Текст книги "Ищите и найдете"

LVII

– Впрочем, чья бы тут ни была работа, – сказал Грубер, – но нам нельзя допустить, чтобы граф Рене, или, вернее, так называемый граф Рене, нашел свою дочь, прежде чем нам выгодно будет указать ему, где она находится. Она слишком серьезное орудие в наших руках в отношении графа, чтобы мы не воспользовались этим орудием и не пресекли открытую ныне ему возможность найти свою дочь самому.

– Но ведь если он, – возразил брат Иосиф, – уже поехал к Авакумову, то, вероятно, теперь поздно принимать какие-либо меры, и свидание состоялось.

– Этого не может быть! – улыбнулся Грубер. – Авакумов не смеет выдать ее, но нам все-таки нельзя сидеть сложа руки. Я вам поручаю осветить это дело сегодня же и так или иначе покончить с ним; поезжайте немедля.

– Вы дадите мне какие-нибудь инструкции?

– Действуйте, смотря по обстоятельствам; я надеюсь на вас и уверен, что вы, обладая вашей силой, устроите все сегодня же. Я вас буду ждать целый день, приезжайте ко мне, чтобы рассказать, что вы успеете сделать для вящей славы нашего ордена.

Брат Иосиф подошел под благословение патера и отправился.

Он был одет в платье светского человека и, очевидно, принадлежал к тайным иезуитам, которые, как известно, имеют право носить платье, соответствующее их положению в обществе и занятиям, избранным ими для достижения этого положения.

Должно быть, дело о дочери французского графа в достаточной степени интересовало патера Грубера, потому что, как только удалился брат Иосиф, напускное спокойствие и уверенность быстро сбежали с него, и он в некотором волнении заходил по комнате.

В самом деле, в той сложной политической игре, которую вели иезуиты, молодая девушка, дочь лица, приближенного к королю Людовику XVIII, могла оказаться важным козырем, и раскрывать свои карты и показывать этот козырь прежде времени было не только нерасчетливо, но и неблагоразумно и даже опасно.

Игра была нешуточная.

Бонапарт, первый консул Французской республики, искал союза с Россией против Англии, которая противилась и препятствовала возраставшему могуществу Франции, могуществу, тесно связанному с властью и возвышением самого консула Бонапарта.

Республиканского правительства во Франции Англия не признавала и покровительствовала и поддерживала – или делала вид, что покровительствует и поддерживает, – короля Людовика XVIII, нашедшего приют, денежную поддержку и действительное покровительство в России, у императора Павла Петровича.

Для того чтобы привлечь Россию на свою сторону против Англии, Бонапарту нужно было, чтобы изменилось расположение Павла Петровича к Людовику XVIII прежде всего.

И Бонапарт, не пренебрегавший никакими средствами в политике, решился в данном случае воспользоваться услугами иезуитов, потому что один из видных деятелей этого ордена, патер Грубер, своей ловкостью занял выдающееся положение в Петербурге и сделался в то время настолько близким ко двору, что имел доступ к императору без доклада.

Грубер и его клевреты поэтому вели при русском дворе деятельную интригу против французского короля, и описанные нами события происходили как раз в разгаре этой интриги.

Вот почему отец Грубер, получив от Вартота сведения о графе Рене, поспешил отправить сейчас же одного из самых сильных своих помощников, брата Иосифа, как нарочно, случившегося тут, и, отправив его, стал в явном волнении ходить по своей комнате.

Но напрасное волнение не могло ничему помочь и расстраивало лишь стройный ход мыслей непрерывно занятого отца Грубера. Терять время ему было некогда, и он, зная по опыту, что лучшим средством для отвлечения всякого беспокойства служит работа, сел к столу и принялся писать письма.

Занятый этим делом, он позвонил и, продолжая писать, приказал вошедшему на его звонок молодому человеку в сутане, с пробритой тонзурой на голове:

– Пошлите во дворец и просите передать, что я чувствую себя нездоровым и что сегодня не буду выходить из дому.

LVIII

Часа через два, а может быть, и меньше, в дверь послышался легкий стук. Патер Грубер обернулся в своем кресле и сказал:

– Войдите!

