Текст книги "Сирена"

Глава XXII

После леди патер опять разговаривал с ее управляющим. На этот раз их разговор не был длинным: они обменялись всего несколькими словами.

– Вы правы! – сказал патер управляющему. – Нам лучше отделаться от этого художника, и завтра же я приму к тому свои меры.

Это сказано было с таким равнодушием и с такой простотой, точно дело шло о самой обыкновенной вещи, привычной и нисколько не выходящей из ряда вон. Между тем Елчанинов, зная уже о судьбе Кирша, не мог не понять, что значило на языке патера принять меры к тому, чтобы отделаться от Варгина.

«Однако они не стесняются!» – подумал он.

И тут же ему самому пришлось пережить несколько секунд, в течение которых решалась не только судьба Варгина, но и его собственная.

Управляющий собрался уходить.

– Кстати, – сказал ему патер, – в этом доме есть секретный ход, который ведет из этой комнаты прямо на улицу. Говорю это вам на всякий случай, если бы вам он понадобился зачем-нибудь. Вот видите этот шкаф? Он сделан довольно искусно и имеет вид обыкновенного шкафа. Ключа в нем нет, он отпирается и запирается с помощью пружины, которая действует, если надавить выпуклость глаза в голове льва, который посредине.

«Вот он сейчас, – решил Елчанинов, – подойдет, нажмет пружину, дверь отворится, и они увидят меня!»

Положим, с этими двумя он мог справиться легко, но неизвестно было, сколько в доме еще людей, которые, конечно, сбегутся на зов патера.

Елчанинову оставалось только одно: спуститься по лестнице вниз и спрятаться там в темноте. Он так и сделал.

Ему удалось соскользнуть вниз и тихо, и вместе с тем быстро.

Найдя ощупью дорогу, он остановился в том месте, где ход делал поворот, твердо решив, что, если кто-нибудь станет сходить сверху, он разделается с ним, потому что с этими людьми церемониться было нечего.

Он долго ждал, но никто не спускался, и в тишине окружавшего Елчанинова мрака лишь изредка слышались шорох пробегавшей мыши и падение наплывшей наверху капли, которая с особенным звуком – гулким и неприятным – шлепалась на каменный пол. Прошло много времени, пока наконец Елчанинов снова поднялся по лестнице; отступать он не хотел, случай, по его мнению, благоприятствовал ему, и он хотел воспользоваться этим случаем.

«Хорошо, – рассуждал он, – я знаю теперь, как отворить дверь из комнаты, но как отпирается она со стороны лестницы?»

К его удивлению, дверь оказалась приотворенной; в столовой никого не было, свечи были потушены.

Елчанинов просунул голову в комнату: она была слабо освещена небольшим ручным фонарем, поставленным и словно забытым на краю стола. В остальных комнатах во всем доме движения не было слышно.

Елчанинов переступил порог, сделал шаг, прислушался… еще… тишина стояла мертвая…

Он догадался сделать пробу: нарочно двинул стулом, в расчете, что если поблизости есть кто-нибудь и послышатся шаги, то он скроется за дверь, опять в свой проход, к которому он успел уже привыкнуть настолько, что там, как ему почему-то казалось, было отличное и даже безопасное убежище.

Стук стула не вызвал никакого переполоха. Это убедило Елчанинова, что посторонние разошлись отсюда, а домашние легли спать. Тогда Елчанинов смело взял фонарь и пошел наугад.

Тут только он вспомнил и пожалел, что не догадался расспросить у Зонненфельдта как следует о расположении комнат. Однако было уже поздно раздумывать об этом, приходилось действовать.

Рядом со столовой была библиотека. Елчанинов миновал ее. За ней находилась другая комната, по обстановке похожая на гостиную.

«Отсюда должен быть выход в переднюю, – сообразил Елчанинов, – а из передней, вероятно, есть лестница вниз».

Ему показалось, что из двух дверей, бывших в гостиной, кроме той, в которую он вошел, в переднюю ведет та, что налево. Он отворил ее и очутился в кабинете с большим круглым письменным столом, мягким диваном и высокими кожаными креслами.

Был один миг, когда вдруг им овладела не робость, а чувство, близкое к ней, – бессилие; ему почудилось, что он заблудился в лабиринте этого проклятого дома; но это был один только миг.

