Текст книги "Москва Первопрестольная. История столицы от ее основания до крушения Российской империи"

Горбатые-Шуйские

Когда в феврале 1565 года Иван Грозный вернулся в Москву, вид его был ужасен, у него выпали все волосы и взгляд почти всегда оставался безумен. Он решил всем доказать, что «жаловать есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же».

Ужаснулась Москва, увидев царя Ивана…

Недавно был он стройный, высокий ростом, с ясным взглядом серых, полных огня глаз. Его умное лицо украшали борода и усы, а на голове росли густые волосы.

Не узнала столица в сгорбленном старце, с искаженными злобой чертами, с совершенно вылезшими волосами на голове и бороде, потухшим взором, лишь изредка вспыхивавшем гневом и яростью, того Ивана Васильевича, который победоносно водил русские войска под стены Казани и Астрахани, друга Сильвестра и Адашева.

Точно туча нависла над столицей, когда Иван Васильевич 3 декабря 1564 года, после обедни в церкви Успения, уехал из Москвы вместе с царицей Марией Темрюковной, с сыновьями, со своими любимцами Алексеем Басмановым, князем Афанасием Вяземским, Михайлом Салтыковым и другими, с целым полком вооруженных хранителей, забрав с собою множество дворцовой утвари, драгоценностей, денег, икон и крестов. Но еще большее смущение овладело всеми, когда после продолжительного путешествия по разным монастырям царь из Александровской слободы прислал с чиновником Константином Поливановым письмо митрополиту Афанасию, а другое, с дьяками Путилой Михайловым и Андреем Васильевым, к гостям, купцам и мещанам московским.

Царские рынды

Вся столица пришла в ужас, узнав, что царь в этих письмах заявил о желании оставить престол. Грозен был Иван, страшен гнев его, но безначалие и правление боярское, столь памятное во время малолетства царя, показалось людям московским страшнее правления царского…

Встревоженный народ требовал возвращения царя. «Государь оставил нас, мы погибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными?! Как могут быть овцы без пастыря?!» – кричали все.

Под влиянием этих требований благословил митрополит святителя Новгородского Пимена и архимандрита Гдовского Левкия послами к царю, а с ними отправились в слободу Александровскую многие епископы, бояре, князья, окольничие, дворяне, приказные, купцы, мещане и другие люди просить царя вернуться в Москву и царствовать, как будет ему, царю, угодно.

Иван не ошибся. Недолго заставил он себя уговаривать и согласился «паки взять свои государства для отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов».

В Сретенье той же зимы торжественно въехал государь в Москву, окруженный любимцами, телохранителями с мечами, ружьями, дрекольями.

Навел страх на москвичей отъезд царя, а еще больший – его возвращение. Был царь грозным владыкой, не знавшим ни жалости, ни пощады, а вернулся еще страшнее. Поняли люди московские, что сами на себя беду накликали, и в ужасе притихла Москва, ожидая гнева царского.

Не заставил он себя долго ждать.

На другой же день, 3 февраля, по Москве пронеслась зловещая весть – завтра суд царский.

И все знали, что это значит.

Этот суд не ведал ни милости, ни сострадания, ни правды. Ничто не спасало от царских подозрений. Иоанн не давал себе труда даже проверять домыслы, посылая несчастных на казнь. В свирепом гневе своем не знал он ни правого, ни виноватого и без содрогания не раз убивал своей рукой.

Хорошо, если обреченному на смерть удавалось перейти в ее холодные объятия без мук, без пыток, придумываемых с особенным старанием самим царем и его любимцами. Но не многим это удавалось. Царь не только казнил своих мнимых врагов, но и старался отравить всевозможными мучениями их последние предсмертные часы.

С трепетом ожидали московский люд, на кого в этот раз падет тяжелый жребий гнева царского.

Рано утром 4 февраля вся столица устремилась на площадь. Взошло солнце, чтобы видеть новое кровавое дело, одну из черных страниц истории, несмываемое пятно с царствования Ивана Грозного. Видеть, как славный воевода князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский, потомок святого Владимира, Всеволода Великого и древних князей суздальских, знаменитый участник покорения ханства Казанского, муж ума глубокого, искусный в делах ратных, ревностный друг отечества и христиан, станет первой жертвой нового безумия царя.

