Текст книги "Ищите и найдете"

LII

Граф с отличною вежливостью поднялся навстречу Варгину, приветливо улыбнулся ему и заговорил, часто сыпля словами, должно быть, что-то любезное.

Варгин, чтобы, со своей стороны, выразить возможную учтивость, ухмыльнулся и сказал:

– Вот именно!

– Вы говорите по-французски? – спросил на своем языке граф, показывая Варгину на стул против себя.

– Вот именно! – повторил тот и, полагая, что в словах графа было приглашение сесть, опустился на стул и добавил:

– Благодарю вас!

Графу стало ясно, что Варгин по-французски не понимает, а сам он знал по-русски лишь несколько обиходных слов.

– Вы, может быть, знаете по-немецки? – проговорил граф на немецком языке.

Варгин помотал головой.

– Nein, herr von Fürst, – с трудом выговорил он, подобрав тут, казалось, все известные ему немецкие слова и называя графа фюрстом.

Графу было досадно, что Варгин не был знаком с иностранными языками, потому что дело, о котором он хотел говорить с Варгиным, слишком близко касалось его лично, и вмешательство посторонних лиц было излишним.

Между тем без этого вмешательства оказалось обойтись нельзя и пришлось в качестве переводчика призвать хозяина гостиницы.

Хозяин, очень толковый в своем коммерческом деле, явился очень неудачным толкователем расспросов графа и ответов Варгина.

Варгин искренно удивлялся, что у него расспрашивают про какую-то девушку, которую якобы он видел вместе с доктором Герье.

Он не помнил никакой девушки, никакой девушки не видел и был уверен, что доктор Герье что-нибудь напутал.

Он так и просил переводчика передать графу.

Граф сначала думал, что к нему явился какой-нибудь другой художник Варгин, но когда тот сказал, что он – приятель доктора Герье, то предположил, что, вероятно, хозяин гостиницы плохо знает по-русски и плохо переводит его слова.

Как бы то ни было, но втроем они никак не могли столковаться, и граф ничего не мог узнать от Варгина. Пробившись с ним, по крайней мере, часа два, граф должен был отпустить художника, убедившись, что ничего от него не узнает.

А Варгин, возвращаясь домой, терялся в догадках и недоумевал, почему к нему пристают люди из совершенно различных миров – Силин и французский граф – с расспросами о девице, жившей в доме Авакумова, когда он ничего не знает о ней.

На другой день Варгин явился к архитектору Михайловского замка, как тот велел ему, и рассказал, зачем звал его к себе приближенный французского короля.

Архитектор выслушал, покачал головой и сказал Варгину:

– Знаете ли, что я вам посоветую? Бросьте вы эти политические сношения; вам, как человеку, который под моим ведением работает в будущем дворце государя, неудобно впутываться в политические дела, и я вас прошу, занимайтесь своей живописью и оставьте все остальное.

Архитектор был очень осторожный человек и слишком щепетильно относился к своему делу, считая, что лица, работающие у него на постройке дворца, должны исключительно заниматься ею и бросить все остальное.

– Да я вовсе и не занимаюсь политикой! – возразил Варгин. – Чем же я виноват, что французский граф прислал за мной и стал расспрашивать о девице, которой я не знаю! Очевидно, мой приятель, доктор Герье, или напутал, или просто ради шутки одурачил как-нибудь этого графа!

– А зачем, – спросил архитектор, стараясь как можно проницательнее взглянуть на Варгина, – ваш приятель, доктор Герье, поехал в Митаву?

«В самом деле! – стал вспоминать Варгин. – Зачем он поехал?»

– Да, право, не знаю! – проговорил он наконец. – По своим делам поехал!

– А вы не знаете, по каким?

– Нет.

– И приятель ваш не говорил вам?

– Нет.

– А почему же ваш приятель не говорил вам?

– Да почем я знаю? Может, и говорил, да только я забыл.

– Ну, уж этого не может быть! – воскликнул архитектор. – Как же вы могли забыть, если он вам говорил?

– Ну, значит, не говорил! – решил Варгин, которому начинали уже надоедать расспросы слишком осторожного и любознательного архитектора.

Вместе с тем архитектору не совсем последовательные и связные ответы Варгина показались подозрительными, и он далеко не дружелюбно расстался с художником.