В кабинете была еще одна дверь, которая вела в большую и почти пустую комнату.

«Опять комната! – подумал Елчанинов. – Где же у них, наконец, лестница?»

Но, осмотревшись, он вдруг увидел, что на этот раз он, кажется, попался, так что ему не уйти. В следующей за этой комнатой горел тусклый свет ночника; там двинулась какая-то тень, и ясный голос спросил:

– Кто там?

Елчанинов остановился и замер.

На пороге показалась Вера. Елчанинов видел испуг на ее лице, когда ее глаза заметили его и остановились, широко открытые.

– Я здесь, чтобы по вашему приказанию спасти Станислава! – подал голос Елчанинов, боясь не за себя теперь, а за нее, чтобы ей не сделалось дурно от внезапного испуга, вызванного его неожиданным появлением.

Вера узнала его. Но тотчас же она быстро приложила палец к губам, чтобы он молчал.

– С кем это ты разговариваешь? – спросили ее из комнаты, где горел ночник.

– Ни с кем! Это тебе показалось, – громко ответила она. – Я принесу сейчас свежей воды для компресса.

И она, нарочно стуча каблуками, прошла через комнату, движением головы показав Елчанинову, чтобы он следовал за ней.

Они вышли в кабинет.

У Елчанинова, вместо того чтобы забиться сильнее, сердце сжалось. Ему стало ясно, что Вера сидела у кровати больного Трамвиля и ухаживала за ним, в то время как он, Елчанинов, по ее приказанию, может быть, подвергается смертельной опасности, и злое, недоброе чувство заговорило в нем; ему захотелось сейчас, сию минуту погубить всех – и себя, и Веру, и, главное, этого маркиза.

– Как вы попали сюда? – спросила она, близко пригибаясь к нему и положив свою руку на его, в которой он держал фонарь.

Ее голос, ее взгляд и прикосновение сразу перевернули все в Елчанинове, и он почувствовал, что может погубить себя, а ее не только погубить не в состоянии, но даже, если это нужно будет для нее, не погубит, а спасет самого маркиза.

– Как вы попали сюда? – повторила она, видя, что он не отвечает.

Елчанинов вздрогнул и прошептал так же тихо, как она говорила с ним:

– Сейчас совершенно не время рассказывать об этом!.. Вы здесь одна?

– Кажется.

– Там, в той комнате, маркиз?

– Да.

– Кроме него никто не живет здесь?

– Нет. Внизу только один новый слуга арап; он, вероятно, спит.

– Вы не знаете, как пройти к подвалу?

– Знаю. Надо спуститься по внутренней лестнице до самого низа, там будет дверь, за которой заперт Станислав.

– Он здесь еще?

– Здесь. Я сегодня была в саду и опять говорила с ним через окно.

– Можете вы показать мне лестницу? – продолжал свои вопросы Елчанинов.

– Да это та самая, по которой вы поднялись сюда; на верхний этаж ведет одна только лестница.

– Нет, есть другая. Я вошел по другой.

– Зачем же вы вошли сюда, на второй этаж?

– Иначе нельзя было.

– И вы говорите, что сюда есть еще другая лестница?

– Есть, есть.

– И вы пришли один?

– Тут, во-первых, многим делать нечего, а во-вторых, ведь вы же велели мне хранить тайну.

– И потому вы решились действовать один? Но вы могли, вместо меня, встретиться здесь с кем-нибудь другим; это чистая случайность, что я осталась сегодня здесь у постели маркиза. Сегодня он в первый раз пришел в себя.

– Ради Бога, дайте мне забыть о нем, не говорите о маркизе!

– Отчего? – спросила Вера.

Елчанинов сделал над собой усилие и ответил, но вовсе не то, что думал:

– Некогда разговаривать про маркиза. Нужно скорее освободить бедного заключенного. Для него каждая лишняя минута в подвале, вероятно, вечность!

– Вы правы! Идемте! Тем более что Станислав ждет своего освобождения. Я сказала ему сегодня, чтобы он ждал, что его придут освободить.

– Значит, вы поверили в меня?