Спокойно, с глубокой думой на челе старый русский князь шел на заклание об руку со своим семнадцатилетним сыном Петром Александровичем…

Тяжело было старому боярину, всю жизнь служившему и на полях ратных, и в иных делах дорогой ему Руси, не щадившему ни своих сил, ни здоровья. Тяжело и обидно было, но не за себя сжималось его сердце от страшной боли – от сознания, что с собой на плаху он ведет юного сына. Растил, лелеял он его, воспитывал в страхе Божьем, готовил на службу родине, вселял ему с малолетства любовь к ней, знал, что не посрамит отца и предков Петр, будет достойным носителем имени Горбатых-Шуйских. И вот этому сыну судил Господь сложить голову на плахе под ударом палача.

Не к жизни привел он, отец, своего сына, не на широкий путь служения родине указал ему, а на жестокую смерть. Если он, старый князь, умирал за сознание, что Иван не царь Руси, Богом поставленный, не помазанник Божий, а мучитель лютый, утративший образ и подобие Божие, то ведь Петр, чистый сердцем и помыслами, умирал лишь за то, что чтил отца, исполняя завет Христов.

Покорно шел молодой князь Петр об руку с отцом. Не судил ему Господь пути жизни, не судил ему быть утешителем старости отца, а судил принять венец мученичества, принять смерть вместе с тем, кто дал ему жизнь.

В немом ужасе смотрела толпа, как взошел на плаху старый князь, сын любимого народом воеводы Василия Ивановича Горбатого-Шуйско-го, наместника в Новгороде и Пскове, члена Верховной боярской думы в пору малолетства царя. И поняла толпа, кого она возвратила на царство, поняла, что за этим страшным днем наступит и другой, и будут новые жертвы. Безумию Ивана Грозного дали силу.

Княжич подошел к отцу и склонил перед ним в последний раз колени. Долго крепился старый боярин, но не выдержал, и покатились из глаз его на седую бороду тяжелые, редкие слезы. Благословил он сына на смерть земную, а следом за ней – на жизнь вечную. Обнял его и трижды поцеловал. Князь Петр склонился на плаху.

– Нет, сын мой, – остановил его отец, – окажи мне милость великую, не дай видеть отцу смерть сына. Я первым предстану перед Всевышним.

Выдача головою.

Художник Н.Д. Дмитриев-Оренбургский

Старик подошел к плахе, палач замахнулся мечом и разом отсек голову. Князь Петр, на минуту осиротелый, взял в руки отрубленную голову отца и с благоговением ее поцеловал. Затем, сотворив крестное знамение, с веселым лицом взглянул на небо и, ожидая радостного свидания с отцом в царстве Христовом, подошел к плахе, и палач тем же мечом совершил и над ним свое дело…

Так погибли последние князья Горбатые-Шуйские, отец и брат Евдокии Романовой – жены деда первого царя из дома Романовых Михаила.

Святой Филипп

Святитель Филипп принял мученическую кончину 23 декабря 1569 года. Тело его с поспешностью было захоронено в Тверском Отрочем монастыре. 9 июля 1652 года святые мощи были доставлены в Москву. На том месте, где у городской черты духовенство и народ встречали святыню, был воздвигнут крест, от которого получила свое наименование Крестовская застава. Мощи святителя Филиппа были положены в серебряной раке в Успенском соборе Кремля, где почивают и до сего дня.

Осенью 1537 года, перед закрытием навигации, на пристани Соловецкого монастыря высадился богомолец. С виду ему было лет тридцать. Исхудалое загорелое лицо, покрытые мозолями руки, казалось, обличали в нем простолюдина. По одежде он тоже не выделялся из толпы. Согласно монастырскому обычаю, его не спрашивали: кто он, откуда, зачем? Товарищи по путешествию могли только рассказать, что в последнее время он пас стада у одного крестьянина прионежской деревни Хижи.

Прямо с пристани таинственный богомолец пошел искупаться в Святое озеро, а оттуда – поклониться гробам преподобных соловецких угодников. Явившись потом к отцу настоятелю, богомолец объявил свое намерение навсегда отказаться от мира и просил в виде искуса назначить ему послушание.

Впоследствии узнали о пришельце, что был он сыном известного боярина Степана Ивановича Колычева и звали его Федором. Его отец был любимцем великого князя Василия Ивановича. Дядя его, Иван Колычев, был наместником в Новгороде, послом у крымского хана Менгли-Гирея.