LIII

Граф Рене так стремился скорее отыскать свою дочь и увидеть ее и ему так хотелось этого, что он не мог и подумать о том, что первый шаг его поисков, которым явилось неудачное объяснение с Варгиным, был началом, не предвещавшим ничего доброго.

Напротив, художника граф пригласил к себе так только, на всякий случай, вследствие того, что Герье указал ему на Варгина, как на своего приятеля.

Особенно граф не нуждался ни в нем, ни в его указаниях, так как знал главное, то есть у кого находится его дочь в Петербурге, знал адрес дома, где она живет, и этого ему было вполне достаточно.

Граф вчера, то есть в день своего приезда, был уже три раза в доме Авакумова, но не заставал хозяина, а потому велел передать тому, что приедет к нему сегодня в одиннадцать часов утра, и просил ждать его.

Переговоры с авакумовской прислугой граф вел при помощи лакея, взятого из гостиницы, который умел объясняться со всеми иностранцами на каком-то совершенно особом, созданном им самим языке, состоящем по преимуществу из междометий и главным образом мимики, но так все-таки, что иностранцы понимали его, а он – иностранцев.

Понятно, с каким нетерпением ждал граф одиннадцати часов, и поэтому не задерживал Варгина, уверенный, что все обойдется и без него.

Без четверти одиннадцать граф подъехал к дому Авакумова, и тут его встретил Крохин, которого граф принял было за хозяина.

Крохин, хотя не бегло, но владел французским языком; он извинился перед графом, что сам хозяин дома, Авакумов, болен и что его видеть нельзя; потому и вчера не приняли графа, но что он, Крохин, теперь к его услугам и может передать Авакумову все, что нужно.

– Мне нужна моя дочь! – радостно заявил граф. – Я узнал, что она находится здесь, у вас, и приехал за нею!

– Ваша дочь? – удивился Крохин. – Каким образом ваша дочь может находиться здесь?

– Я сам этого не знаю, каким образом, но женевец, доктор Герье, указал мне, что в этом доме, здесь, у вас, живет молодая девушка, похожая еще до сих пор на этот портрет, сделанный с нее около восьми лет тому назад, – и, говоря это, граф достал из кармана миниатюру и показал ее Крохину.

– Да, это, несомненно, она! – протянул тот, рассматривая портрет.

– Она? – подхватил граф. – Вы сказали «она»? Значит, вы знаете ее? Значит, она здесь?.. Так, ради Бога, скорее позовите ее, я горю нетерпением обнять мое дитя!

Граф был истый, природный француз и поэтому не мог обойтись без высокопарной фразы.

– Да, но, к сожалению, – сказал Крохин, – я не могу исполнить вашу просьбу…

– Но почему же? – воскликнул граф, не давая тому договорить.

– Потому, – продолжал Иван Иванович, – что ее нет здесь.

– Как нет? – вдруг упавшим голосом проговорил граф, и Крохин видел, как побледнел он.

– Она уехала! – пояснил Крохин. – И ее здесь нет.

Граф мог произнести только одно слово:

– Куда?

Крохин пожал плечами.

– Не знаю! – проговорил он. – Об этом господин Авакумов мне ничего не говорил.

– Так, ради Бога, пойдите спросите у него! – умоляюще произнес граф. – Вы понимаете: я – отец, я не видел моей дочери семь лет, считал ее погибшей, словом, ради Бога, скорее пойдите, узнайте!

Графу в эту минуту хотелось, чтобы Крохин пошел скорее и спросил, куда уехала его дочь, и вместе с тем ему хотелось также расспросить и узнать, как она попала сюда.

Крохин пошел, вернулся, но для того лишь, чтоб сказать, что ничего не узнал от Авакумова, потому что тот лежит в состоянии полного бреда и беспамятства.

– Разве он болен серьезно? – спросил Рене.

– К сожалению, да! – вздохнул Иван Иванович.

Тогда граф стал расспрашивать про свою дочь, как и когда она приехала сюда, но Крохин почти ничего не мог рассказать ему, потому что сам не знал ничего.

Молодая девушка появилась здесь, в доме, приблизительно месяц тому назад, затем на этой неделе уехала, но Крохин не видел даже ее отъезда и не прощался с ней.

Паспорт у нее был на имя польской графини Луизы Омельской, и проживала она у Авакумова под видом дальней родственницы покойной его жены, которая была действительно польского происхождения.

Вот все, что знал Иван Иванович.