– Мне хотелось верить… мне показалось, что вы хороший человек, а теперь я вижу… Впрочем, пойдемте… Тихонько идите за мной! – вслед за тем Вера вывела Елчанинова на лестницу и сказала: – Вот сюда, спускайтесь вниз.

– А как отсюда пройти в столовую?

– Через эту дверь. Она ведет в библиотеку. Столовая рядом.

– А я из библиотеки попал в гостиную. Теперь я буду знать. Прощайте!

– До свидания, до завтра.

– Вы хотите видеть меня?

– Приходите завтра в два часа через оранжерею в сад!

– Вы хотите узнать, будет ли спасен Станислав?

– И останетесь ли вы невредимы сами. Приходите, я буду ждать.

– Однако вы не договорили того, что начали; вы сказали, что вам показалось сначала, что я хороший человек, а теперь вы видите… Что вы видите теперь? Скажите мне!

– Некогда разговаривать, вы сами остановили меня. Для Станислава каждая минута дорога.

– Ничего! Одно слово. Скажите! Что вы видите теперь?

Елчанинов стоял уже на ступеньках лестницы, Вера перегнулась через перила.

– Что вы молодец! – шепнула она.

Он, сам не помня себя, схватил ее руку, поцеловал и стремглав кинулся вниз, словно ничего не помня и не сознавая. Если бы это была не лестница, а башня, высотой до самого неба, он теперь прыгнул бы и с нее не задумываясь.

Лестница вела в подземный этаж дома, и здесь Елчанинов нашел дверь подвала.

Огромный железный болт был задвинут на ней и крепко держал ее, но висевший на болте замок оказался открытым, так что стоило только отодвинуть болт, чтобы отворить дверь.

Елчанинов чувствовал в себе такую силу, что приготовился выломать дверь подвала, и вдруг она оказалась препятствием, легко устранимым, к его сожалению. Именно с сожалением отодвинул он болт.

То, что, может быть, здесь была приготовлена ловушка для него самого, ему и в голову не пришло. Он не подумал об этом.

Елчанинов нашел Станислава в подвале, он был на ногах и стоял почти у самой двери. Елчанинов поднял фонарь, чтобы осветить себе лицо и показать Станиславу, кто он такой.

– Пан пришел ко мне! – захлебываясь и чуть дыша, залепетал Станислав.

– Вы узнаете меня? – так же тихо спросил Елчанинов.

– Узнаю… вы товарищ пана Кирша! Значит, панна Вера не обманула; она сказала, что меня придут освободить. Ведь вы освободить меня пришли, да? – говорил он не без труда.

Нижняя челюсть у него плохо слушалась; он дрожал всем телом и от дрожи не попадал зуб на зуб.

– Да, я пришел освободить вас, – поспешил успокоить его Елчанинов. – Идемте!

Он так был уверен, что Станислав не станет медлить, чтобы последовать за ним, что схватил его за руку и двинулся было вперед, но тот уперся и жалобно протянул умоляющим голосом:

– Ради Господа Бога, скажите, пан, куда вы меня хотите вести?

– На свободу, на волю! Я отведу вас к себе и ручаюсь вам, что у меня никто не посмеет вас пальцем тронуть!

– Да, но здесь пан не у себя!

– Оттого-то я вас и хочу увести! Ну, скорее! Не рассуждайте!

– Ради Господа Бога, пан, погодите! Как мы выйдем отсюда?

– Увидите!

– Я не знаю, как пан вошел сюда, но знаю, что вокруг этого дома такая высокая стена, что через нее не перелезть; окон на нижнем этаже нет, а есть только два выхода: один через дверь на улицу, из нее без шума выйти нельзя; а другой – через калитку из сада. У пана есть ключ от этой калитки?

– Нет. Да вы не беспокойтесь, идите, когда я вам это говорю!

– Тогда пан ошибается: мы не выйдем!

– Есть третий выход: через дом, по подземному ходу.

– Через дом? По подземному ходу? – повторил Станислав, как-то съежился и присел даже.

– Ну да! Мы подымемся на верхний этаж, и там из столовой есть выход.

– Нет, нет, – совсем испугался Станислав, – мы не сделаем этого. Подниматься на второй этаж… Да вы не знаете, пан! В этом доме стены видят и слышат. Я послушался пана Кирша, поднялся с ним, чтобы заглянуть в эту столовую, и это сейчас же стало известно. Как? Я понять не могу! И за это меня посадили в подвал. Если мы подымемся теперь, нас убьют!

