Текст книги "Ищите и найдете"

XLII

Кабинет, в который вошел доктор Герье, был обтянут по стенам расписным под зеленые деревья полотном, как это делали еще в самом начале XVIII столетия. Плохенькая деревянная панель тянулась по низу стены.

Панель и расписное полотно были стерты, белый некрашеный пол был стоптан.

Мебель состояла по преимуществу из стульев с плетеным соломенным сиденьем. Узенькое темное зеркало висело в простенке.

Большой простой деревянный стол был покрыт великолепной турецкой шалью вместо скатерти. На столе стояла масляная карсельская лампа настоящего китайского фарфора.

У стола на двух самых обыкновенных табуретках был помещен дорогой баул с черепаховой и бронзовой инкрустацией.

На подзеркальнике виднелись превосходной работы бронзовые часы в стиле Людовика XVI. На столе лежали несколько книг в красных сафьяновых переплетах и табакерка, осыпанная бриллиантами…

В числе других безделушек Герье заметил три миниатюры на слоновой кости в овальных бархатных рамках. Это были портреты, но какие именно, Герье не успел рассмотреть, потому что в ту минуту, когда он хотел нагнуться к ним, дверь отворилась, и в комнату вошел граф Рене.

Это был высокий, стройный, не старый еще человек, в пудреном парике и в шелковом, сшитом по моде Людовика XVI кафтане, в чулках с вышитыми стрелками и в башмаках на красных каблуках и с золотыми пряжками.

Держался он необычайно прямо, высоко закидывал голову и на почтительный поклон доктора, видно, как человек, привыкший к этому почтению и не сомневающийся в том, что оно надлежит ему, ответил кивком головы, тряхнув ею назад и еще более выпрямившись при этом.

– Доктор Герье из Петербурга? – произнес он слова, которыми доктор велел доложить о себе.

Герье ответил утвердительно, сказав, что явился не по личному делу, а от имени госпожи Драйпеговой, и передал рекомендательные письма.

– Как вы назвали фамилию? – удивленно переспросил граф, и, хотя доктор повторил еще раз, он все-таки не мог уловить звуков этой странной фамилии, улыбнулся, покачал головой, прошел к столу и, распечатав письма, начал читать их, сказав доктору: – Вы позволите?..

Сев к столу, он принялся за чтение, но доктора не посадил.

«Однако! – подумал Герье. – Этот аристократ сохраняет свои привычки даже и в своем теперешнем положении!»

Граф Рене быстро пробежал одно письмо, взялся за другое, проглядел его и отложил в сторону; третье письмо было шифрованное и состояло из каких-то знаков, насколько можно было судить издали, вовсе не похожих на буквы французского алфавита.

Граф читал шифр почти так же бегло, как обыкновенное письмо, и только раз заглянул в таблички, которые достал из кармана.

Шифрованное письмо было довольно длинно; на половине его граф обернулся к доктору и проговорил, показывая на стул:

– Садитесь, пожалуйста!

Когда граф кончил чтение, он совсем иначе, ласково и просто, поглядел на Герье.

– Мне рекомендуют вас, – начал он, – как будущего сочлена, – и он назвал одно из тайных мистических обществ, имя которого было известно Герье понаслышке.

Доктор никак не ожидал, что в привезенных Драйпеговой письмах будет идти речь о нем, да еще как о будущем члене тайного мистического общества.

– Простите, – возразил Герье, – я не намереваюсь вступать ни в какое общество!

Граф Рене поднял брови.

– Как же это так? Мне пишет один из самых уважаемых и почетных наших деятелей, что вы готовы уже к достижению одной из высших степеней.

Герье вспомнил свой разговор с Трофимовым и, разумеется, вывел заключение, что это, вероятно, Трофимов делал о нем такие предположения.

– Кто же вам пишет? – спросил он.

– Я вам говорю, один из высших деятелей!

– Господин Трофимов, вероятно?

Граф сморщил брови и покачал головой.

– Нет, я такой фамилии не слыхал!

