Текст книги "Русский Гамлет. Трагическая история Павла I"

Мое намерение есть возвести Константина на престол греческой восточной империи.

Ты, Константин, конечно, больше солдат, чем царь. Резвее, предприимчивее старшего брата. Но дерзок и вспыльчив. Чем-то очень похож на отца, недаром же ты веселил меня до слез, когда передразнивал его походку и голос. Перед тобой я виновата, не успела начать новую войну против турок. Тебе придется самому гнать их из Европы и восстанавливать древнюю греческую империю…

Повелеваю объявить войну Швеции и учинить ей полный разгром, а шведского короля заточить в крепость.

Густав – милый и спокойный юноша. Как я радовалась, что состряпала такого жениха Александре. И зачем я, дура, упорствовала, чтобы она осталась в православии. Захотелось мне, дуре, польстить русским попам. Уже два месяца минуло, а будто вчера одела Александру невестой, собрала весь двор и ждала Густава в тронной зале. А король отказался подписать брачный контракт. Совсем ребенок, а посмел надерзить. Ему, видите ли, родина дороже невесты. Не понимает, что, если я захочу, от его родины одно мокрое место останется. Мальчишка! Надо было его не отпускать назад в Швецию, а заточить в крепость. Когда пришел Платоша и сказал, что Густав не явится, у меня в голове что-то оборвалось, язык отяжелел. Да, это он, мальчишка, виноват, что я умираю. Кровь тогда точно так же ухнула в голову. При всех надсмеялся надо мной, паршивец…

Господи, я очень устала. Неужто это и есть смерть? Я всегда ее боялась, а теперь все равно. Когда же я умерла? Еще совсем недавно Платоша на прогулке бросался в меня сеном, а молодые пажи, резвясь, повалили на копну моих старух – Протасову и Ливен. Я смеялась, как девчонка. Я и была девчонкой. Отец кормил меня с ложечки, мать учила танцевать. Мы с Гришей ели арбуз и, не вставая с постели, плевались семечками друг в друга. Потом семечки налипли мне на тело – и Гриша, хохоча, слизывал их и глотал. Это же было совсем недавно, а Гриши уже нет».

Граф Орлов давно приметил, что глаза Екатерины закрыты, дыхание ослабело вконец, и если государыня и жива, то все одно беседует уже с Богом. Граф поднял голову и оглядел вельмож.

– За наследником послали?

Каждому хотелось спросить: «За каким?» Но духу не хватало. Оставалось молчать и ждать. Орлов не понял тишины и повторил вопрос:

– За наследником в Гатчину отбыл кто-нибудь?

Платон Зубов вдруг вскочил и, поводя безумно-радостными глазами, захлебываясь в спешке, затараторил:

– Я сейчас пошлю. Мой брат поедет – он быстрее всех доберется. Я обещаю, что его величество Павел Первый к вечеру будет среди нас.

– Его высочество Павел Петрович, – поправил Орлов, поморщившись от подлости фаворита, и вновь склонился над умирающей государыней.

Платон сам помчался разыскивать по дворцу брата. Ненадолго отлучались и другие вельможи, чтобы послать своих гонцов к будущему императору. Граф Безбородко перепрятал из стола императрицы себе на грудь завещание, в котором наследником престола был объявлен Александр Павлович. Теперь Безбородко знал, как поступить: передать бумаги наедине, из рук в руки Павлу Петровичу.

Послали за духовником Екатерины отцом Саввою.

Даже отбытие многочисленных гонцов к Павлу Петровичу не убедило окончательно придворных, что Екатерина умрет. Уж слишком привыкли к ней за долгие годы. Но вечером, незадолго до приезда Павла Петровича, по залам дворца прошли великие князья Александр и Константин в гатчинских мундирах, запрещенных императрицей во дворце, и последние иллюзии на выздоровление императрицы рассеялись. Придворные приободрились, поджидая нового императора, и громче стали говорить о том, что…

– По причине пены изо рта отец Савва не приобщил государыню к святым тайнам, ограничившись чтением отходных молитв.