– Некому убивать нас. Не бойтесь, раз вы со мной! В доме никого нет и некому следить за нами.

– Я тоже так думал, когда подымался с паном Киршем. Разве он не рассказывал вам? Где он теперь?

Елчанинов не решился ответить на этот вопрос Станиславу, боясь, что тот еще больше оробеет, узнав о судьбе Кирша.

– Все равно! – сказал он. – Идемте же, говорят вам!

Станислав отрицательно покачал головой и глупо и настойчиво произнес:

– Я боюсь!

Елчанинов начинал терять терпение.

– Да чего вы боитесь? – рассердился он. – Хотите оставаться в этом подвале, так оставайтесь.

– Да, я лучше останусь здесь… пан пришел освободить меня, видит Бог, я благодарен ему, но пан не знает, от каких людей он хочет увести меня! Может быть, это западня!

– Вы с ума сошли! С какой стати я вас буду ловить в западню?

– Не вы… не вы… я хочу сказать, что для самого пана, может быть, устроена западня.

Эти слова как громом поразили Елчанинова, и ему пришло на ум: а что как они – правда?

В самом деле, все как будто шло у него до сих пор слишком хорошо. К тому же Станислав вовремя напомнил ему о Кирше, да и сам он невольно вспомнил об участи, которую готовили Варгину. Сам он был третьим из тех людей, про которых сказал управляющий: «А теперь возись с ними!»

Неужели опасения Станислава справедливы? Да нет же, не может быть! Ведь тут Вера, а она не может стать предательницей; для этого слишком ясен и светел ее взор, слишком чист и прекрасен! Что она сама может не знать! Пустяки это все!

Елчанинов вспомнил, что трусость заразительна, и с досадой на себя, что чуть было не поддался испугу Станислава, с силой схватил его за руку и проговорил:

– Так я насильно уведу вас отсюда!

– Я боюсь… я не хочу… я стану кричать, – окончательно обезумев от страха, чуть не во весь голос сказал Станислав.

Елчанинов едва успел выхватить платок из кармана и сунуть его в рот обеспамятевшему поляку, а затем схватил его, как ребенка, на руки.

К счастью, Станислав затих и не барахтался, так что Елчанинов мог прихватить фонарь; он со Станиславом на руках направился к двери и толкнул ее ногой, чтобы отворить ее.

Однако дверь не поддалась.

Елчанинов толкнул еще раз – дверь не отворилась!

Тогда он выпустил из рук Станислава, попробовал толкнуть дверь рукой, – крепкий железный болт, задвинутый по ту сторону, держал ее.

Елчанинов растерянно оглянулся.

Станислав бледный стоял сзади него.

– Я говорил вам, пан! – произнес он, успев уже освободиться от платка.

Глава XXIII

На другой день после бала Варгин имел все-таки смелость наведаться на яхту, несмотря на слова, сказанные ему управляющим, что сеанса сегодня не будет и что ему дадут знать, когда он может снова явиться к леди. Однако на яхту его не пустили.

Художник вернулся домой, хотя и огорченный этим, но все же еще полный впечатлениями вчерашнего и потому настроенный довольно бодро.

Восторг и счастье, выпавшие вчера на его долю, еще были живы в нем, и он испытывал то, что обыкновенно бывает с человеком, бедным и несколько обиженным судьбой в смысле удачи, когда вдруг он почует благополучие и из своей бедности попадет в роскошь хоть гостем.

Он целый день провалялся на диване и мечтал. Эти мечты были самые смелые, фантастические и широкие.

Он видел себя известным, прославленным художником, картины которого лишь потому не ценятся на вес золота, что слишком мало идет драгоценного металла на этот вес, и он продает свои произведения на вес кредитных ассигнаций.

Эта комбинация ему почему-то особенно понравилась, и он мысленно на разные лады разговаривал с многочисленными заказчиками и так говорил им:

«Кладите на одну чашку весов картину, а на другую – ассигнации!»