– Послушайте, – стал просить его граф, – проведите меня самого в комнату больного, может быть, он придет в себя, и, может быть, мне удастся что-нибудь узнать от него!

Крохин подумал с минуту, как бы не решаясь сначала, но потом проговорил:

– Хорошо, граф, пойдемте!

И он провел его по коридору в спальню Авакумова.

В этой спальне, на небольшой железной кровати, за ширмами, метался в бреду старик, бормоча бессвязные слова, судорожно перебирая пальцами одеяло и мотая головой из стороны в сторону. Глаза его лихорадочно горели и были бессмысленны, лицо и руки были покрыты ярко-красными пятнами. Старик был в таком состоянии, что нечего было и думать, по крайней мере сегодня, узнать от него что-нибудь.

LIV

Убедившись, что Авакумов в таком состоянии, что от него ничего нельзя узнать, граф Рене вышел из комнаты, держась по-прежнему прямо, и бодро прошел по коридору; но в столовой, куда они вышли из коридора, эта бодрость оставила его, он пошатнулся и ухватился за притолку.

В течение семи лет своей разлуки с дочерью он мучился и страдал этой разлукой, но никогда еще не чувствовал ее так остро, как сегодня, когда казалось близко и возможно, наконец, свиданье с нею.

Вместо этого свиданья он узнавал лишь – словно судьба хотела, подразнив счастьем, усугубить его горе, – что дочь его была тут и исчезла снова, неизвестно куда.

Граф едва дошел до столовой и тут не выдержал; голова у него закружилась, в глазах потемнело, и он, чтобы не упасть, схватился за притолку.

Но слабость его была лишь минутная, он сделал усилие и овладел собой, потому что не столько сознавал, сколько чувствовал, что все-таки след был найден и хотя вместе с тем сейчас же и потерян, тем не менее это был след.

Нужно было, не теряя времени, искать дальше.

Крохин двинулся было к графу, чтобы поддержать его, но тот сам шагнул к столу, отодвинул стул и сел.

– Хорошо! – заговорил он. – Но ведь бесследно нельзя же уехать, и здесь, в доме, должно же быть кому-нибудь известно, куда отправлена моя дочь, проживавшая здесь под именем родственницы господина Авакумова?

– Ну, уж если я, – возразил Иван Иванович, – не знаю этого, то и никто в доме не знает.

– Но ведь она должна была уехать в каком-нибудь экипаже? На почтовых или на собственных лошадях? Если на почтовых, то легко справиться, по какому тракту.

– Она уехала на собственных! – сказал Крохин.

– Одна или кто-нибудь ее провожает?

– Этого я не знаю.

– Но экипаж должен же был вернуться? Тогда можно будет спросить у людей.

– Хорошо, если экипаж вернется, тогда, конечно, можно будет спросить у людей; но вернется ли он и когда – это совершенно неизвестно!

– Так что остается одно только средство – ждать, пока старик придет в себя и будет в состоянии разумно отвечать на вопросы?

– По-видимому, так, потому что он один знает, куда уехала молодая девушка.

– Ну, а если он не придет в себя?.. Чем он болен?.. Отчего у него этот бред?.. Был ли доктор?.. Что говорит доктор?..

Никогда еще ничье здоровье так не интересовало графа, как здоровье этого чужого ему старика, которого он видел первый раз в жизни.

Крохин отвечал, что доктор был, причем сказал, что болезнь очень серьезна, но определить ее он не может сразу, что нужно выждать.

– Выждать чего? – спросил граф.

– Чтобы миновал кризис.

– А если этот кризис кончится смертельным исходом, и старик не придет в себя до самой смерти?

– Тогда воля Божья! – проговорил Иван Иванович и развел руками.

– Воля Божья! – воскликнул граф. – Но Бог не допустит, чтобы я не нашел своей дочери; это было бы слишком жестоко; если вы говорите о воле Божией, значит, я так или иначе найду свою дочь.

– Конечно, найдете, – успокоительно проговорил Иван Иванович, – вам известен паспорт, по которому она проживает, известно, что она считается в России графиней Омельской, и по этому имени можно найти ее; стоит только добиться, чтобы по всем областям был послан запрос, где она находится.