– А как фамилия того, кто вам пишет?

Граф улыбнулся, как будто этот вопрос, по своей наивности, был достоин улыбки:

– Наши высшие братья принимают фамилии, какие им заблагорассудятся, а мы знаем их лишь по мистическому имени.

– Какое же его мистическое имя?

– Оно может быть открыто только тем, кто его носит!

– Вот видите ли, – заговорил доктор Герье, чтобы сразу покончить с вопросом о тайном обществе, – я никогда ни с кем не сталкивался из оккультистов, масонов или вообще людей, принадлежащих к тайным обществам! Только незадолго перед моим отъездом сюда я был приглашен, хотя совершенно не искал этого, на действительно поразительные опыты, которые были показаны в тайном собрании. Пригласил меня некто Трофимов и затем говорил со мною, причем оказался человеком, достойным доверия и уважения. Но затем, к сожалению, мне пришлось разочароваться в нем.

– Разочароваться?!

– Да, потому что я видел его близкие отношения к человеку, о котором имею полное основание сказать, что он дурной.

– И только-то?

– Разве этого мало?

– Однако как вы еще молоды, доктор, и способны увлекаться непроверенным впечатлением! Если бы хорошие люди отвертывались от дурных и не желали иметь с ними сношения, то эти дурные имели бы возможность творить, что им угодно, и ничем не сдерживаемое зло распространялось бы все больше и больше! Из того, что ваш господин – как вы его назвали? – имеет отношение с дурным человеком, ничего еще не следует. Это может одинаково свидетельствовать как не в пользу, так и в пользу его нравственных качеств. Все зависит от того, как он сам ведет себя.

XLIII

Доктор Герье задумался.

В самом деле, может быть, граф Рене был прав, и он слишком поспешно сделал свои заключения о понравившемся ему сначала Степане Гавриловиче.

Ему было лестно также, что о нем все-таки давали хорошие рекомендации, и это не могло не затронуть его самолюбия.

– Пусть так! – сказал он. – Мне очень приятно, если господин Трофимов рекомендует вам меня, значит, он считает, что я на дурное не способен, и, значит, он считает дурным то, на что именно я считаю себя неспособным. И если он пишет вам…

– О, нет! – перебил его Рене. – Это не он мне пишет, потому что тот, чье это письмо, живет в Германии, он написал в Петербург, а оттуда его письмо препроводили ко мне вместе с другими письмами об этой барыне. Вы здесь находитесь при ней?

– Да, при ней! – подтвердил доктор.

– И знаете, зачем она приехала?

– Нет, об этом не имею ни малейшего понятия.

– Вы давно ее знаете?

– Очень недавно. И попал я сюда по недоразумению, думая, что на ее месте будет не она, а другая.

– Так что вы не посвящены в ее замыслы?

– Нисколько.

– Впрочем, я и не сомневаюсь в этом, потому что если бы вам были известны ее намерения, вы не могли бы отнестись к ним сочувственно, иначе мне не писали бы о вас того, что пишут.

– А разве в ее намерениях есть что-нибудь преступное?

– Преступного, с формальной точки зрения закона, она ничего не замышляет, но, с точки зрения чистой морали, дело не совсем благовидно!

– Вы мне можете объяснить, в чем это дело? Я вам даю слово, что буду молчать, если потребуется.

– А смолчать вы сумеете?

– Будьте покойны, сумею!

– Впрочем, если и проговоритесь, от этого худа не будет, потому что все равно, рано или поздно, она должна узнать, что мы видим ее карты гораздо яснее, чем она сама. Она желает представиться королю и передать ему сведения из Петербурга, якобы в качестве его приверженицы, желающей ему добра. Двор наш, пользуясь гостеприимством России, разумеется, в данную минуту во многом – прямо скажу – зависит от русского государя. И там, в Петербурге, во дворце, борются относительно нас два течения: одно составляют все окружающие государя, находящиеся под влиянием консула Бонапарта, которому король Людовик XVIII не дает спокойно спать в Париже, другое течение представлено одним человеком, и этот человек – император Павел, рыцарски предложивший нам гостеприимство в России. Пока он расположен в нашу пользу, нам нечего бояться никого, и мы можем спокойно ждать, пока состоится торжественный въезд Людовика XVIII в Париж для того, чтобы занять опустевший ныне трон Франции.