– Не далее как вчера блестящая звезда отделилась от небесного свода и упала в Неву.

Великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Федоровна с детьми Александром и Константином. 1781

– Всего два дня назад императрица смеялась с Львом Нарышкиным над смертью сардинского короля.

– Три месяца назад в Шлиссельбургскую крепость заточили монаха, предсказавшего кончину государыни до ее тезоименитства, должного праздноваться двадцать четвертого ноября.

– К концу своего царствования Екатерина всецело занялась платонической любовью, а тем временем силы страны истощились до предела, катастрофически увеличились внешние задолженности, упала цена бумажных денег.

– Платошку Зубова Павел теперь прикажет пытать уткой – наложит на голову толстый канат и, пропустив под него кол, будет закручивать, пока светлейший князь не выхаркнет проглоченных миллионов.

– Когда Зубов упал в обморок у постели государыни, великий князь Александр Павлович сказал: «Что здесь лежит? Уберите это бревно с дороги».

– По великим делам своим и бессмертной славе императрица достойна была иной кончины.

– Семирамида севера была столь тщеславна, что никогда не подпускала к трону умных людей.

– В гвардии упала дисциплина, служба в ней стала походить на ряд развлечений, за которые обязана рассчитываться казна.

– Пора ей настала умереть – вишь, сколько нацарствовала.

– Всегда казалось, будто государыня на сцене, будто играет роль для зрителей.

– Она была мечтательницей, желавшей научить жить по книгам Монтескье всех: и московского митрополита Платона, и казанского муллу Мансура Ибрагима, и наказного атамана донских казаков Платова.

– Многое из нашей жизни можно объяснить тем, что русский Петр Великий хотел сделать из нас немцев, а немка Екатерина Великая задумала превратить нас в русских.

– В те дни, когда она читала выборному дворянству свой знаменитый Наказ о равенстве и свободе, во всех российских церквях повторяли подписанный ею указ, что впредь если кто из крепостных отважится подать недозволенную челобитную на помещика, то и челобитчик, и составитель жалобы будут сосланы в Нерчинск в каторжные работы.

– Не было зрелища более величественного, чем императрица во время приемов, и более домашнего, чем она же в кругу друзей.

– Раньше государи нами правили, а эта все больше заискивала славы.

– Дел она начала много, но ведь ни одного не довела до конца.

– Когда Екатерина взошла на престол, в империи доходов было шестнадцать миллионов. Теперь – семьдесят. Душ было – пятнадцать миллионов. Теперь – тридцать пять.

– Щедрая за казенный счет, государыня раздала «на зубок новорожденному», «для увеселения», «за верную службу» сотни тысяч свободных хлебопашцев.

– Все кончилось: и она, и наше счастье.

– Александра Павловича не пускают к государыне, опасаясь, что по любви к внуку она передаст ему престол.

– Пять миллионов рублей уплывает ежегодно заграницу для покрытия процентов по внешнему долгу.

– С каждым годом государыня все повышает и повышает подати и налоги. Народ-то потерпит-потерпит, а потом опять, как при Пугачеве, за вилы – и нам в бок.

– За границей резко упал курс русского рубля.

– Россия всегда побеждала в войнах, но на разорительных условиях для своего народа.

– Государыня никогда не умела наказывать, и потому ей приходилось много тратиться, чтобы удержать власть.

– Я видел ее, говорил с нею и теперь до конца своих дней буду счастлив. Екатерина – наша опора, наша мать.

– О, матушка, как благодарить тебя за милости? Помни же, что всегда готов умереть за тебя. И таких тысячи.

– Зубов-то за молодой женой Александра Павловича весь последний год ухлестывал. Теперь ему дадут укорот.

– Граф-то Шереметев вслед за шведским королем отказался от Александры Павловны. Оттого у государыни и удар приключился – подданный, а дерзить посмел.

– Федор Ростопчин поклялся, что перегонит Николая Зубова и первым сообщит Павлу о кончине государыни.

– Наконец-то у нас будет царь, а не баба.