Само собой разумеется, при этом он был счастливым мужем красавицы-леди, а управляющего выгонял в шею, но был чрезвычайно благороден с ним и назначал ему ежегодную пенсию. Вместе с тем он сам путешествовал с красавицей-женой по разным отдаленным морям на ее яхте.

Так Варгин и заснул, убаюканный своими мечтами. Но в его сонных грезах произошла какая-то путаница: управляющий гонялся за ним с длинной хворостиной, а он, как это часто бывает во сне, делал страшные усилия, чтобы убежать от него, и не мог сдвинуться с места.

Этот сон всю ночь, как кошмар, мучил художника, но наутро, когда он проснулся, все стало опять хорошо и даже неожиданно вышло так, как будто вчерашние грезы стали осуществляться.

Довольно рано в мастерскую к Варгину постучали.

«Кто бы это мог быть? – подумал он. – Вероятно, Елчанинов!»

Но это был не Елчанинов, а незнакомый, очень хорошо и богато одетый господин, назвавший себя графом Кастильским. Он объяснил Варгину, что слышал от леди Гариссон о его несомненном таланте и вот, найдя его адрес, явился к нему сам, чтобы сделать спешный заказ. Ему нужен его собственный акварельный портрет для подарка через три дня. За деньгами он не постоит, весь вопрос в том, успеет ли Варгин исполнить свою работу к сроку.

Варгин, не отрезвившись еще от своих вчерашних мечтаний, с важным видом, вдруг ни с того ни с сего, как бы войдя уже в роль знаменитого художника, стал говорить графу, что у него много работы и что он для того, чтобы принять такой спешный заказ, должен отложить эту работу, а потому дешево взять не может.

– Значит, вы хотите взять дорого? – улыбнулся граф. – Я согласен на это. Какую же цену вы хотите получить?

«Что с него взять? – стал прикидывать Варгин. – Бухнуть разве пятьдесят рублей?»

– Я возьму с вас… – значительно начал он и все-таки нерешительной скороговоркой добавил: – Сорок пять рублей!

Запросить пятьдесят он все-таки не решился. Эту цену он считал хорошей и для своих масляных картин, а не то что для акварели.

Граф улыбнулся на этот раз шире прежнего.

– Сорок пять рублей я дам вам в виде задатка! – проговорил он, вынимая бумажник. – За свою работу вы получите вдвое, то есть девяносто рублей, если только успеете.

И он, вынув деньги, подал их Варгину.

Тот, как ни старался, не смог удержать своей радости, усадил графа и принялся рисовать.

Акварельные краски у него были старые, засохшие, ему немножко стыдно было за них перед графом, но зато у него имелся старинный хрустальный стакан, который он пустил ради важного заказчика для воды, чтобы макать кисть.

– Ах, – вспомнил граф, – я забыл сказать моему кучеру, чтобы он подождал меня здесь. Нельзя ли послать ему сказать, чтобы он не уезжал?

– Отчего же? – подхватил Варгин. – С большим удовольствием! Конечно, можно послать! А не то лучше я сам пойду.

«Послать» он мог только рябую девку Марфу, находившуюся у него в услужении, вечно щеголявшую без обуви, на босу ногу и с неуклюже подоткнутым грязным сарафаном. Показывать это сокровище графу он не решился и потому заявил, что лучше сам пойдет, чтобы отдать приказание кучеру, и отправился исполнять это. Он вернулся, очень довольный собой, и с жаром принялся за работу.

Граф сидел у него, позируя, часа два, потом распрощался и ушел, сказав, что опять приедет завтра.

Варгин, забыв уже всю свою важность, проводил его до самой кареты.

Начатый портрет выходил очень хорошо, краски ложились ловко и свежо. Словом, Варгин чувствовал себя в ударе и, не желая расхолодиться после отъезда графа, взялся снова за кисть.

«Вот что значит, когда повезет, – радостно думалось ему, – тогда и чувствуешь себя другим человеком и работается вдвое легче и лучше!»

И вдруг, точно он сглазил себя этими словами, он почувствовал какое-то странное, неприятное ощущение внутри, не то боли, не то тяжести.

«Что это со мной? – удивился он. – Странно!»

Вместе с тем он заметил, что те самые краски на его акварели, свежестью которых он только что так любовался, начали темнеть, быстро, на его глазах, покрываясь как будто свинцовым налетом.