– А вы думаете, это случится когда-нибудь? – невольно вырвалось у Герье.

– Я уверен в этом! – серьезно произнес Рене, как человек, который не допускает и тени сомнения. – Я уверен в этом, – повторил он. – Рано или поздно это случится, быть может, не скоро, но наверное случится! А пока мы должны зависеть от других и оберегать себя сколько возможно. Император Павел является нашей защитой, и, разумеется, нынешнему консулу Бонапарту выгодно поссорить его с нашим королем. Для этого он не пренебрегает ничем и пользуется даже услугами иезуитов в Петербурге. Врагам нашим необходимо хоть чем-нибудь скомпрометировать Людовика XVIII в глазах Павла; появление вашей госпожи…

– Драйпеговой! – подсказал Герье, видя, что граф затрудняется произнести эту фамилию.

– Ну, да! Все равно, как вы ее называете. Ее появление здесь – одна из тех ловушек, которые ставятся нам на каждом шагу. Она достала рекомендательные письма от преданных в Петербурге королю лиц и явилась сюда с предложением своих услуг, хотя бы для передачи в Петербург писем, которые неудобно доверить почте. Расчет понятен: авось ей доверят что-нибудь, могущее не понравиться императору Павлу, и тогда ее дело будет сделано. Она и не подозревает, что сама же в своих рекомендательных письмах привезла шифр, который раскрывает весь план ее или, вернее, людей, пославших ее.

– Так что если вы осведомлены уже обо всем, то, по всей вероятности, она не будет допущена к королю?

– Это было бы самое простое, но, к сожалению, два других рекомендательных письма – от таких лиц, желание которых нам нужно исполнить, чтобы не раздражить их отказом лицу, снабженному их рекомендацией. Я доложу королю, и король примет ее в аудиенции.

– Значит, я так и могу передать ей это?

– Да, прошу вас, передайте! Вы напишите мне адрес, по которому можно будет послать приглашение с извещением, когда у короля будет прием. Вы по-немецки пишете?

– Пишу! – ответил доктор Герье.

– Так вот, пожалуйста! Напишите немецкими буквами, где живет эта госпожа! – и граф передал доктору листик синей с золотым обрезом бумаги и перо.

XLIV

Когда граф передал доктору перо и бумагу, он отодвинул в сторону безделушки, стоявшие на том конце, у которого сидел Герье, чтобы тому было удобнее писать.

При этом случайно к доктору повернулась одна из рамок с миниатюрой, и доктор, уже принявшийся было выводить немецкие буквы и мельком взглянувший на миниатюру, так и остановился с пером в руках, во все глаза уставившись на маленький портрет. На нем было изображено личико девочки-подростка, в котором легко было узнать ту молодую девушку, которую Герье видел в Петербурге.

Это была, несомненно, она, потому что, как был уверен Герье, такой красоте, как ее, повториться нельзя! На портрете лицо было лет на семь или восемь моложе, но те же глаза, те же черты лица и даже то же детски-испуганное выражение, сохраненное ею до сих пор.

Граф думал, что доктор остановился, потому что вспоминает начертание какой-нибудь немецкой буквы, и не сразу заметил, что тот просто уставился на миниатюру и вовсе забыл, что должен писать адрес Драйпеговой.

– Что с вами? – спросил граф наконец, удивленный оцепенением доктора.

Тот, однако, не расслышал его вопрос, и графу пришлось еще раз повторить:

– Да что с вами?

– Да ведь это она! – проговорил наконец Герье, указывая на миниатюру.

– Кто «она»?

– Не знаю.

Граф повернул к себе миниатюру, взглянул на нее, поглядел на доктора и подал ему портрет.

– Вам знакомо это лицо?