Дом бояр Колычевых отличался широким русским гостеприимством. Мать Федора Колычева считала самым большим для себя удовольствием и отрадою пригревать бесприютных сирот, больных и убогих. Федор выучился читать по церковным книгам, знал не только Священное Писание, но и сочинения святых отцов Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Богослова и многих других. При врожденной тихости нрава, равнодушии к забавам товарищей он всею душою был предан книгам. Как дворянин знатного рода, Федор должен был готовить себя к государевой воинской службе. К нему были приставлены особые дядьки, которые учили его верховой езде, стрельбе в цель, умению владеть копьем и саблей, без чего нельзя было обойтись дворянину.

Юродивые в боярском доме.

Художник М.К. Клодт

С ранних лет в Федоре Колычеве под влиянием родителей развилось необыкновенное благородство в характере. Кроткий, обходительный в обращении, он выделялся среди товарищей чистой душой, степенностью и благоразумием не по летам. Отец его заседал в Боярской думе, и, естественно, когда сын подрос, он был взят ко двору. Но после смерти великого князя Василия Ивановича его вдова царица Елена завела ссору с дядей малолетнего государя Ивана Васильевича, Андреем Старицким. Бояре Колычевы приняли сторону последнего, и за это по обычаю того времени их подвергли жестоким пыткам, заковали в цепи и заключили в одной из мрачных кремлевских башен.

Несчастие родных произвело сильное впечатление на юношу. Он сделался задумчив, чаще стал ходить в церковь, усерднее молиться. Однажды, слушая Евангелие от Матфея, он был поражен словами: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне».

Церковный сторож.

Художник М. Андреев

Федор Колычев очень скоро приобрел расположение монашествующей братии. Полтора года провел он в строгом послушании, исполняя самые черные работы. Он рубил дрова, копал огородные гряды, таскал камни, занимался рыболовством, работал на монастырских мельницах и кузницах, а после утомительного трудового дня почти всю ночь простаивал на молитве.

Наконец Федор был пострижен в иноки с именем Филипп. Девять лет он провел на Соловках в совершенном уединении и строгой подвижнической жизни. Но тут случилось неожиданное. Престарелый игумен Алексий, человек болезненный, решил отказаться от настоятельства и предложил братии назначить на свое место Филиппа. Долго отказывался благочестивый инок от предложенной ему чести. Наконец, покоряясь воле Божьей, управляющей всеми делами человека, он дал свое согласие и поехал в Новгород за благословением к архиепископу Феодосию, который и посвятил его в игумены.

В Соловецкой обители нетерпеливо ждали возвращения Филиппа. Как только вдали показалось судно, на котором ехал новый игумен, вся братия поспешила на пристань с крестом и святою водою. Хор певчих огласил воздух пением молитв. Когда Филипп поступил на землю, начался благодарственный молебен с водосвятием. Затем последовало торжественное шествие в монастырский собор, где во всеуслышание была прочитана грамота новгородского архиепископа, возводившего Филиппа во игумена монастыря.

Аскет и труженик, став во главе соловецкой паствы, выказал поистине гениальную способность управления, которой недоставало многим светским людям, стоявшим в то время у подножия московского престола. Молва о его деятельности распространилась по всему северному краю и достигла Москвы. Богомольцы теперь толпами стекались в Соловки. Царь Иван Грозный пожаловал игумену Филиппу грамоты на право владения многими селами и угодьями, подарил богатые ризы и тысячу рублей на построение Преображенского собора.

В 1555 году по случаю церковного собора Филипп вместе с прочими настоятелями знатнейших монастырей был ненадолго вызван в Москву.

* * *

Прошло несколько лет после посещения Москвы, как вдруг в жизни Филиппа произошел неожиданный поворот. В Соловки от царя Ивана IV прибыл гонец с грамотой к игумену, в которой говорилось, что митрополит Московский Афанасий отказывается от своего сана и на его месте царь желает видеть Филиппа.

Собрав монастырскую братию, игумен объявил о царской воле и своем отъезде. Глубокой скорбью поразила иноков эта весть. В обители жил в ссылке священник Сильвестр, советчик царя Ивана Васильевича в юные годы. По наветам злых людей старец из Кириллова монастыря был изгнан на Соловки. Его рассказы о том, какое злодейство творит царское войско, названное опричниной, наполняли ужасом сердца иноков, трепетавших за жизнь своего любимого пастыря. Но Филипп сохранил твердость духа и безмолвно покорился воле государя. Совершив торжественную литургию, он последний раз присутствовал за монастырской трапезой и после краткого наставления братии вступил на борт судна, чтобы навеки покинуть соловецкие берега. Громкие рыданья осиротелой братии сопровождали отъезд игумена.