Не успел он разглядеть хорошенько и распознать, действительно ли потускнели краски, или это помутилось у него в глазах, как его внимание было отвлечено стуком нового подъехавшего экипажа. Он пошел сам отворять и встретил приехавшую к нему в мастерскую леди Гариссон.

– Тебя вчера не пустили ко мне, – быстро проговорила она, входя, – тебя вчера против моей воли не пустили ко мне, и вот я назло им приехала к тебе сама!

Варгин никак не ожидал появления у себя самой леди. Он так мало был подготовлен к этому, что растерялся, забыв даже о своем недомогании, которое почувствовал за минуту перед тем.

– Это вы… то есть это – ты… – начал он говорить, сам не зная, что ему сделать.

– Ну, что же ты, – ободрила она его, – не рад что ли? Разве так встречают? – и она, вскинув руки, положила их ему на плечи. – Ну, посмотрим теперь, как ты живешь? – не умолкая тараторила она, осматриваясь. – Палаты у тебя незавидные! А это твои работы? Что хорошо, то хорошо. Таланта у тебя много. Так вот я и говорю, что назло им приехала сама к тебе…

Варгин не знал, кто были «они», назло которым она приехала, но, во всяком случае, чувствовал, что ничуть не в претензии на этих людей.

– Ну, как бы там ни приехала, но ты здесь, у меня, и я очень рад этому, – просто проговорил он.

– Вот за это я тебя и люблю, за непосредственность твою, – продолжала леди. – Другой бы стал обижаться, зачем приехала назло только кому-то, а не для него, а ты прямо так и говоришь, что рад видеть меня.

– Ну, еще бы не рад!

– Значит, ты очень огорчился, когда вчера не пустили тебя ко мне?

– Конечно! Я не знал, когда же мы увидимся снова.

– И увиделись скорее, чем ты ожидал.

– Но как же, если тебе не позволяют?

– «Не позволить» мне никто ничего не может. Знай это раз и навсегда. Я.свободна.

– Все-таки не пустили же меня к тебе.

– Зато я сама приехала.

– В своей карете?

– Ну, разумеется!

– Но лакей, кучер! Ведь они донесут, что ты тут была.

– Кому?

– Хотя бы твоему управляющему.

Леди расхохоталась.

– Пусть доносят. Я не боюсь его. Постой, сядем поудобнее! – Она поднялась со стула, на который было присела, и перешла на диван. – Боже мой, как тут жестко! – сказала она, усаживаясь.

– Я этот диван сам себе сделал, – пояснил Варгин, садясь возле нее, – я сделал ею из ящиков.

– И очень плохо сделал. Лучше бы поручил такую работу мебельному мастеру… тот исполнил бы ее как следует, и уж, конечно, не из ящиков.

– На изделие мебельного мастера у меня денег нет.

– Ах ты, бедный! Ну, так вот, ты знаешь, я вчера еще решила, что приеду к тебе, хотя адреса твоего и не знала.

– Я управляющему говорил.

– У него я не спрашивала. Да эта подробность меня не интересовала, ну, думаю, разыщу как-нибудь. Сегодня отправилась в город и взяло меня сомнение…

– Почему же сомнение?

– А вдруг ты женат? Вдруг я приеду, а у тебя жена, дети? Скучно! Карета между тем везет меня. Потом она остановилась. Лакей соскочил с козел, отворил дверцу и говорит: «Приехали». – «Куда?» – спрашиваю. «К художнику Варгину». Я не помнила, что велела везти себя к тебе, напротив, почти наверное ничего не велела. «Разве я приказывала?» – говорю. – «Приказали», – отвечает лакей. Ему, оказалось, и твой адрес был известен, он и привез меня. Ну, делать нечего – я вышла.

– И увидела берлогу, не очень-то роскошную. Ты к такой обстановке, как у меня, не привыкла.

– Откуда ты знаешь, к чему я привыкла? Обстановка дело наживное.

– В этом ты права. Теперь я скоро заменю ее другою. И у меня будут и статуи, и цветы. Ковры постелю, диван у мебельного мастера сделаю. Теперь у меня хорошие заказы появились. Вот сегодня граф Кастильский был, хорошую цену дал… я его акварельный портрет писал. Ты его знаешь?

