив, только стоило привести его в чувство, но добиться этого они не были в состоянии.

Гурлов вошел в первую приемную комнату доктора и застал там графа, разговаривавшего с чиновником от губернатора. Косицкий встретил его очень дружелюбно.

– Я рад, – сказал он, – что ваша невиновность в деле князя доказана. Вы можете судить о моем расположении к вам по тому, как скоро я велел выпустить вас.

Сергею Александровичу оставалось только благодарить, что он и сделал вполне искренне.

– Скажите, – продолжал Косицкий, – ведь вы были здесь, когда с ним, – он кивнул в сторону спальни доктора, – случилось это? Ведь это было на ваших глазах?

Гурлов ответил, что он сегодня рано утром пришел к доктору, чтобы поблагодарить его за внимание. Тот принял его, по-видимому, совершенно здоровый и бодрый, а потом вдруг внезапно упал на стул и лишился чувств.

– Ему теперь лучше? – заключил вопросом свой рассказ Гурлов.

– Какое лучше! До сих пор не приходил в себя, и врачи не знают, что делать. Они отказались…

Сергей Александрович задумался. Беседы, которые он вел, в особенности во время своего заключения в тюрьме, с князем Михаилом Андреевичем, научили его уже многому. Он знал теперь о существовании духовной деятельности человека, о силе и о возможной помощи этой деятельности и верил в них. Городские врачи могли только помочь недужному телу, а черного же доктора, очевидно, не тело страдало, а недуг касался духа его.

– Знаете, граф, – сказал Косицкому Гурлов, подумав, – есть один человек, который, я уверен, способен помочь доктору.

– Вот как? – удивился Косицкий. – Кто же этот человек?

– Князь Михаил Андреевич Каравай-Батынский. Велите привести его из тюрьмы, и я ручаюсь, что он заставит очнуться доктора.

– Этого не может быть! – проговорил Косицкий, разведя руками.

В это время подошел секретарь Косицкого, слышавший предложение Гурлова, и обратился к графу:

– Я должен засвидетельствовать вам, ваше сиятельство, что князь Михаил Андреевич, про которого упомянул господин Гурлов, обладает действительно некоторою силой исцеления или, по крайней мере, такими познаниями, которые выше сведений обыкновенных врачей. Дело в том, что со мною лично был случай, вполне доказавший это. Нынче зимою, явившись однажды, по обыкновению, с утра к вашему сиятельству, я вдруг почувствовал совершенно беспричинную боль в правой руке. Боль была настолько сильна, что я ждал только, когда вы встанете, чтобы отпроситься домой, так как полагал, что буду не в состоянии взяться за перо для занятий. В приемной комнате, смежной с вашим кабинетом, ожидал приведенный для допроса князь Михаил Каравай-Батынский. Должно быть, лицо у меня было очень страдальческое, потому что он обратился ко мне с вопросом: что со мною? Я ему объяснил. Он улыбнулся и сказал, что не стоит обращать внимания на такие пустяки, которые могут пройти от одного прикосновения. И – поверите ли? – он только три раза притронулся к моей руке и потом велел взять перо и написать ту фразу, которая напишется. Пусть сама рука пишет, что знает. Когда я взял перо, боль усилилась, но, уже выведя первую букву, я почувствовал облегчение. Я написал, сам не зная почему, стих Овидия: «Omnia vincit amor, et nos cedeamus amori».[1]1
  Все побеждает любовь, и мы уступаем любви (лат.).


[Закрыть] И боль миновала совершенно бесследно. Я рассказываю вашему сиятельству то, что сам испытал.

– Отчего же вы раньше мне не рассказали этого?

– Не случилось, не пришлось к слову.

– А вообще кому-нибудь вы рассказывали этот случай?

– Положительно могу уверить, что никому. Он мне показался более чем странным, и как-то конфузно было рассказывать. Ведь князь все-таки содержится под стражей.