– Павел строгость любит, от него милостей и снисхождения не жди.

– Павел Петрович уже у императрицы – тайными ходами прошел. Третий час она его наставляет, как государством без нее управлять.

– Господь отнял язык у государыни, потому что она задумала назначить наследником, минуя сына, внука.

– Что-то теперь будет!..

Дождался!

Пятого ноября 1796 года Павел Петрович встал как обычно – в четыре часа утра, растер тело льдом – старый армейский служака князь Репнин уверял, что холод бодрит, и, взяв в охапку одежду, на цыпочках, чтобы не разбудить жену, прошел в свой кабинет.

Здесь, прикрыв за собою двери и уже не боясь, что нашумит, он быстро оделся в темно-зеленый грубого солдатского сукна мундир – однобортный, с двумя рядами пуговиц и низким красным воротником, точь-в-точь какой носил покойный прусский король Фридрих II; натянул высокие сапоги и замер возле зеркала.

Лицо Павла Петровича было крупное, нос курносый, вздернутый вверх, зрачки серые, тусклые. Глубокие морщины во множестве лучами отходили от глаз. Темно-русые волосы с небольшой проседью обрамляли лысину, тянувшуюся ото лба до темени.

Он надул щеки и медленно выпустил воздух – по этой привычке цесаревича гатчинцы узнавали, что их полководец не в духе, может рассердиться из-за пустяка, и старались не попадаться ему на глаза. А в последнее время Павел Петрович чаще и чаще надувал щеки. Он все сильнее жаждал власти, жаждал управлять Россией и, как ему казалось, мог бы стать твердым и всевидящим самодержцем, наподобие Петра Великого, исправить многочисленные огрехи его преемников. Но мать не допускала сына, наследника престола, даже до мелких дел!

«Чем же велик Петр? – размышлял Павел Петрович в своем гатчинском кабинете. – В первую очередь, железной дисциплиной. Он не прощал подданным безделья, лжи, лихоимства, он крепкой железной рукой держал бразды самодержавия. Он не имел иного интереса, кроме интереса государства. А сейчас дела идут вкривь и вкось, потому что у каждого личные виды, каждый заботится о своем благополучии. Когда я взойду на трон, то не стану никому потакать. Пусть меня лучше ненавидят за правое дело, чем любят за неправое».

Он подошел к отцовскому в полный рост портрету, который, несмотря на многочисленные намеки матери, не желал убирать с глаз долой. С огорчением признался самому себе, что не было в отце силы и трудолюбия Петра Великого, не было настоящей любви к этому чужому для него государству.

«Слепая доверчивость погубила тебя. Когда я окажусь на троне, буду всегда настороже. Я слишком опытен, отец, и слишком много страдал, чтобы меня можно было так же легко, как тебя, обманывать и, в конце концов, убить. Я научился скрытности, чего не умел ты. Матушка была моим лучшим учителем, поручив своим ухажерам следить за каждым моим шагом. Она даже своего духовника ко мне подсылает, чтобы он ей доносил, в чем я признаюсь на исповеди. Мои письма, прежде чем отправить адресату, вскрываются и прочитываются. Мой единственный друг – граф Никита Панин – давно в могиле. Князь Репнин далеко, фельдмаршал граф Румянцев болеет в своем малоросском имении. Всех, кого бы я ни приблизил, матушка с завидным упорством отсылает или в тюрьму, или за границу. И всегда находит предлог, будто бы все вершится для моей же пользы: будь то истребление масонства или предотвращение дуэли. Мне кажется, заведи я собаку и полюби ее, она ее тут же утопит. Сын для нее ничто! Но я не забыл о гордости, о своих правах на русский престол и не намерен унижаться перед ее лакеями. Они это понимают и мстят, наговаривая на меня. В последний год матушка совсем перестала меня замечать, ни в чем не спрашивает совета, как будто я умер. Но я надеюсь, что все впереди, и потомство отнесется ко мне беспристрастно. Ведь должна же быть награда за страдания и сохраненную честь? Конечно же, должна – Бог все видит!»