– Никакого графа Кастильского не знаю.

– Как так? Он прямо мне сказал, что приехал по твоей рекомендации.

– Что-то ты путаешь.

– Да нисколько. Он очень определенно объяснил, что явился от тебя.

– Положим, я в последнее время со многими завела новые знакомства, но не помню, чтобы видела какого-то графа Кастильского. И фамилии его не помню. Каков он собою?

– Да вот его начатый портрет, – и Варгин, встав с дивана и взяв свой рисунок, хотел подать леди, но пошатнулся.

– Что с тобой? – испугалась она. – Ты мне сразу показался бледным, а теперь совсем побелел.

– Не знаю, неможется что-то. Я вдруг почувствовал себя нехорошо перед самым твоим приездом, – и художник, вдруг ослабев, бессильно опустился опять на диван.

Леди Гариссон, взглянув на портрет, который он держал в руках, произнесла:

– Нет, это лицо мне вовсе незнакомо. Но отчего так почернели краски?

– Не знаю… Я вот что все хочу спросить у тебя, – произнес Варгин заплетающимся языком, – отчего ты говоришь по-русски и где ты научилась этому языку?

Она тревожно посмотрела на него. Голова у него закинулась, глаза полузакрылись, губы посинели и пальцы двигались в судорогах.

– Да что с тобой?

– Ничего, – ответил Варгин через силу, – внутри жжет… как… огнем…

– Жжет внутри, губы синие, шум в ушах?

– Да!

Леди вскочила и наклонилась над ним.

– Отвечай скорее, дело серьезное! Что ты ел сегодня, пил? Соберись с силами, ответь!

Художник полулежал на диване, вытянув ноги, и, казалось, уже не слыхал того, что говорили ему.

Напрасно леди Гариссон добивалась ответа от Варгина. Судороги у него от пальцев перешли в руки. Полуоткрытые глаза помутились. Рот полуоткрылся, губы вздрагивали, и трудно было разобрать, силился ли Варгин произнести ими что-нибудь, или это вздрагивание было так же непроизвольно, как судорожные движения пальцев и рук. В мастерскую постучали. Леди Гариссон бросилась к двери, повернула ключ в замке и, приняв эту предосторожность, спросила:

– Кто там?

– Варгин дома? – послышалось за дверью.

Леди не знала, что ответить ей.

– Кто вы такой? Что нужно? – повторила она, меняя голос с неподражаемым искусством, так что узнать его не было возможности.

В дверь опять постучали, и затем послышалось:

– Я спрашиваю, дома ли Варгин. Петрушка, ты дома? Отвори!

– Да кто вы такой?

– Товарищ его, Елчанинов. Отворите, мне нужно сейчас же видеть Варгина. Отворите, или я выломаю дверь.

«Товарищ его – тем лучше, он мне поможет, по крайней мере!» – решила леди и отперла.

– Леди, вы здесь? – удивленно произнес Елчанинов, входя и останавливаясь.

Это был он, живой, здоровый и невредимый.

– Вы меня знаете? – воскликнула она, пораженная, что этот незнакомый ей приятель Варгина называет ее.

Отворить дверь приятелю художника она ничуть не побоялась. Не было ничего предосудительного, что он заставал ее здесь. Она могла свободно приехать с заказом или на сеанс для портрета. Она это сообразила сейчас же.

– Моя фамилия Елчанинов, – представился он, – а вас я узнал по этюду. – Он хотел еще добавить что-то, но остановился. Он увидел лежавшего на диване Варгина, и у него невольно выразилось одно только слово: «Успели!»

С первого же взгляда он понял все, не ища и не спрашивая объяснений.

– Что вы хотите сказать этим? – спросила леди Гариссон беспокойно и вместе с тем изумленно.

– Вчера было решено «отделаться» от него, а сегодня это уже приведено в исполнение.

– Что вы говорите? Кем решено?

– И решено из-за вас, – продолжал Елчанинов. – Он им мешал, потому что вы обратили на него внимание.

– Откуда вы знаете это?

– Знаю. Теперь не время объяснять. Нужно постараться – нельзя ли помочь ему. Как это случилось с ним? При вас?

– При мне. Я только что приехала, он почувствовал себя дурно, упал на диван, тут постучали вы.