– Вот именно, – подхватил граф. – Поэтому вы и должны были доложить мне этот случай. Удивительное совпадение! – вдруг добавил он, широко открывая глаза. – Посмотрите! – и Косицкий показал на зеркало, висевшее в простенке.

На этом зеркале, как раз на том месте, где виднелось отражение графа, было нацарапано, очевидно, алмазом: «Omnia vincit amor, et nos cedeamus amori!»

– Удивительное совпадение! – повторил Косицкий. – Впрочем, этот стих достаточно известен, чтобы и вы могли написать его, и доктор или кто-нибудь другой нацарапал его на зеркале. Я – враг всего сверхъестественного и не верю в чудеса, но знаю, что в наше время есть люди, которые производят невероятные вещи – граф Сен-Жермен, Калиостро. Я был в Петербурге, когда Калиостро приезжал туда. Только я не верю и считаю его шарлатаном.

– Да, может быть, и этот князь – шарлатан, – сказал чиновник от губернатора, – но если он ухитрится помочь, то не все ли равно как, шарлатанством или иначе? лишь бы помог!

– Я ничего не имею против пробы, – согласился Косицкий. – Что ж, пусть его приведут сюда.

– Так я распоряжусь, – сказал чиновник от губернатора.

– Нет, лучше я сам съезжу и привезу его сюда. Это будет скорее, – предложил секретарь. – Ваше сиятельство, дайте только ордер.

Косицкий дал ордер, и секретарь уехал за князем Михаилом Андреевичем.

XXXII

С самого утра, с тех пор как случилось с доктором неладное, Кузьма и Иван почувствовали, что им не по себе. Они, не сговариваясь, ходили и держались вместе, не упуская друг друга из виду. Не то, чтобы они вдруг ощутили взаимное недоверие, а просто вместе им было как будто легче.

Каждый человек, кем бы ни был он, непременно применяет все, что случается вокруг него, главным образом к самому себе. Так и Кузьма, и Иван невольно посмотрели на событие с доктором прежде всего с точки зрения того, насколько оно могло касаться их самих. Они знали, что привезенный ими Чаковнин где-то был спрятан вчера доктором, и могли ожидать теперь, что, если доктор не очнется, Чаковнина найдут и станут спрашивать, откуда он попал сюда? В таком случае, несомненно, их заберут, и не уйти им от судьбы своей, как не ушел от нее повешенный старик.

С утра еще была надежда, что доктор оправится. Но теперь на кухне стало известно, что почти нет уже этой надежды.

Кузьма ходил особенно угрюмый, не спускавший его с глаз Иван видел, как он отправился в каморку, где они помещались, и принялся там одеваться по дорожному – в тулуп, который он крепко подпоясал кушаком.

– Куда собираешься? – спросил его Иван.

– Пока никуда. А всяко может случиться: ишь, господ чиновных понаехало: им бровью шевельнуть – и нет нас с тобой на свете Божьем.

– Конечно, всяко случиться может, – согласился Иван и тоже стал одеваться.

– Куда собрались? – остановила их черная кухарка, встретившаяся им на дворе.

– На всякий случай оделись, – ответил Кузьма, – неравно пошлют куда – вишь, суматоха какая в доме.

Они вышли за ворота.

– Ты куда же идти теперь хочешь? – спросил Иван шепотом.

– Куда идти? Некуда нам идти. Даже и на кабак-то денег нет. Надо обождать, может, и так обомнется. Я вот тут на скамейку пока сяду да повременю; скучно мне, Иван.

– Я тоже сяду! – сказал Иван и уселся рядом на прилаженную у калитки скамейку.

Место было выбрано недурное – отсюда можно было убежать в любое время.

Да и сидеть тут было не скучно: мысли развлекались хоть и небольшим, но все-таки движением по улице. Проехал обоз с мужиками, протрусили чьи-то господские сани. Подошел странник с длинной палкой в виде посоха, в черном подряснике поверх тулупа, в меховой облезлой шапке и с котомкой за плечами. Борода у него была клином, глазки узенькие, лицо сморщено, точно от природной гримасы, волосы длинные.