Павел Петрович, подскакивая и хлопая в ладоши, закружился вокруг стола, напевая любимое:

 
Ельник, мой ельник,
Частый мой березняк,
Люшеньки-люли!
 

Но вдруг скрипнула дверь, и цесаревич тотчас замер на месте, отвернув к окну досадливое лицо. По первым же шагам догадался – вошел его адъютант Котлубицкий, преданный и добросовестный служака.

– Ваше высочество, артиллерийский полк построен и готов к стрельбам.

Павел Петрович посмотрел в окно: на плацу замерли в строю полторы сотни его солдат. Полковник Аракчеев прохаживался перед ними, ни в чем никому не давая поблажки. Вот одному солдату с размаху съездил по скуле. «Зря он так, но, с другой стороны, чтобы я мог быть добр с ними, кто-то должен быть и суров. Что ж, пора!»

Павел Петрович по-военному четко повернулся кругом и, сдерживая нетерпение, вскинув голову и не сгибая колен, громко стуча каблуками, промаршировал мимо адъютанта и по парадной лестнице спустился к плацу.

Все три роты замерли возле своих крепостных орудий. На длинные волосы, заплетенные в косы и покрытые, за неимением пудры, мукой, были натянуты треугольные шляпы. Одеты солдаты были в одноцветные, дешевого сукна панталоны, чулки и башмаки. Командиры, от сержанта до Аракчеева, держали в правой руке трости, точь-в-точь как в войске Фридриха Великого.

Поприветствовав полк, Павел Петрович стал обходить строй.

– Сжать, сжать колени!

Он то и дело легонько бил солдат тростью по ляжкам.

Другим тыкал тростью в грудь:

– На носки, на носки тяжесть!

Около одного солдата, понравившегося своей выправкой, остановился.

– Захаров?

– Так точно, ваше высочество.

– Помню, год назад у тебя тяжба была с братом из-за наследства. Я еще тверскому губернатору писал, чтобы разобрался. Уладилось?

Солдат от радости сразу и не смог ответить: о нем, о ничтожном Захарове, помнит наследник российской короны! Наконец, заикаясь, выпалил:

– Пре-премного, премного благодарен, ваше высочество.

– Так ты, наверное, отсудил у брата пустошь – и стали врагами?

– Никак нет, ваше высочество. Губернатор нас с Василием к себе позвал и велел помириться, а землю поровну поделил. На том и сошлись. Да я брату свою долю тут же и подарил. Мне она ни к чему, потому как от вашего высочества полное обеспечение имею.

– Ну и хорошо, что миром кончили.

Павел Петрович отошел от Захарова довольный, что память не изменяет даже в мелочах, и что солдаты его любят, как родного отца. Он прошел к середине плаца и легким поклоном головы дал условный знак Аракчееву: можно начинать. Аракчеев грозно закричал перестроившимся в походную колонну ротам:

– Вперед, марш!

Роты одна за другой проходили мимо цесаревича и вытянувшихся во фрунт его приближенных – заведовавшего гатчинскими судами и военным департаментом Кушелева, служившего в былые времена адъютантом у самого Фридриха Великого Дибича, верного Котлубицкого. Дибич по-немецки восторгался строем, стараясь сделать приятное Павлу Петровичу:

– О, великий Фридрих! Ты был бы рад видеть армию Павла! Она не похожа на потемкинских солдат в красных шароварах, годных лишь быть мишенью. Она верх совершенства, она выше твоей, великий Фридрих, армии!

Цесаревичу льстила похвала, хотя он понимал, что она чрезмерна. Но на немецком языке и чрезмерность казалась естественным и обычным фактом. Павел Петрович даже принялся в такт барабану постукивать ногой.

– Ровнее, ровнее, ребята! Прямо держись. Ножку, ножку тяни. И разом, разом подымай.

Вдруг третья рота, шедшая, как и положено, последней, сбила шаг. Тут же, конечно, выправилась, но Павла Петровича уже одолел гнев.

– Стой! Как ружье держишь?