В комнату вошел брат Иосиф; губы его улыбались, глаза, и без того блестящие, блестели совсем уже особенным блеском.

– Все хорошо, отец! – начал он, опускаясь на стул против патера Грубера как свой человек, не ожидая приглашения сесть.

– Слава Богу! – сказал Грубер, взглянул вверх и поднял руки, потом сложил их, склонил голову и остановил бесстрастный, спокойный взгляд на брате Иосифе.

– Я прямо отсюда, – начал рассказывать тот, – отправился к Авакумову и попал туда почти сейчас же вслед за графом Рене. Графа принял Крохин, а сам Авакумов лежит больной.

– На самом деле больной или же фиктивно? – спросил Грубер.

– Не знаю, этого я не мог выяснить, потому что Крохин был занят с графом и мне незачем было подниматься наверх, потому что я узнал самое главное от лакея Станислава, доброго католика, преданного нам. Авакумов лежит, а настоящая ли у него болезнь или поддельная – не важно; если даже настоящая, то она гораздо лучше, пожалуй! Дело в том, что Луиза уехала уже несколько дней тому назад.

– Уехала? – переспросил Грубер. – Куда?

– Об этом не знает никто в доме, даже Крохин. Вероятно, Авакумов был предупрежден или сам проведал о приезде графа и поспешил принять меры. Куда он отправил Луизу, известно только ему одному.

– Но он отправил ее все-таки без нашего ведома и не сообщил нам ничего. Это странно!

– Вероятно, болезнь помешала ему сообщить.

– Значит, болезнь его действительная?

– Может быть. Но, во всяком случае, граф не узнал ничего, потому что Крохин водил его даже, чтобы показать ему Авакумова, который якобы или на самом деле лежит в бреду. Так граф и не мог допытаться.

– Вы это знаете наверное?

– Наверное.

– Какие доказательства?

– Мне говорил сам граф.

– Вы виделись с ним?

– Да, я был у него.

– У графа?

– Да.

– Каким же образом вы попали к нему?

– Поехал прямо в гостиницу, велел о себе доложить и был тотчас же принят.

– Под какой же фамилией вы явились?

– Под своей собственной, Иосифа Антоновича Пшебецкого.

– И не считаете это опасным?

– Ничуть.

– И граф сразу заговорил с вами, незнакомым человеком, о своей дочери? Неужели он так неосторожен?

– Нет. Я явился к нему от имени художника Варгина, назвавшись его другом.

– Вот как!

– Вы находите это смелым? Но убедитесь сейчас, что я мог поступить так. Я уверил графа, что художник немного полоумный… Кстати, нам, может быть, придется впоследствии сделать этого художника действительно полоумным.

– Между прочим, – перебил Грубер, – я справлялся в своем алфавите: с этим художником мы уже имели дело несколько лет назад, когда произошла неудача с появлением сирены в Петербурге… Помните это дело?

– Помню очень хорошо и помню также художника и знаю, что он попадался на нашем пути.

– И напрасно мы его не устранили тогда! – докончил Грубер.

– Может быть, и не напрасно! – возразил Иосиф Антонович. – Он еще пригодится нам.

– Ну, а что же граф?

– Он поверил тотчас же в мою дружбу с Варгиным, как я сказал, что тоже видел его дочь. Граф находится теперь в таком беспокойном состоянии, что выболтал мне все свои намерения.

– Что же он намерен предпринять?

– Он хочет просить аудиенцию у государя.

– Так я и думал! – сказал Грубер. – Ну, с этой стороны будут приняты должные меры… Еще что?

– Еще… он хочет вести к Авакумову своего доктора, чтобы тот привел старика в чувство и спросил у него, где молодая девушка.

– Вы указали ему на доктора?

– Это было бы неосторожно. За доктором он пошлет из гостиницы, и я Вартоту оставил уже распоряжение, кого привести к графу, если тот потребует доктора.

– Конечно, так лучше! – согласился Грубер. – А кто теперь лечит Авакумова?

– В том-то и дело, какой-то Трофимов.

– Трофимов? – протянул Грубер. – Что такое Трофимов? Откуда он взялся? Я никогда не слыхал о нем от Авакумова.