– Нужно скорее за доктором.

– Нет, доктор едва ли поможет, если это то, что я предполагаю и что подтверждается вашими словами. Пока вы побежите за доктором будет уже поздно, доктор приедет разве только для того, чтобы подтвердить его смерть, да едва ли в официальной медицине найдется и лекарство. Я думаю, что сама лучше помогу. Мне только нужно узнать, что он ел или пил.

– Вы полагаете, что это отрава?

– Не сомневаюсь. Все признаки яда, и притом сильного, известного только братьям иезуитам. Ради Бога, нельзя ли узнать, с чем он проглотил этот яд? Мне нужно рассчитать, какое количество дать противоядия.

– У вас оно есть?

– Я его ношу всегда с собой. Имея дело с этими людьми, необходимо принимать меры и быть готовой на всякий случай. Секрет противоядия открыт мне одним из их же братьев.

– Так дайте побольше!

– Нельзя! Нужно знать точно, сколько капель, иначе не поможет.

– Что же делать? Кроме чая, он, вероятно, ничего не пил сегодня. Чай он заваривает обыкновенно сам, – ответил Елчанинов.

– Погодите, – остановила его вдруг леди, – я, кажется, нашла. Он успел рассказать мне, что к нему приезжал какой-то граф от моего имени, Кастильский, а никакого графа Кастильского я не знаю. Этот граф заставил его рисовать акварельными красками. Художники, рисуя акварелью, имеют обыкновение брать кисть в рот… Ваш приятель, вероятно, тоже?

– Да, это его привычка.

– Гадкая привычка, но теперь я знаю, что делать. Скорее принесите мне воды!

Говоря это, молодая женщина схватила со стола граненый стакан, полный еще замутившейся от красок жидкостью, в которую Варгин макал кисть, когда рисовал портрет графа. Затем она достала из кармана флакон и начала капать из него в стакан.

Когда упала в него пятая капля, мутная жидкость вдруг получила фиолетовый отлив, потом побелела и стала молочной с перламутровым оттенком.

– Так и есть, – сказала леди Гариссон, – я не ошиблась. Так вот отчего почернели и краски на портрете! Яд был подброшен ему в стакан для красок в расчете на обыкновение художников брать кисть в рот. Скорее воды!

– Вот она! – сказал Елчанинов, подавая ей стакан с чистой водой.

Леди пустила в него пять капель из флакона и ловким движением потихоньку влила в рот Варгану содержимое стакана. Елчанинов поддерживал ему голову.

У Варгина хватило силы проглотить противоядие, которое единственно могло спасти его. Сделал он это бессознательно, захлебываясь, но действие лекарства стало заметно сейчас же. Судороги прекратились. Он задышал ровно и тихо.

– Спасен! – радостно проговорил Елчанинов.

– Не совсем еще! – возразила леди Гариссон. – Еще придется похлопотать над ним, прежде чем можно будет сказать, спасен он или нет! Вы видите эти закатившиеся, полузакрытые глаза, эти синие губы? Это признаки того, что количество яда было значительное, да и потребовалось целых пять капель противоядия – это очень много. Я никогда не решилась бы дать столько, если бы не убедилась, что это необходимо. Каждая лишняя капля лекарства действует быстрее и сильнее самого яда. Теперь нужно внимательно следить за ним. Вероятно, нужно будет повторить прием противоядия через некоторое время.

– Так вы останетесь со мной при нем?

– Не в этом дело. Вопрос в том, как мне остаться?

– Ради спасения человеческой жизни нужно пожертвовать всем, – твердо и уверенно произнес Елчанинов.

– Ах, дело опять вовсе не в этом! Я боюсь, что сюда придут, чтобы убедиться, умер он или нет, – промолвила леди.

– И застанут вас здесь? Вы боитесь, что это отзовется на вас дурно?

– Не столько на мне, сколько на нем. Если удастся отходить его, через два дня он будет здоров, но эти два дня потребуют большой возни и ухода. Едва ли, кроме меня, кто-нибудь может указать, что и как нужно будет делать, я одна могу угадать симптомы улучшения или ухудшения; следовательно, в течение двух, по крайней мере, дней я должна следить за ним. К себе на яхту я не могу его взять.