– Да, знакомо.

– Вы не ошибаетесь?

– О, нет! Разве можно забыть это лицо тому, кто хоть раз его видел!

– А вы его видели?

– Да.

– Где? Когда?

– Во время опытов, о которых я вам говорил, она была прозрачная, воздушная…

– Во время опытов! – вздохнул граф. – Значит, вы видели только ее просветленное тело, не живое, то есть то, которое мы называем живым на земле?

– Нет, я видел ее и живую.

– Живую?

– Да.

– Такою, как она изображена тут?

– Нет, здесь она – подросток, а я видел ее девушкой, на вид лет двадцати.

– Да, так это и должно быть. Да нет, впрочем, это невозможно! Тут, очевидно, какое-нибудь недоразумение, простое сходство…

– Простого сходства не может быть, уверяю вас!

– Не уверяйте, вы не знаете, что вы делаете, или, напротив, говорите: вы сказали, что вы не знаете, кто она, значит, вы видели ее мельком?

– Не совсем, я даже вам больше скажу: ради нее я приехал сюда, в Митаву.

– Как ради нее?

– Да, я был уверен, что мне именно ее придется сопровождать сюда, а не госпожу Драйпегову. Я принимал эту девушку за дочь одного господина в Петербурге, который оказался отцом госпожи Драйпеговой. Увидев эту девушку, я невольно стал искать ее встречи вновь и в этом отношении меня подвинули слова, сказанные мне при известном мистическом настроении, вызванном необычайною обстановкой…

– Эти слова?

– «Ищите и найдете».

– И вы стали искать?

– Да.

– Эту самую девушку?

– Да.

– И я слышал те же слова про эту именно девушку, портрет которой вы держите в руках. И мне было сказано: «Ищите и найдете». С тех пор прошло много времени, я искал, желал, но до сей минуты все искания мои были напрасны.

Доктор Герье поглядел на графа и не мог не поразиться страшной переменой, происшедшей в нем.

Граф был бледен и казался сильно взволнованным; он как бы бессильно опустился в креслах, в которых сидел, откинувшись на спинку и поникнув головой. Он поднял руки и закрыл ими лицо и тяжело дышал, не имея сил продолжать разговор.

Доктор Герье сидел против графа, ожидая, что будет дальше, вместе с тем готовый оказать помощь, если ему станет дурно.

Граф был близок к состоянию обморока, но он совладал с собой и, не отымая рук от лица, заговорил медленным, тихим голосом:

– Теперь понимаю, почему именно вы явились сюда и почему вы были рекомендованы мне. Вы должны были привезти мне первое известие о ней. – Граф резким движением поднял голову и протянул обе руки доктору. – Благодарю вас! – сказал он.

Руки его были холодны как лед.

XLV

Доктор Герье внимательнее пригляделся к чертам лица графа и теперь, когда всякая условность привычной выдержки спала с него, благодаря его волнению, и в заблиставших искренностью глазах стала видна, что называется, душа, теперь доктор заметил, что граф стал похож – в особенности взглядом – на миниатюрный портрет молодой девушки или, вернее, портрет приобрел сходство с графом.

Черты красивого, благородного лица графа были чисто мужские, и потому сходство его с девушкой не могло поразить сразу и выказалось только в минуту искреннего душевного порыва.

– Неужели это – ваша дочь? – проговорил Герье как-то почти бессознательно, словно по какому-то внутреннему внушению.

Он спросил это, а сам уже не сомневался, что это было именно так.

– Да, моя дочь! – подтвердил граф. – Единственный мой ребенок, о погибели которого я не имел достоверных сведений, и потому у меня оставалась еще надежда, что она жива и что я найду ее. Меня еще поддерживали в этом слова, сказанные и вам: «Ищите и найдете!» И я верил в эти слова, хотя такая вера, если рассудить, могла показаться почти безумною. Но я жил ею, и не будь у меня надежды найти свою дочь, я не вынес бы этой жизни. Последнее время я был близок уже к отчаянию; мне казалось, что я тешу себя несбыточной мечтой, что невозможное не может стать возможным и что все мои усилия останутся бесплодными, как оставались до сих пор. И вдруг вы мне привозите известие, что видели ее, что она жива!