– Да, разумеется! – обрадовался граф. – Все это можно сделать, и не только не потеряна надежда, но, наоборот, представляется полная возможность сделать так, чтобы розыски увенчались полным успехом. Я испрошу аудиенцию у императора Павла, буду умолять его, чтобы он вернул мне мою дочь, и он вернет мне ее, если даже господин Авакумов и не будет в состоянии сообщить, куда она уехала или куда увезли ее. А может быть, он еще и придет в себя?

– Может быть! – подтвердил Крохин.

– Тогда могу я вас просить, чтобы вы спросили у него все нужные сведения?

– Будьте покойны! – поспешил его уверить Иван Иванович. – Я нахожусь тут безотлучно, и, если только он придет в себя, я спрошу.

– Но, Боже мой! – произнес с тоской граф, снова охваченный отчаяньем. – Все это неверно, гадательно и, во всяком случае, медленно и не скоро выполнимо, а мне хочется поскорее, как можно скорее увидеть мою дочь! А что доктор, который лечит господина Авакумова, я могу увидеть его и поговорить с ним?

– Я полагаю, что это очень легко, – проговорил Крохин. – Кстати, доктор, который лечит господина Авакумова, должен приехать сейчас; если вам угодно подождать его…

– О, да! Я подожду! – перебил граф.

В это время в сенях хлопнула входная дверь. Иван Иванович прислушался.

Почти сейчас же за дверью послышались быстрые шаги, и в столовую торопливо вошел Степан Гаврилович Трофимов.

– Вот доктор, – представил его Крохин графу, – который лечит здешнего больного.

LV

Граф поднялся навстречу Трофимову и протянул ему обе руки.

– Доктор! – заговорил он. – Как я рад вас видеть… Скажите, пожалуйста, есть средство привести этого больного старика в чувство?.. Это необходимо мне…

– Это – граф Рене, который ищет свою дочь, – пояснил Крохин Трофимову, – он знает, что она проживала здесь в качестве родственницы господина Авакумова, под именем польской графини…

– Простите, вы говорите по-французски? – обратился снова к Трофимову граф, хотя Крохин заговорил с Трофимовым на французском языке, и по этому уже можно было судить, что тот понимает по-французски.

Но граф казался очень взволнованным и не мог хорошенько сообразить то, что спрашивал и делал.

Трофимов на хорошем французском языке отвечал ему, что он к услугам графа и готов удовлетворить его желания, если нужна ему помощь.

– Помощь не мне нужна, – торопливо стал объясняться граф, – то есть, собственно, и мне, но, главное, этому старику…

– Господину Авакумову?

– Да, ему.

– Но ведь я его лечу и потому обязан сделать все зависящее от меня…

– Да, все зависящее, – повторил граф, – поэтому-то я к вам и обращаюсь… Можно вернуть его к сознанию, хотя бы на несколько минут, чтоб он ответил на один лишь вопрос?

– Можно, – спокойно подтвердил Трофимов.

– Ну, слава Богу! – воскликнул граф. – Тогда, ради Бога, сделайте это скорее…

– Можно, – продолжал Трофимов, – но я должен предупредить, что такая попытка может ускорить смертельный исход…

– Пусть, – проговорил граф, – но это необходимо!

– Граф, – остановил его Трофимов, – думаете ли вы о том, что говорите? Это необходимо, по вашему мнению, для вас или для самого больного?

– Вероятно, и для самого больного… Но для меня это тоже почти вопрос жизни и смерти. Мне нужно, чтоб этот старик во что бы то ни стало дал ответ, где моя дочь… Он один знает, куда она уехала…

– И ради этого вы хотите рисковать его жизнью и ускорить его конец, приведя его в чувство?

– Но ведь он все равно умрет!

– Он умрет – вы правду сказали, но если я и решусь вызвать в нем искусственно проблеск сознания, то исключительно ради него самого…

– Все равно – ради него самого, только сделайте это и спросите, куда уехала моя дочь и где я могу найти ее.

– Нет, если мне и удастся привести в чувство господина Авакумова, то светлый промежуток, который явится у него, будет настолько краток, что мне некогда будет говорить с ним о постороннем. Мне надо будет говорить с ним о нем самом… Едва ли и это успею я сделать…

– Значит, вы мне отказываете?

– К сожалению, с уверенностью могу сказать, что да, отказываю…

– Но это бесчеловечно, безбожно с вашей стороны!

Трофимов подошел к графу и взял его за руку.