В бешенстве цесаревич подбежал к солдату, вырвал ружье, вскинул себе на плечо и замер по стойке «смирно».

– Понял, болван? Скобу прижать к телу, чтобы ружье не шевелилось. Правая рука недвижима. И не как мужик с ноги на ногу переваливаться, а коленку, коленку прямо тянуть: ать-два!

Павел Петрович прошагал, для примера, метров сто. Его одинокая раскачивающаяся фигура перед застывшими ротами могла вызвать у постороннего лишь смех, но здесь не было посторонних. Наконец он вернул ружье и грубо выхватил у командира третьей роты поручика Сиверса эспантон – тупой палаш для учебной рубки, которым командиры рот, проходя мимо Павла Петровича церемониальным шагом, салютовали.

– Привыкли плясками в передней Потемкина заниматься, а правил не знаете. «Подвысь… Отпусти… В обе руки…» – Павел Петрович ловко исполнил все уставные движения и бросил эспантон под ноги провинившегося офицера. – Первая и вторая роты – по чарке водки и отдыхать, третья – приготовиться к стрельбам.

– По орудиям – марш, – скомандовал сконфуженный поручик Сивере, никогда не видевший приемной Потемкина.

– Громче, громче командовать надо. Это вам не в гвардии лоботрясничать.

Поручик Сивере, никогда не служивший в гвардии, виновато поник головой. Павел Петрович взмахом руки отстранил его от командования стрельбой, взяв этот труд на себя. Прислуга разбежалась по своим орудиям.

– Вся батарея, стройся!

Солдаты построились слева и справа за хоботами орудий, равняясь в косу.

– Изготовсь!

Нумера отвязали от лафетов банники, пальники, правила, гандшпиги и разложили на орудиях.

– Бери принадлежность!

Сивере по этой команде обнажил шпагу, нумера разобрали с орудий закрепленную за ними утварь.

– Батарея, шаржируй-шаржируй, по команде без картуза заряжай!

Поднесли ядра.

– Бань пушку!

Первые нумера поелозили банниками взад-вперед по жерлу.

– Десять! Десять раз! – в бешенстве закричал цесаревич.

Первые нумера поелозили по-уставному – до десяти раз.

– Картуз в дуло!

Все три ротные пушечки зарядили.

– Прибей картуз!

Первые нумера банниками стали подталкивать ядра. Они уперлись в дно дула у кого с двух, у кого с трех тычков, но Сивере по цепочке шепотом передал: «Помни устав!» – поэтому по ядрам долбили ровно до десяти раз.

– Наводи, ставь трубку!

Четвертые нумера навели и поставили трубки. Командиры орудий проверили.

– Залп будет!

Запалили фитили, барабанщики ударили дробь, раздался дружный выстрел из всех трех орудий.

Павлу Петровичу пришлось по душе, что залп получился общим, никто не отстал от товарищей. Гнев на третью роту улетучился, хотелось похвалить солдат, но военный устав требовал наказывать за любое нарушение порядка, и даже наследник престола должен был подчиняться этим правилам. Иначе, о какой дисциплине может идти речь! А не будет ее, и случится то же, что произошло с несчастным Людовиком во Франции, – народ взбунтуется и уничтожит законную власть. Поэтому Павел Петрович объявил:

– Завтра третья рота защищает крепость. Атаковать буду я с первой ротой. Посмотрим, как вы умеете воевать… А вам, – обернулся он к Сиверсу, – объявляю выговор и приказываю сегодня до обеда просидеть верхом на лафете. Надеюсь, у вас будет достаточно времени, поручик, поразмышлять о вашей военной выправке. И сидеть только верхом, а не свесив ноги на один бок. Надеюсь, ясно?

– Так точно, ваше высочество.