– Чего сидите, чего ждете, людие? – проговорил он нараспев.

– А ты иди своей дорогой! – угрюмо ответил Кузьма.

– И пошел бы, братие, да ноги не слушают, отдохнуть хочется. Позвольте присесть с вами?

– Садись, нам все одно!

Странник уселся.

– Вы чьи же будете? – спросил он.

– Господские.

– Так. При своем барине живете, значит?.. А вот мы – люди вольные, Божьи, идем, куда знаем.

– Куда ж ты теперь идешь?

– В Сибирь, люди добрые.

– В Сибирь?

– А что ж? И там люди живут – и дурные, и хорошие. Много несчастных там, от родной стороны неволею отторгнутых. Все придешь, расскажешь им – глянь, кому и с родины весточку принесешь – рады!.. Ведь не все там каторжные разбойники живут, а бывает, что и смирные люди неповинно обвинены да за вины других страдают. Иного засудят совсем не по своей вине, а по чужой, он и томится, несчастный. Только не легче от этого истинному-то преступнику бывает… Тоже, говорят, ведь по ночам снится разное… И на душе тоска и смятение, такое, братцы мои, смятение, что хуже каторги. Другой на эту самую каторгу с большой бы охотой пошел, да только духа у него не хватает, чтобы покаяться, а что тут трудного? Перекрестился, пошел, повинился во всем, словно в воду сразу с головой бухнулся, а потом так легко и хорошо станет – целая гора с плечь свалится.

– Да замолчишь ли ты? – вдруг вырвалось у Кузьмы. – Чего в самом деле нюни разводишь, словно баба какая!.. И без тебя тошно!

– А чего мне молчать? – возразил странник, ничуть не смутившись. – Я правду говорю. Ты чего распалился вдруг? Нешто тебя это касается? А, впрочем, как знаешь… Я, пожалуй, и замолчу.

Но в глубине души и Кузьме, и Ивану хотелось, чтобы странник не умолкал, а говорил еще и еще. Однако он перестал говорить. Они оба тоже притихли, и оба уставились вперед, поникнув головами. Тяжело было у них на сердце.

В это время к дому доктора подъехало на рысях двое широких саней. В задних сидел секретарь графа Косицкого, а в передних, между двумя солдатами, – князь Михаил Андреевич.

Когда сани остановились у крыльца, конвойные помогли князю вылезти. На ногах у него звякали кандалы, и руки были заперты в поручни.

– Кого же привезли это? – спросил странник.

– Нет моей силы терпеть дольше! – решительно проговорил Кузьма и встал со своего места. – Нет моей силы!.. Так ты говоришь, – обернулся он к страннику, – что легко станет, как покаешься?

Странник только наклонил голову.

– Ну, идем, Иван! – сказал Кузьма. – Не пойдешь – все равно выдам!

И скорыми шагами он скрылся в воротах.

Иван пошел за ним.

XXXIII

– Привез! – сказал секретарь, входя в комнату и потирая руки.

– Отлично! – одобрил Косицкий. – Где он?

– В прихожей, с конвоем. Прикажете ввести?

– Ну, конечно!

Секретарь юркнул в прихожую, и оттуда ввели князя в кандалах и поручнях. Косицкий поморщился.

– Снимите это, – сказал он.

Один из конвойных достал ключ из кармана и быстро отпер кандалы и поручни.

Князь Михаил Андреевич держался прямо, с высоко поднятой головою, смотрел открыто и смело, и всегдашняя улыбка освещала его лицо. По-видимому, он остался совершенно равнодушен к тому, что его освободили от цепей.

Гурлов опустил глаза; ему показалось, что князь не узнал его.

– Мы побеспокоили вас, – начал Косицкий со свойственною петербургскому чиновнику любезностью, – не по вашему делу, а во имя человеколюбия… тут лежит больной…

– Доктор, – проговорил князь, – сегодня утром впал в беспамятство…

– Мой секретарь вам уже рассказал, в чем дело?