– Но как же вы расстались с нею? – опять спросил Герье, предчувствуя уже, что история графа – одна из тех ужасных и несчастных историй, которые были разыграны революцией почти в каждой французской дворянской семье того времени.

– Как я расстался, – тяжело вздохнув, произнес граф, – вы уже, вероятно, догадываетесь, но я все-таки расскажу вам подробности, воспоминание о которых мне было мучительно до сих пор. Теперь же, когда я вижу, что все-таки терпел недаром, ждал и искал, мне даже легче будет, повторив эти подробности, сгладить их остроту случайным радостным известием, привезенным вами. Боюсь сказать, но я слишком счастлив теперь, и пусть это счастье умерит и утешит прежнее наболевшее горе!

Мы жили в Париже, в моем отеле, с женой и тремя детьми; двое из них были еще маленькие, а третьей исполнилось двенадцать лет, и мы, по обычаю, отдали ее на воспитание в монастырь, где воспитывались и другие ее сверстницы.

Время в Париже тогда было тревожное, носились всевозможные слухи, но покойный король, Людовик XVI, успокаивал нас, да и мы сами никак не могли предполагать, что мы накануне тех страшных событий, которые породила вспыхнувшая вдруг, как от удара молнии, революция. Правда, она готовилась исподволь, издавна, и семена ее были положены еще в царствование Людовика XV, но, наконец, она вспыхнула; ручьи крови затопили Францию, и одною из первых была пролита кровь ее короля. Народ давно глухо и бессознательно готовился к тем ужасам, которые оказались слишком страшны и чудовищны, чтобы можно было предвидеть или ожидать их.

Добрый, мягкий король Людовик XVI полагал, что делает все возможное для благоденствия своих подданных и вместе с несчастной, наивной королевой Марией-Антуанеттой был убежден, что народ благоденствует. Королева давала празднества в Трианоне, в Лувре назначались блестящие приемы, и двор веселился, не подозревая, что уж тлеет тот огонь, который вдруг взорвет все прежнее и сокрушит его.

Пока шли праздники и приемы, двор, убаюканный ими, не обращал внимания на тревожные слухи и вести, считая их преувеличенными и воображая, что все останется навсегда так, как было до сих пор.

Я, по поручению короля Людовика XVI, был отправлен в Верону, за границу, где находился тогда дядя его, наш нынешний король. Людовик XVI поручил мне, чтобы я уговорил его дядю вернуться в Париж, где он мог своим влиянием оказать помощь королю. В числе главнейших доводов к тому, чтобы он вернулся как можно скорее, король приказал заверить своего дядю, что в Париже спокойнее, чем когда-нибудь, и он верит в будущность королевской Франции.

Моя поездка не должна была быть продолжительной, и я расстался с женой и детьми, шутя и улыбаясь, – шутя, что сбегу от них совсем и никогда их больше не увижу! На самом деле я так был уверен в своем скором возвращении, что, не успев съездить в монастырь, чтобы проститься со старшей дочерью, не особенно даже тревожился об этом.

XLVI

– Я помню, – продолжал рассказывать граф Рене, – это веселое шутливое прощание, как сейчас, помню, как обняла меня жена и как две маленькие девочки прыгали, повиснув на моих руках, и кричали, что не отпустят папу. Их насильно оттащили от меня, и я, улыбаясь им, едва отбился от них.

Париж был сравнительно тих и мало оживлен в ранний час утра, когда я уезжал. На рыночной площади только гудела толпа народа, и мог ли я думать, что ее гул через несколько десятков дней преобразится в неистовый крик насилия.