– Трофимов явился у него недавно и вдруг стал почему-то близок с ним, но почему – Станислав не знает. Только Авакумов имеет к Трофимову такое доверие, что даже отпускал с ним Луизу.

– Так это она с ним каталась на балаганах?

– Вот именно. И теперь он каждый день бывает у Авакумова и лечит его.

– Надо осветить его личность во что бы то ни стало и узнать, что это за человек! – раздумчиво произнес Грубер.

Иосиф Антонович самодовольно улыбнулся.

– Это будет сделано! – проговорил он. – И первое же сведение о том, что делает господин Трофимов у Авакумова, мы получим сегодня же здесь, у вас.

– Каким образом?

– Сведения эти принесут сюда.

– Кто?

– Ни более ни менее как тот же Варгин.

– Художник Варгин придет сюда?

– И расскажет, что делает господин Трофимов у Авакумова.

– Каким же это образом?

– Очень просто. После разговора со Станиславом и перед тем, как ехать к графу, я побывал у художника Варгина; это очень интересный, в смысле психоза, субъект, и я вам ручаюсь, что он придет сюда и расскажет все; будьте покойны, нужно лишь подождать только.

– И долго? – спросил Грубер.

– Что?

– Нужно ждать?

Иосиф Антонович посмотрел на часы.

– Я думаю, не больше времени, какое необходимо, чтобы приготовить чашку шоколада и выпить ее.

– Отлично! – согласился Грубер. – Я вам сварю, если хотите, шоколада, и мы выпьем его, пока явится ваш художник.

Грубер умел отлично варить шоколад по совершенно особому способу и благодаря этому попал во дворец, угодив Павлу Петровичу приготовлением шоколада, что послужило ему первым шагом к милостям государя, привлечь к себе которые он уже постарался затем.

LIX

Когда Крохин проводил графа и вернулся в столовую, Степан Гаврилович стоял, приложив руку к лицу, закрыв глаза и опустив голову.

Заслышав приближение Крохина, Трофимов отнял руку, и Крохин почти испугался выражению тоски и горя, какое было у Степана Гавриловича.

Крохин хотел было кинуться к нему, пораженный его видом, но Трофимов остановил его.

– Я пройду к больному, – сказал Степан Гаврилович, – оставьте меня одного с ним, пусть никто не входит в спальню, пока я не выйду оттуда.

Спокойный голос Степана Гавриловича и уверенность, с которой он произнес эти слова, подействовали на Крохина.

Он с удивлением взглянул на Трофимова и с еще большим удивлением увидел, что лицо его стало снова бесстрастно, холодно и загадочно, как у каменного изваяния сфинкса.

Крохин понял, что такой человек, как Степан Гаврилович, не нуждается ни в соболезнованиях, ни в расспросах, что бы ни случилось с ним или что бы ему ни предстояло.

– Кстати! – добавил Трофимов. – Вы внимательно следите за прислугой?

– Один мне кажется подозрителен, – ответил Крохин. – Вольнонаемный лакей Станислав!

– И, кажется, вы не ошибаетесь! – подтвердил Трофимов. – Пожалуй, лучше отошлите его куда-нибудь, пока я буду в спальне… Или нет! – вдруг остановил он сам себя. – Чему быть, того не миновать; пусть события идут сами собой и пусть все делается, как надо, чтобы оно делалось!

Кивнув Крохину, Степан Гаврилович прошел через коридор в спальню Авакумова и сел у постели больного старика, остановив на нем пристальный взгляд.

Авакумов продолжал метаться на постели, перебирать руками одеяло и бормотать бессвязные слова, смысл которых трудно было понять, но по голосу и выражению больного было видно, что для него эти слова были мучительны и страшны.

Изредка больной вскидывал голову, широко открывал веки и большими, выкатившимися безумными глазами взглядывал на Трофимова, но, несомненно, не видел его и бормотал свое. Мало-помалу он ослабел, прилег на подушку, вытянул руки и затих. Трофимов продолжал сидеть и смотреть на больного.

Прошло довольно много времени. Наконец, затихший Авакумов открыл глаза, и по его взгляду можно было понять, что он увидел и узнал Трофимова.