– Граф, – проговорил он, – вы теперь взволнованы, но когда успокоитесь и придете в себя, убедитесь, обдумав и взвесив все хладнокровно, что бесчеловечным, скорее, являетесь в этом случае вы, чем я. Вы требуете, ради себя и своих целей то, что можно сделать лишь для спасения души другого человека…

– Вы – доктор, – воскликнул граф, – и не ваше дело заботиться о чьей-либо душе, на вашей обязанности лежат только заботы о теле. Душу же оставьте священникам… Если вы не захотите мне помочь, то я сегодня же привезу сюда другого доктора и попрошу его помощи…

Трофимов вскинул плечами.

– Как вам будет угодно, граф! Привезите другого доктора и послушайте, что он вам скажет!..

– Берегитесь, – стал угрожать Рене, – я могу показать вам, что имею достаточно силы… я дойду до самого императора…

– Как вам будет угодно!

– Так вы не согласны исполнить мою просьбу и, приведя в чувство больного, спросить его, куда уехала от него моя дочь?

– Я не могу сделать это!

– Хорошо же! – произнес тихим шепотом граф, повернулся и не прощаясь направился к двери.

Крохин последовал за графом, чтобы проводить его…

– Как зовут этого доктора? – спросил граф у Крохина на лестнице.

Тот ответил.

– Как? – переспросил граф.

– Трофимов, – повторил Крохин.

– Будьте добры, запишите мне его фамилию.

И граф достал из кармана таблетки с карандашом и подал их Ивану Ивановичу.

Тот написал по-русски и по-французски фамилию Трофимова.

Граф приостановился, как бы припоминая.

– Я где-то слышал эту фамилию, – сказал он. – Да! – вспомнил он сейчас же. – Мне упоминал о ней доктор Герье, но я не знал, что господин Трофимов – тоже доктор; мне господин Герье ничего не сказал об этом.

– А вы видели доктора Герье в Митаве? – спросил Крохин.

– А вы почем знаете, что Герье в Митаве теперь? – удивился граф. – Разве вы…

И граф остановился, не договорив. Он понял, что этот господин, принимавший его тут, тот самый, который фигурировал в рассказе доктора Герье как управляющий Авакумова, и, судя по словам женевца, был один из посвященных в том обществе, членом которого состоял и сам граф…

Тогда граф сделал ему рукою знак, условный между сочленами общества, чтобы узнавать друг друга, и ждал с его стороны ответного знака.

Со своим сочленом ему легко было бы продолжать разговор.

Но Крохин и вида не подал, что понял знак графа, и ничем не ответил ему…

Так граф и должен был уехать.

LVI

В то время как граф отправился в дом к Авакумову, хозяин гостиницы, француз, немедленно после разговора графа с художником Варгиным, при котором он был переводчиком, тоже вышел из дому, сел на извозчика и велел тому ехать на Невский.

Хозяин гостиницы, m-eur Vartot, или Вартот, как звали его по-русски, был сын известного в свое время парикмахера. Отец его имел широкую практику при дворе Елизаветы Петровны и, благодаря бывшим тогда в моде пудреным парикам, нажил недурное состояние.

Сын не нашел выгодным продолжать дело отца, продал парикмахерское заведение и открыл гостиницу, надеясь на большие доходы от этого предприятия.

На Невском Вартот остановился у католической церкви и там скрылся в широких дверях находившегося при церкви дома.

Здесь жил патер Грубер, высокопоставленный иезуит, вытеснивший отсюда католического митрополита Сестренцевича.

Вартот поднялся по лестнице как человек, хорошо знавший местные привычки и обычаи.

Дверь квартиры Грубера на лестницу никогда не была заперта, как будто в нее мог войти всякий, кто хочет.

Входивший в эту дверь обыкновенно не находил никого в прихожей, да и следующая комната также бывала пуста, словом, получалось впечатление, как будто патер Грубер жил совсем не скрываясь, на виду у каждого, кто бы пожелал заглянуть к нему.

Вартот, не найдя никого, по обыкновению, в передней, сам снял верхнее платье и направился в следующую комнату, где нарочно несколько раз громко кашлянул, чтобы дать знать о своем приходе.

Чуть-чуть приотворенная дверь во внутренние покои шевельнулась, и для всякого более наблюдательного, чем Вартот, человека сразу стало бы ясно, что за ним следили сквозь щель этой двери.

Но Вартот ничего не заметил и, когда сам отец Грубер появился перед ним, добродушно выразил свое удивление тому, как можно жить с незапертыми входными дверьми.