Павел Петрович, довольный, что выдумал новое наказание – никогда не надо повторяться! – четко повернулся кругом и строевым шагом покинул плац, направившись в Гатчинский дворец. Он долго молился в своей потаенной комнате, сетовал, что, как ни старается, никак не может превратить свое войско в отлаженную машину, готовую в любой миг противостоять врагу, как было в армии Фридриха Великого. Цесаревич просил Бога подарить ему друга, учителя, наставника, который смог бы успокоить его мятущуюся душу, научить терпению. Уже давно обдуманы и составлены планы его царствования, и ныне жажда деятельности уже ни в чем не находит выхода. Книги перестали веселить, давать пищу для размышления. Гатчина надоела, и тоска одиночества все чаще подавляет иные чувства. И это в то время, когда Россия как никогда нуждается в его помощи, когда так много надо спасти, изменить, улучшить, создать. Иначе Россия пропадет, она все стремительнее катится в пропасть, вернее, ее толкают туда жалкие и развратные людишки, кормящиеся возле матери…

Постепенно Павла Петровича обволакивало мистическое безумие, и он с остервенением бил лбом об пол, обливаясь слезами и вымаливая истину.

Сзади подкралась жена, положила ладони ему на плечи. Страдания стали утихать, ласковые руки родного человека несли тепло и покой.

– Государь мой, ты будешь великим. И мне кажется – скоро, очень скоро.

– Маша, – Павел Петрович обрел спокойствие, но боялся пошевелиться, чтобы жена не убирала рук, – я скоро уеду на войну.

– Куда?

– В Персию. У нас там плохи дела.

– Ты забыл, как просился на турецкую войну? Императрица подняла тебя на смех и, в конце концов, не отпустила.

– Но потом я настоял и отправился на шведскую.

– А мать написала пьесу «Горе-богатырь», и все догадались, что она высмеивает тебя. Ты хочешь нового позора?

Павел Петрович напрягся, покраснел, начал кусать губы. Если бы не руки жены, он, наверное, впал бы в истерику.

– Я убегу. Простым волонтером пойду служить. И не прекословь – я не могу иначе. Мне надо что-то делать.

Он гордо вскинул лысеющую, с седыми висками голову, а Мария Федоровна увидела: перед ней взбалмошный, неукротимый ребенок, и поняла, что надо покориться.

– Маша, пока я буду на войне, могут случиться два несчастья.

– Какие?

– Или матушка умрет, или я погибну.

– Нет-нет, я не отпущу тебя. – Мария Федоровна присела подле мужа и притянула его голову к себе на колени. – Если не жалеешь меня, подумай о детях. Николаю еще нет и полгода. Тебе нечего делать на войне, пока ты не стал императором.

– Молчать! – Павел Петрович в гневе и обиде вскочил, топнул ногой и надул щеки.

Мария Федоровна втянула голову в плечи, ей вдруг показалось, что муж сейчас ударит ее, хотя такого не было никогда.

– Слушай, слушай меня! – Цесаревич, чтобы унять бешенство, заходил взад-вперед по комнате. – Господь хранил до сих пор Россию. Но если матушку настигнет смерть, когда я буду на войне, ты, прежде всего, должна потребовать присяги мне. И первый пусть присягнет Александр. Если же я погибну, – Павлу Петровичу стало жалко и себя, и жену, он опустился возле нее на колени и прижал ее теплую ладонь к своей шершавой щеке, – тогда вспоминай меня, а сразу же после смерти матушки объяви императором нашего Сашу.

Мария Федоровна нежно погладила мужа по волосам. Павел Петрович шарахнулся от ласки, вскочил с колен. В его голосе зазвучала стальная струна:

– Я хочу, чтобы наследник всегда назначался законом, дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать престол, дабы никто напрасно не ждал венца и не боялся за его участь. Обещай, что исполнишь мою волю.

– Исполню, государь мой.

– Я верю. – Он вновь опустился на колени и церемонно поцеловал жену в лоб. – Ты всегда была мне отрадой и первой советчицей. Спасибо, Маша, за твое терпение, за детей, и прости меня за скуку и прискорбия нашей жизни. Припадаю к ногам твоим и молю об одном: прости.

Супруги, стоя на коленях, обнялись.