– Скорее… еще раз… – хриплым, сдавленным голосом произнес Авакумов.

Трофимов молчал и не двинулся.

– Скорее, – повторил старик, – я хочу жить!

Трофимов не отвечал.

– Вы хотите уморить меня, – собирая последние силы, заговорил Авакумов, – но если так, я позову сейчас людей и расскажу им все, и если я умру, то и вас сгноят в тюрьме.

Трофимов как будто не слышал угроз старика; он в глубокой задумчивости, казалось, внутренне приглядывался к чему-то, словно взвешивая и внимательно следя за колебанием чашек весов. Потом он, как будто уступив неотвратимому и неизбежному, решительно встал и направился к двери.

– То-то же! – прошептал Авакумов.

Степан Гаврилович вернулся, катя перед собой большое колесное кресло, и в этом кресле полулежал тот самый молодой человек, которого видел Герье у Авакумова лежащим в отдельной комнате.

Человек этот был так бледен, что в лице его не было, что называется, ни кровинки, и настолько слаб, что не имел сил не только двинуться, но даже поднять веки.

Трофимов подкатил кресло близко к кровати Авакумова, достал у него из-под подушки золотой шприц, обнажил руку бессильного молодого человека (рука эта была вся исколота) и быстрым движением вонзил шприц ему в тело.

Молодой человек дрогнул, и чуть слышный стон вырвался у него.

Трофимов вытащил шприц, наполненный уже кровью несчастного, сидевшего в кресле, и сделал этой кровью впрыскивание Авакумову.

В это время за дверью послышались шум, борьба, дверь распахнулась, и в комнату ворвался как бы обезумевший, в неистовом исступлении человек; другой напрасно силился удержать его.

Ворвавшийся был Варгин, а тот, который силился удержать, лакей Станислав.

Трофимов выпрямился, глаза его блеснули гневом и, вспыхнув, остановились на появившихся.

– Это преступление! – задыхаясь, пытался говорить Варгин. – Я видел все, вы… на каторгу…

Но он не договорил. Трофимов протянул к нему обе руки и сказал одно только слово:

– Спи!

Варгин пошатнулся, прислонился к притолоке и так и остался, замолкнув на полуслове.

Сзади него виднелось бледное лицо Станислава, который в ужасе глядел на Трофимова.

Тот, опустив одну руку, но другую держа вытянутою, подошел к Станиславу и тронул его за голову.

Станислав закрыл глаза.

– Ступай, очнись! – сказал ему Трофимов. – И забудь все, что ты видел и слышал здесь.

Станислав покорно повернулся и неспешными шагами удалился по коридору.

– А ты, – обратился Трофимов к Варгину, – останься здесь, смотри, слушай и запомни, что произойдет сейчас.

LX

Безвольно прислонившийся к притолоке Варгин сначала было так же покорно, как и Станислав, подчинился приказанию и оглянулся кругом. Трофимов в это время запирал дверь на ключ.

Но, взглянув на Авакумова и молодого человека в кресле, Варгин задрожал весь, лицо его исказилось судорогой, все тело его затряслось и стало дергаться в конвульсиях.

Трофимов, сдвинув брови, глянул на Варгина, быстро пригнулся к нему и дунул ему в лицо.

Этим дуновением он пробудил Варгина от гипноза, потому что дольше оставлять того в гипнозе было немыслимо – положение выходило слишком сложным, и натура Варгина не могла вынести.

Художник, загипнотизированный, должен был как будто наяву видеть и чувствовать, что происходило кругом и против чего возмущалось все существо его. Это было чересчур, с ним сделались конвульсии, которые могли бы иметь ужасные для него последствия, если бы его не разбудили в тот же миг.

Но разбуженный Варгин помнил то, что видел сейчас, потому что ему приказано было помнить.

Трофимов подхватил его и усадил на стул.

– Подлец! Негодяй! Преступник! Что ты делаешь тут? – заговорил Варгин.

Он хотел эти слова крикнуть во весь голос, но крик не вышел, потому что не хватило сил, и он произнес их чуть внятно.

– Тише! Помолчи, потерпи! Сейчас все узнаешь! – старался удержать и успокоить художника Трофимов.