Не доезжая трех верст до Новгорода, Филипп был встречен многочисленной толпой новгородцев.

– Отче! – молили они, обступив Филиппа. – Будь ходатаем за нас и за город наш!

Слухи о царском гневе на Великий Новгород за его дружеские сношения с Литвою и Польшей все чаще стали долетать до вольных граждан. Страх и трепет объял новгородских жителей, и они слезно просили Филиппа смягчить сердце царя.

Милостиво принял Филиппа Иван Грозный. Он объявил, что назначает соловецкого игумена митрополитом Московским и всея Руси. Долго отказывался Филипп от столь высокого сана и смиренно молил царя отпустить его назад, в Соловки. Но царь оставался непреклонен.

– Повинуюсь твоей воле, государь, – склонил голову Филипп. – Но только отмени опричнину. Иначе быть митрополитом не могу.

Иван Грозный вспылил. Казалось, что дело не сладится. Но епископы стали умолять царя не гневаться, а Филиппа – покориться царской воле. Филипп уступил и даже согласился дать письменное обещание не вмешиваться ни в дела опричнины, ни в обиход царской домашней жизни, мысленно надеясь, что все равно ему удастся принести много пользы родной земле.

В Успенском соборе Московского Кремля 25 июля 1566 года в присутствии царя, его многочисленной свиты, духовенства и горожан совершилось торжественное поставление Филиппа в митрополиты.

На некоторое время в Москве наступило затишье. Казалось, что царь забыл о жестокости. Но это только казалось… Опричники доносили ему, что москвичи стали избегать их, словно язвы, что повсюду на улицах стихает разговор, лишь только завидят их. Ивану Грозному любы были эти доносы, они подтверждали укоренившуюся в его больной голове мысль, что против него готовится большой заговор и верные слуги предохраняют его от опасности. Перехваченные в 1568 году грамоты польского короля ко многим знатным боярам с предложением вступить на польскую службу подали повод к новым казням. Царь уверился, что бояре Иван Челяднин, Щенятев и Турунтай-Пронский замышляют свергнуть его с престола, и всех троих казнили, а имения их сожгли дотла. Неслыханные злодейства опричников вновь наполнили ужасом сердца москвичей.

Смерть шута Гвоздева

Наконец бояре и народ решили обратиться со слезным прошением к митрополиту, чтобы он воспользовался своим старинным правом печаловаться за опальных. И когда в трепете перед страшной царской грозой все на Руси притихли, неожиданно раздался смелый голос святителя Филиппа, громко осудившего непомерную жестокость Ивана IV. Сначала он попытался восстановить мир и порядок, призывая к действию духовенство на собрании епископов.

– На то ли, братие, существуем мы, – с юношеским жаром восклицал шестидесятидвухлетний старец, – чтобы молчать, страшась открыть истину царю?! Разве не видите, что молчанием своим мы вводим царя в грех, а свою душу в погибель? Желаем ли мы славы тленной? Мы не должны забывать, что наш сан не избавит нас от вечных мук, что наш долг – заботиться о мире и благоденствии людей. Нам нечего смотреть на безмолвных бояр – они связаны житейскими заботами. Мы же отреклись от мира, нам щадить себя не для чего и не для кого…

Митрополит Филипп отказывается благословить Ивана Грозного

Так говорил Филипп, этот «пастырь добрый, готовый положить душу свою за овца свои». Но не нашлось тогда никого среди московского духовенства, кто был бы так же великодушен, как он, кто решился бы подвергнуть себя опасности. К великому прискорбию русских людей, оказались среди духовенства и предатели, которые явились злейшими врагами митрополита и сторонниками опричников. Более всех злословил Филиппа царский духовник, незадолго до того подвергшийся церковному отлучению за важные проступки.

Но Филипп не устрашился и в одиночестве вступил в борьбу с царем, считая себя вправе давать ему пастырские советы и ходатайствовать, чтобы без суда не лилась безвинная кровь. Святитель отправился к Ивану Васильевичу и сначала вел с ним беседу наедине. В чем она состояла – неизвестно. Но очевидно, что убеждения митрополита не подействовали на царя, кровь продолжала литься по-прежнему. Тогда Филипп решил начать открытое, всенародное обличение царя. В Успенском соборе 29 марта 1568 года владыка стал убеждать государя не увлекаться гневом и держаться святой правды. Царь вспылил и приказал ему молчать. Митрополит кротко напомнил, что он, как пастырь церкви, обязан блюсти мир и спокойствие среди православных христиан.