Он каждый раз выражал Груберу это удивление и каждый раз неизменно получал один и тот же ответ:

«Мне нечего скрывать, сын мой, и прятать; украсть у меня ничего нельзя, потому что все мое богатство в моей душе, для сохранения которой нужны, скорее, не запертые, а отворенные двери!»

Так и на этот раз ответил Грубер Вартоту и добавил:

– Ты ко мне, сын мой, с какою-нибудь новостью?

Вартот был верный католик и послушный сын своего патера.

Он являлся, по приказанию Грубера, докладывать ему об останавливавшихся в его гостинице приезжих и обо всем, что узнавал о них, если это было нужно.

На него возложили такую обязанность в виде епитимий, а за это он получал заранее разрешение приписывать к счетам, сколько захочет, ибо своей епитимией искупал этот грех.

– Я вчера докладывал вам, – заговорил Вартот, – что приехал в Петербург и остановился у меня граф Рене, из Митавы.

– И я сказал тебе, – продолжил патер Грубер, – чтобы ты по возможности осведомился, по какому делу пожаловал сюда граф.

– И я узнал! – заявил Вартот. – Он приехал для розысков своей дочери.

Грубер поднял брови и поджал губы.

– Для розысков своей дочери? – повторил он.

– Да, он призывал сегодня к себе художника Варгина.

– Так! – протянул Грубер. – Художника Варгина!.. Что-то помню! Дальше!..

– Он приятель с женевским доктором Герье, который теперь в Митаве; этот доктор рассказал графу, что видел здесь, в Петербурге, его дочь, что об этом знает также художник Варгин, а потому тот сейчас же послал за ним.

– И что же этот художник?

– Упорно отнекивался и уверял, что никакой дочери графа не знает и не видел, да и вообще никакой молодой девушки не помнит.

– Ну, а сам граф?

– Поехал сейчас в дом господина Авакумова.

Грубер прищурился и придал своему лицу выражение полного равнодушия.

– Хорошо, сын мой! – проговорил он. – Да благословит тебя Бог! Нам, разумеется, нет никакого дела до того, что твой граф Рене отыскивает свою дочь, но нам важно твое послушание и что ты исполняешь его так ретиво. Иди с миром!

Отпустив Вартота, Грубер постоял, прислушиваясь, пока затихли шаги послушного сына католической церкви, затем повернулся и вошел в соседнюю комнату, имевшую несколько более жилой вид, чем огромный, почти пустой зал, в котором он принимал Вартота.

Здесь у него было что-то вроде парадного кабинета, куда входили к нему более важные посетители.

У окна здесь сидел высокий, плечистый господин с такими большими черными глазами, что они как бы затмевали собою все остальные черты его лица, и казалось, что на этом лице, кроме больших черных глаз, ничего не было.

Сила их взгляда была такова, будто они искрились и светились.

– Вы слышали? – обратился к нему Грубер. – Вы слышали, брат Иосиф, что графу Рене открыто местопребывание его дочери и что он приехал сюда?

– Я все слышал! – ответил брат Иосиф.

– Я вам говорил, – начал Грубер, – что у меня было какое-то предчувствие, а предчувствие меня редко обманывает. Хорошо ли мы сделали, что поместили дочь графа у Авакумова?

– Авакумов вполне надежный человек; он всецело в наших руках и зависит вполне от нас! – сказал брат Иосиф.

– Положим, это так! – согласился отец Грубер. – Но окружающие его ненадежны! Этот Крохин мне подозрителен. Мне кажется, не замешались ли тут опять перфектибилисты?

– Нельзя же всюду только видеть их! – поморщился брат Иосиф.

– Однако! – возразил Грубер. – Уже самое появление молодой девушки на катанье, на балаганах, как нарочно в экипаже, обращавшем на себя внимание, когда Авакумову было прямо приказано держать свою «родственницу» так, чтобы она никуда не показывалась, было по меньшей мере странно. А теперь вдруг графу уже известно, где его дочь, и он является за нею в Петербург. Поверьте, это работа перфектибилистов!

– Иллюминатов! – поправил брат Иосиф.

Перфектибилисты было тайное мистическое общество, образованное в XVIII столетии для тайной борьбы с деятельностью иезуитов.

Иезуиты старались выдать это общество за вредную религиозную секту и называли перфектибилистов иллюминатами.