Я доехал до Вероны в своей дорожной карете, с занимательной книгой в руках, и не заметил переезда. Мне думалось, что мне нетрудно будет уговорить дядю короля вернуться в Париж, но после первого же свидания с ним, которое состоялось в первый же день моего приезда, я увидел, что тот вовсе не склонен послушаться своего короля-племянника. На все мои доводы он отвечал, что теперь, по его мнению, уже поздно, что события не остановить и что королю лучше самому удалиться вовремя за пределы Франции.

– Но этого король никогда не сделает! – воскликнул я. – Что бы ни случилось, он не покинет Франции!

Я, будучи уверен, что в Вероне ходят слишком преувеличенные слухи о том, каково настроение в Париже, продолжал настаивать и относиться к этим преувеличенным слухам с презрительной насмешкой.

Как оказалось впоследствии, в Вероне знали лучше, чем мы в Париже, о том, что делалось там. Прошло дней десять в моих переговорах, не приведших ни к чему; тут же я заболел лихорадкой и слег на несколько дней в постель.

О, Господи! Какие вскоре мне пришлось пережить дни в этой постели! В ней застал меня неожиданный приезд из Парижа нашего старого слуги, Баптиста, который и теперь со мною. Он видел все, и на его глазах произошли все ужасы!..

– Нет! – прервал вдруг свою речь граф. – Я не могу говорить дальше!

Он хотел подняться со своего кресла, но не мог это сделать и снова опустился в него.

Доктор Герье, следивший за ним взглядом врача, схватил со стола звонок и позвонил, чтобы велеть принести хотя бы стакан воды.

На звонок немедленно появился старый Баптист; оказалось, что графин с водой и стакан стояли на подоконнике.

Герье дал воды графу, тот сделал несколько глотков и, увидя Баптиста, проговорил ему, показывая дрожащей рукой на доктора:

– Ты знаешь… моя девочка жива! Вот он… он видел ее!

Лицо старого слуги выразило испуг, а не радость; он сначала как-то двинулся к графу, а потом обратился к Герье, как бы спрашивая взглядом, неужели все кончено и граф сошел с ума?

Видно, мысль о возможном сумасшествии его господина часто и раньше приходила к Баптисту.

– Да, я видел ее! – поспешил сказать доктор, чтобы успокоить Баптиста.

Тот пошатнулся и затрясся теперь весь от радости.

– Так это – правда? Бог услышал наши молитвы… – и он не договорил, потому что слезы задушили его слова и речь перешла во всхлипывания.

– Ты рад, Баптист, правда? – проговорил граф, взяв руку старика и крепко пожимая ее.

Герье почувствовал, что и у него самого как будто что-то щекочет у глаз и навертываются слезы.

И вдруг, совершенно неожиданно, Баптист подошел к Герье, обнял его и сказал:

– Спасибо!

Он хотел еще что-то прибавить, но не договорил, махнул рукой и вышел из комнаты.

– Вот он видел все! – показав ему вслед и справившись со своими слезами, произнес граф. – Он видел, как в наш дом ворвались санкюлоты, бесчинствовали там, схватили мою жену, одну из девочек столкнули с окна, со второго этажа на мостовую, будто случайно, а другую скинули с лестницы, так что она разбилась о каменные ступени!

Жену мою толпа пьяных баб повлекла в Версаль с диким пением марсельезы, требуя, чтобы и она пела вместе с ними, и за то, что она не сделала этого, ее гильотинировали!

Большинство челяди, служившей у нас, было заодно с санкюлотами. Людей, оставшихся верными, они избили до смерти, а Баптиста, который пользовался среди них большим уважением и даже любовью, они не решились тронуть, но только связали и заставили смотреть на издевательства над моею женой и на убийство моих детей, а потом отпустили на волю, с тем чтобы он отправился ко мне и рассказал обо всем виденном.

Об участи моей старшей дочери он не мог ничего узнать. Мы с ним, переодетые, из Вероны пробрались в Париж, но нашли там от монастыря одно только пожарище.

Все, что мы могли узнать об участи монахинь и бывших в монастыре на воспитании девушек, что часть их успела скрыться, а над большинством толпа надругалась. Никаких следов моей дочери я не мог доискаться и не слыхал о ней ничего!