– Но ты же не тотчас едешь? – давясь рыданиями, прошептала Мария Федоровна.

– Не сегодня, но скоро, очень скоро. Час настал, я не могу долее так жить, – бормотал Павел Петрович, осыпая лицо жены поцелуями.

– Помнишь, как ты заставлял меня учить русскую грамматику? Теперь я ее знаю лучше немецкой.

– Как же, Машенька, все помню. Помню, как ты написала мне первое письмо по-русски. – Павел Петрович прикрыл глаза и стал вслух вспоминать: – «Я надеюсь, что вы будете довольны, когда вам сообщу перьвой мой перевод с французского на русский язык…»

Мария Федоровна заулыбалась и, подлаживая свой голос под мужнин, вступила:

– «Ето вам докажет, сколько я стараюся вам во всем угодить, ибо, любя русский язык, вас я в нем люблю: я очень сожалею, что не могу изъяснить всего того, что сердзе мое к вам чувствует, и с сожалением оканчиваю, сказав токмо вам, что вы мне всево дороже на свете».

Обоим было несказанно хорошо сейчас вдвоем, так бы говорить и говорить, любуясь друг другом, жалея друг друга. Но Мария Федоровна знала, что рассердит супруга, если дольше будет отлагать известие.

– К тебе приехали.

– Кто? – встревожился Павел Петрович.

– Граф Голицын. Ночью приехал. Отправляется учиться за границу, и хотел попрощаться с тобой.

– Я позже всех узнаю новости. Он здесь со вчерашнего дня, а я ничего не знаю. Что же ты заставляешь его ждать?

– Он только-только проснулся и сейчас будет здесь.

– Зови немедленно. И узнай: не надо ли ему чего в дорогу? – Цесаревич вскочил, обрадованный, что не всеми еще забыт. Но тут же и насторожился: – Как же он не побоялся? Ведь матушкины шпионы повсюду, она будет им недовольна. Или это еще один доносчик?

– Что ты, он еще совсем молоденький, и отца его при дворе не любят.

– Так зови же, зови! Чего ты ждешь?!

Павел Петрович толкнул дверь, соединявшую потаенную комнатку с его кабинетом, и, пропустив вперед жену, прошел следом. Он весь извелся за те полчаса, пока ожидал графа Голицына.

«Ну отчего у меня такая глупая натура, – ругал себя цесаревич, – что ничем не могу заниматься, пока жду кого-нибудь. Надо научиться себя перебарывать, научиться перестраивать ход мыслей, независимо от обстоятельств, чтобы ни одна минута не пропала даром. Надо попробовать сейчас же. Забыть о графе и сесть за мой Наказ и писать, вместо того чтобы без толку ждать…»

Но тут граф, наконец, явился.

– Я счел первейшим долгом, ваше высочество, отправляясь в длительное путешествие по Европе, посетить вас и заверить в моей нижайшей преданности вам, ваше высочество.

– Спасибо, друзьям я всегда рад. – Цесаревич быстрым шагом подошел к графу и крепко пожал руку. – Надолго? С какой целью?

– Года на два-три. Хочу послушать лекции в тамошних университетах.

– Одобряю.

Цесаревич кивнул и начал мерить комнату аршинными шагами. Со стороны он был комичен со своим небольшим ростом в сочетании с неестественной походкой. Но Павел Петрович, хотя и знал за собой этот грех, никогда не обращал на него внимания. Сейчас он что-то прикидывал в уме. Наконец, радостный, остановился и сообщил:

– Если кого-нибудь здесь встретите из знакомых, говорите им, что у вас перевернулась карета, и вам пришлось завернуть ко мне для починки… Нет-нет, не улыбайтесь, это очень серьезно. Вас могу заподозрить в любви ко мне и станут травить. Так было со всеми, кто любил меня… Но переменим тему. Куда направляетесь?

– В Лондон. Но по пути должен заскочить в Париж.

– Позвольте, – вспылил Павел Петрович, – но чему можно научиться у якобинцев, подло расправившихся со своим королем?

– В Париже я буду недолго и лишь из-за дипломатического поручения государыни.