Но выведенный из гипноза Варгин не был уже во власти Степана Гавриловича и потому не подчинялся ему.

– Не замолчу! Не потерплю! – возмущался Варгин. – Я закричу…

Тогда Трофимов нагнулся к самому его уху и шепотом, едва слышно, сказал ему несколько слов.

Варгин вдруг отшатнулся от Степана Гавриловича, глянул и замолк.

Трофимов, в свою очередь, поглядел на художника и улыбнулся.

– Теперь веришь? – спросил он.

– Не знаю! – смущенно произнес Варгин. – Не может быть!

– Так подожди! И прежде чем судить о чем-нибудь, имей терпение наблюсти до конца, а потом суди, что хорошо, что дурно!

Слова, сказанные шепотом Трофимовым Варгину, произвели на того все-таки желаемое действие. Он уже имел вид сильно пораженного чем-то человека, ошеломленного и как будто готового в эту минуту сдаться.

Трофимов воспользовался этой минутой и подошел к Авакумову.

Тот явно чувствовал теперь прилив бодрости и возвратившихся сил.

– Я вам давно говорил, – сказал он Трофимову довольно твердым голосом, – что мне нужна кровь свежего человека, что это тщедушное, изнуренное существо больше уже не годится для меня; я оттого и заболел, что нельзя было сделать более здоровое впрыскивание.

– Вы оттого заболели, – перебил его Трофимов, – что этот молодой человек, – он показал на лежавшего в кресле, – теперь благодаря вам выздоровел. Вы хотели, для того чтобы поддержать свою жизнь, подвергнуть его медленному умиранию…

– Так ведь вы же сами помогали мне в этом! – воскликнул Авакумов.

– Я помогал, но не вам, а ему, и способствовал его выздоровлению. Вы же сами шли на смерть и сами приготовили ее себе.

Авакумов моргал глазами и надвигал морщины на лбу, желая сообразить, что ему говорят.

Это было и ново, и неожиданно для старика. Его доктор, его сообщник до сих пор, Трофимов, которого он считал своим единомышленником, помогающим ему в страшном деле поддержания жизни чужой кровью, вдруг повел с ним совсем иные, странные и новые речи.

– Почему вы говорите о смерти? Какая смерть? – испуганно стал спрашивать Авакумов. – Я не смерти хочу, я хочу жить!.. И я жил бы, если б мне достали свежей крови… Тогда я привел себе человека, но его высвободили от меня… Он был молодой, сильный… Я снова ожил бы, и, конечно, этот уже истощен…

– Он истощен, – снова подтвердил Трофимов, – но постоянные кровопускания дали ему выздоровление… Кровь его была отравлена болезнью…

Авакумов вдруг привстал.

– Как, отравлена?! – воскликнул он. – Значит, я вливал в себя и вы вливали в меня отравленную кровь?

– Вы сами хотели этого…

– Я не хотел отравленной крови, это ложь! Вы уморили меня…

Трофимов близко подошел к постели Авакумова.

– Теперь поздно, – заговорил он, – и напрасно жаловаться и упрекать. Теперь пришла минута, когда вы должны свести счеты со своим прошлым и со всем содеянным вами… Если кого вы можете упрекать, так только самого себя… Вспомните свою жену, которую вы замучили, вспомните, сколько страданий вы причинили людям, и вспомните, наконец, что вы хотели поддержать свою жизнь кровью другого человека и для этого держали его взаперти и безжалостно обходились с ним. Одного было мало вам, и вы завлекли к себе другого, а чтобы разделаться с этим, который был, по вашему мнению, уже не годен, вы хотели отравить его, думая, что соблазните деньгами молодого доктора… Но судьба не допустила ужасного преступления, и доктор не взял с вас денег и не дал вам яда; а завлеченный вами молодой человек был освобожден, а тот, который был в ваших руках, вместо того, чтобы продлить вашу жизнь, как вы воображали, получил сам исцеление… Зло обратилось в добро и принесло вред одному лишь вам…

LXI

Долго говорил еще Трофимов, но слова его убеждения не трогали старика Авакумова. Напрасно Степан Гаврилович призывал его к покаянию, напрасно убеждал его, чтоб он одумался, чтоб он признал свои прошлые грехи, ничего не действовало на злобного старика. Он не хотел верить, что близится его смертный час, что минуты его сочтены, требовал, чтоб его вернули к жизни, клял изменника, как называл Трофимова, и богохульствовал…

Варгин, присутствовавший при этой сцене, присмирел и наблюдал молча.