– Я ничего не рассказывал, ваше сиятельство! – заявил секретарь.

Гурлов, вспомнив рассказ Маши о том, как она видела сегодня Михаила Андреевича, почувствовал, что его сердце сжимается невольным трепетом.

– Вы хотите, граф, чтобы я помог ему? – спросил Михаил Андреевич, тихо улыбаясь.

– Если вы беретесь за это.

– Тогда я должен пройти к больному.

– Пожалуйста!

Князь, не ожидая, чтобы ему показали дорогу, направился в кабинет доктора и оттуда в спальню, точно расположение квартиры давно было ему прекрасно известно. За ним пошел Косицкий, за Косицким – все остальные.

Михаил Андреевич вошел в спальню. На кровати под белой простыней лежал вытянутый во весь рост черный доктор. Его лицо было бледно, глаза закрыты, губы крепко сжаты. Он казался мертвым. Неподвижность и бледность его тела и то, что лежал он в таком виде на кровати под простынею, производили жуткое впечатление. Он лежал теперь беспомощный пред князем Михаилом Андреевичем, которого преследовал всю свою жизнь.

Да, в течение долгих лет Михаил Андреевич терпел от него, этого единственного своего врага, так или иначе появлявшегося во время несчастий и испытаний и всеми силами старавшегося заставить князя, чтобы он выдал известные ему тайны. Ради этих тайн он преследовал Михаила Андреевича настойчиво, с неимоверною изобретательностью.

И вот он лежал пред ним, и князь знал, что один лишь он в состоянии помочь ему. Стоило только сказать, что ничего нельзя сделать, – и враг будет уничтожен навеки и никогда не проснется от обуявшего его беспамятства, потому что это глубокое беспамятство постепенно перейдет в вечный сон смерти.

Но князь Михаил Андреевич, не колеблясь, подошел к черному доктору, положил ему руку на голову и застыл, весь поглощенный своим делом. Потом он несколько раз отвел руку, точно сбросил ею что-то невидимое, и черный доктор открыл глаза.

– Он ожил! – прошептал Косицкий.

– Он ожил! – повторил за ним секретарь.

Князь Михаил Андреевич, исполнив, что от него требовали, обернулся к двери спокойный и бесстрастный.

«Ну, что же? Ведите меня назад в тюрьму!» – как бы сказала его улыбка.

Черный доктор поднял руку и провел ею по лбу и глазам, как человек, только что очнувшийся от крепкого сна.

– Не беспокойтесь, – сказал князь Михаил Андреевич, – он теперь встанет, как ни в чем не бывало… Позовите к нему слугу, чтобы дали ему одеться. Оставим его! – и он вышел из комнаты.

Остальные, пораженные случившимся, повинуясь его обаянию, последовали за ним.

Слуги захлопотали у постели доктора, помогая ему одеваться.

Михаил Андреевич вышел в зал, где ждали его конвойные.

Тут в зале у дверей стояли гайдуки Кузьма и Иван. Как только показался князь в сопровождении Косицкого, его секретаря, губернаторского чиновника и Гурлова, они кинулись вперед и бухнулись на колена пред Косицким.

– Сиятельный граф, – заговорил Кузьма, – не держите вы неповинного ни в чем князя в тюрьме! Мы – убийцы, мы и отвечать должны. Мы убили князя Гурия Львовича по наущению Созонта Яковлевича, который повесился. Покойный князь прогнал его, злого человека, тот со злости и извел его, а мы были у него в подчинении, и заставил он нас себя слушаться. Мы виноваты во всем, и, кроме нас, никого нет виновных.

Гайдуки покаялись во всем. Они рассказали, как служили у Гурия Львовича при его страшном подвале, где были у него казематы и пытки, как туда были заключены и заперты на замок Гурлов, Чаковнин и Труворов и как в эту же ночь пришел к ним княжеский секретарь Созонт Яковлевич и стал их уговаривать извести князя. Они послушались, потому что привыкли слушаться Созонта Яковлевича и боялись его пуще, чем князя.