– Тебе, государь, – говорил Филипп, – доносят одну неправду. Приблизь к себе людей, желающих советовать тебе доброе, а не льстить, прогони тех, кто ложью только волнует и раздражает тебя…

Царь угрожал митрополиту покарать его за дерзкие речи и в другой раз приказал молчать или сложить с себя сан. Филипп, в свою очередь, напомнил государю, что никогда не стремился занять первосвятительский престол и счел бы себя счастливым, если бы царь разрешил ему вернуться в Соловецкую обитель.

Царь ушел в свои покои в большом раздумье и в гневе на святителя.

Враги Филиппа не дремали. Началось повальное гонение на его родственников. Многих их них пытали, имения их жгли, имущество забирали в казну. Святитель терпеливо сносил все испытания, касавшиеся лично его и его близких. Но один случай погубил его.

Царь с боярами участвовал в крестном ходе из Новодевичьего монастыря. Обходя с крестами стены обители, митрополит остановился у ворот, чтобы читать Евангелие. Но, оглянувшись, заметил, что один из опричников надел тафью (высокую ермолку) на голову.

– Державный царь! – воскликнул Филипп. – Прилично ли такое беззаконие?

– Что такое? – изумился царь.

– Один из твоих людей пришел сюда в сатанинском образе.

Царь осмотрел всех, но ничего не увидел – опричник уже спрятал тафью. На допросе все опричники единодушно отвечали, что митрополит затеял это дело по злобе на царя. Ивана Грозного оскорбило в первую очередь то, что обличение было сделано всенародно, и решил осудить митрополита. Для этого вызвали из Соловецкого монастыря игумена Паисия, который, желая выслужиться, согласился стать главным обвинителем на соборе, составленным из светских и духовных лиц. Выслушав обвинение, Филипп ответил Паисию одно: «Что посеешь, то и пожнешь».

* * *

В восьмой день ноября святитель Филипп, облаченный в светлые ризы, стоял пред алтарем Божьим. Смиренномудрый старец, исполненный любви и кротости, возносил горячие моления к престолу Всевышнего.

«Боже правый и многомилостивый! Вложи благость в сердце царево! Спаси святую Русь!» – эта мысль как луч солнечный проникала во все молитвы святителя.

Вдруг на паперти раздался необычный шум, нарушивший благоговейную тишину, прерывавшуюся доселе только пением церковного клира да возгласами священнослужителей.

Толпа молящихся раздвинулась, и к алтарю прошел, шумно потрясая оружием, отряд опричников во главе с царевым боярином и любимцем Алексеем Басмановым. Он передал дьяку грамоту и приказал читать.

Изумленный народ не верил ушам своим: во всеуслышание от имени великого государя объявлялось, что митрополит, осужденный синклитом духовенства, лишается сана святительского и пастырского.

Под сводами древнего храма раздались сдержанные народные рыдания.

Между тем опричники по знаку Басманова ворвались в алтарь. Со старца были сорваны святительские одежды. Двое опричников, подхватив Филиппа под руки, повели его к выходу из собора. На паперти их встретили другие приспешники Басманова, и, к великому соблазну и смятению народа, началось еще большее бесчинство. Святителя подгоняли метлами, осыпая градом ругательств, бросили в сани-розвальни и с хохотом повезли.

– Народ московский! – кричали весело опричники. – Смотри, как жалует великий государь наш Иван Васильевич волков стада царева, ослушников слова царского!

* * *

Небольшая темная келья Отроча монастыря в Твери. Перед образом на коленях молится великий подвижник, смиренно склонив свою седую голову. Он молится за мир, за родину и за гонителя своего.

Тесна келья, но гроб еще теснее. Гроб, в котором скоро придется лежать святителю…

Митрополит Филипп и Малюта Скуратов. Художник Н.В. Неврев

В келью вошел Малюта Скуратов – безжалостный палач, замаравший свои руки и душу множеством козней и казней. Злобой сверкают его глаза, злобой искажено лицо. Но не вздрогнул Филипп, хотя и предвидел цель его прихода.

– Владыка святый, – приняв смиренный вид, заговорил палач, – преподай благословение царю на поход в Новгород.

– Делай то, зачем послан, – ответил святитель и, встав на колени, стал произносить свою последнюю земную молитву.

Нетерпеливо ждал Малюта окончания молитвы. Наконец не выдержал, бросился на святителя и задушил его подушкой.