Теперь он видел, что правда как будто на стороне Трофимова и что в самом деле преждевременно было выводить заключение не в его пользу. Но в чем еще состояла эта правда и каким путем мог выздороветь молодой человек, обессиленный кровопусканиями, этого понять Варгин не мог.

Одно было несомненно, что злой старик Авакумов терпел наказание за прошлую свою жизнь, и наказание это было страшное.

Мало-помалу слова отчаяния, злобы и ненависти, произносимые Авакумовым, потеряли связь, речь его перестала быть последовательною, он снова впал в бред и заметался по постели…

– Кончено, – проговорил Трофимов, – он умрет, не примирившись и не раскаявшись!.. Такова, видно, воля судьбы!..

Авакумов захрипел, и в горле у него послышалось бульканье, душившее его…

– Разве он умрет? – с некоторым ужасом спросил Варгин.

– У него началась уже предсмертная агония, – ответил Трофимов, – теперь уж ничто не спасет его… Ничем нельзя даже облегчить его страдания… Теперь за дело, Варгин!..

– За какое дело? – удивленно спросил тот, нисколько, однако, не возражая против того, что Степан Гаврилович так попросту называет его по фамилии.

– Нужно как можно скорее, – пояснил Трофимов, – перевезти этого молодого человека ко мне, чтоб не оставлять его здесь… Кати кресло, помоги мне!

Они выкатили кресло в столовую, и здесь Трофимов начал распоряжаться…

Явился Крохин и стал отдавать приказания, какие требовал от него Степан Гаврилович.

Была сейчас же заложена карета, больного вынесли на тюфяке, уложили его в карету, в нее сел Трофисов с Варгиным, и они поехали…

Тут только на свежем воздухе Варгин свободно вздохнул и пришел в себя.

– Так это ты? Ах, чтоб тебя! – обратился он к Трофимову, дружески и, насколько позволяли обстоятельства, радостно взглядывая на него. – Теперь я вижу, что это действительно ты… но как же я не узнавал тебя до тех пор, пока ты сам не сказал мне?..

– Времени много ушло! – усмехнулся Трофимов, или, вернее, тот, кто называл себя этим именем.

– Да откуда же много? – возразил Варгин. – Напротив, все это, мне кажется, было так недавно!..

– Может быть. Но теперь узнать меня могут лишь тогда, когда я захочу… И я не открылся бы тебе, если бы это не было необходимо… Как ты попал к Авакумову?

Варгин сморщил лоб, припоминая.

– Не знаю… – проговорил он. – В самом деле, как я попал?.. Подожди – мне нужно куда-то еще пойти… Впрочем, успею… Нет, но я не ожидал никак, что вдруг Трофимов – ты!.. Да ты теперь гораздо старше своих лет на вид… у тебя морщины…

– Искусственные, мой друг!

– Ведь ты как в воду канул. И не писал ничего, и совсем не было слышно о тебе… И вдруг… Да еще при таких обстоятельствах!..

– Только благодаря этим обстоятельствам я и открылся тебе, чтоб убедить, что я не злодей и если делаю что-нибудь, то потому лишь, что уверен, что оно хорошо и нужно!

– Все-таки, знаешь, мне этот обескровленный молодой человек сомнителен…

– Вот приедешь домой и узнаешь, в чем дело…

– Ну, хорошо, я верю тебе, я должен верить! – согласился Варгин.

Теперь он имел основание верить человеку, называвшемуся Трофимовым; после того как тот шепнул ему несколько слов, чтоб остановить его горячность и неистовство, он узнал в нем своего старого приятеля, Кирша…

Это был Кирш, давнишний приятель Варгина, принужденный скрываться по совершенно особым и очень сложным обстоятельствам. Варгин настолько знал и любил Кирша, что, как только тот открылся ему и дал узнать себя, он присмирел и поверил тому…