Он провел их по потайной лестнице в спальню Гурия Львовича, там они сонного задушили его, а потом облили ламповым маслом, еще каким-то снадобьем и зажгли, думая произвести пожар и тем скрыть преступление. Но сгорел только труп князя.

Всем распоряжался Созонт Яковлевич, который никогда не имел никаких сношений ни с князем Михаилом Андреевичем, ни с Гурловым, ни с Чаковниным, ни с Труворовым, а, напротив, всегда относился к ним недружелюбно, даже враждебно, так что никак нельзя было заподозрить их в сношении с ним.

Дело об убийстве Каравай-Батынского получало совершенно новое освещение и притом такое, которое делало его вполне ясным, простым и совершенно законченным. Признания гайдуков были тут же записаны, и стало очевидно, что князь Михаил Андреевич, к обвинению которого не было, собственно, никаких улик, кроме личных предположений графа Косицкого, был совершенно непричастен и заподозрен напрасно.

Теперь Косицкому стало стыдно за эти свои предположения. Ему захотелось поскорее исправить совершенную им несправедливость, и он обратился к секретарю и губернаторскому чиновнику с вопросом, законно ли будет, если отпустить, не медля, князя Михаила Андреевича на волю.

Оба они в один голос сказали, что для формального его очищения требуется особое постановление, но что граф может освободить Михаила Андреевича досрочно, взяв его как бы на свои поруки, и дать об этом приказ хотя сию минуту в силу особой власти, которою он облечен специально по этому делу.

Косицкий сейчас же велел заготовить приказ и, обернувшись к Михаилу Андреевичу, с особым удовольствием произнес:

– Вы свободны, князь. Очень рад, что могу объявить вам это.

Гайдуки были арестованы и отправлены в кордегардию с конвоем, который сопровождал сюда князя.

Всем стало тотчас же как-то легче и весело на сердце. Гурлов обнял князя и со слезами радости приветствовал окончание его дела. Секретарь и губернаторский чиновник подошли поздравить Михаила Андреевича, и сам Косицкий, оставив официальный тон, приветствовал его, стараясь выказать всю свою любезность.

В дверях появился черный доктор, вполне бодрый, здоровый и, по-видимому, чувствовавший себя отлично. Он подошел к Михаилу Андреевичу и молча раскланялся с ним, а затем поздоровался с остальными.

Все были, в сущности, очень рады и довольны, и потому именно водворилось принужденно-неловкое молчание, как обыкновенно бывает после только что состоявшегося примирения, закончившего вызов на поединок. Каждому из присутствовавших хотелось сказать что-нибудь подходящее к общему настроению, но отнюдь не такое, что могло бы напомнить недавно пережитое; однако, обыкновенно ничего, кроме самых банальных слов, не приходит в голову в это время.

Так было и теперь. Секретарь сказал, что на дворе потеплело, и сейчас же замолк, потому что это могло напомнить, как он только что вез Михаила Андреевича. Косицкий заявил, что получил верные сведения из Петербурга, что государь собирается в Москву. Все этому почему-то очень обрадовались.

Один Михаил Андреевич сидел совершенно спокойно, молчал и не выказывал никакого желания завести ненужный разговор, как человек, который привык молчать и говорить только тогда, когда это надо.

Наконец граф Косицкий встал и начал прощаться. За ним поспешно поднялись секретарь и губернаторский чиновник.

На прощанье Косицкий предложил князю, у которого, вероятно, ввиду его столь неожиданного освобождения, нет в данную минуту пристанища в городе, поместиться пока у его секретаря, так как дом, принадлежащий в городе Каравай-Батынскому, занимал сам Косицкий. Князь поблагодарил и сказал, что пристанище у него найдется. Косицкий попросил его заехать завтра для соблюдения формальностей, великодушно предоставил Михаила Андреевича самому себе и уехал вместе с секретарем и чиновниками.