– Да? И какое же поручение? – Но не успел еще Голицын и рта раскрыть в ответ, как Павел Петрович, спохватившись, замахал руками: – Не надо, не надо. У меня случайно вырвалось, не выдавайте тайн. – И печально добавил: – Вот уже минуло тридцать лет, как я хочу и чувствую себя в силах заниматься государственными делами, но мне ничего не доверяют.

Голицын был удивлен и растроган детской непосредственностью, с которой говорил сорокадвухлетний цесаревич о своей незавидной судьбе. У графа даже навернулись слезы на глазах, когда будущий русский император горестно вздохнул от обиды, что он не у дел.

Но Павел Петрович обладал способностью мгновенно меняться в настроении. И вот он уже заговорил с едкой иронией, дабы заглушить всплеск душевной наивности и не возбуждать жалость к себе:

– Значит, поручение? И, конечно же, дипломатическое? И вы, как и все дипломаты, считаете себя представителем нации, государства и в интересах дела готовы на лесть, интриги, купеческий расчет?

– Поручение мое невелико, но даже в столь ничтожном деле я, как представитель великой России, употреблю все возможные способы, чтобы укрепить наше могущество в мире.

– А надо ли? – хитровато улыбнулся Павел Петрович.

– Как? Это говорите вы, наследник русского престола? – опешил граф. – Я не понимаю вас, ваше высочество.

– У меня в детстве был учителем Семен Порошин. Вы его не знаете, он из мелкопоместных дворян, и матушка уже давно что-то сделала, чтобы он навсегда исчез. Так он учил меня, что всегда надо защищать слабых. Таков рыцарский кодекс чести. Но вам он ни к чему, вы, дипломаты, с насмешкой относитесь к чести, гуманности, доброте – это, мол, удел мелких людишек. Ваши козыри иные – добыча, выгода, обман.

Павловск в конце XVIII в.

– Вы несправедливы, ваше высочество…

– Может быть, может быть.

Павел Петрович, сцепив руки за спиной, медленно прошелся по кабинету, что-то шепча себе под нос. Граф уже решил, что пора откланяться, когда цесаревич резко вскинул голову:

– Хорошо ли мы, вместе с Пруссией и Австрией, Польшу поделили?

– Конечно, ваше высочество. Нам отошли обширнейшие территории. Я считаю, что мы выгадали…

– Выгодно, выгодно! – радостно закивал Павел Петрович и даже похлопал в ладоши. – Только о поляках забыли, разделили их на три кучки – и нет страны! А почему? Да потому, что они слабые, а слабого дипломатия уничтожает.

– Но ведь мы выиграли войну. Должна же быть победителю компенсация?

– Сорок лет мы в России только тем и занимаемся, что истощаем свой народ, убиваем его в бесчисленных войнах. И разве возможна здесь хоть какая-нибудь компенсация?.. Она даже безнравственна, граф.

– Не понимаю вас, ваше высочество. Сколько существует мир, всегда так поступали.

– Это, конечно, весомое доказательство. Ему трудно возразить… – И пробормотал мало разборчиво: – Но надо, надо, надо.

Павел Петрович заметно поскучнел, ему захотелось побыстрее завершить беседу, ибо вдруг померещилось, что граф свысока относится к его выстраданным в тоске и одиночестве мыслям, считает глупцом и невеждой.

Голицын почувствовал изменение настроения у цесаревича на дурное. Значит, чем-то ему не угодил. А хотелось оставить о себе хорошее впечатление: императрица стара, и кто знает, что будет через два-три года, когда вернешься в Россию. К тому же разговор идет с глазу на глаз. Надобно умело польстить, показать себя другом цесаревича.

– Многочисленные войны, ваше высочество, это, конечно же, промашка государыни. Но ваша матушка делает и другие ошибки, и главная из них: отношение к вам, своему сыну и наследнику престола. Ведь до чего доходит…

– Извините, граф, – решительно перебил его Павел Петрович, – я – поданный российский и сын российской императрицы, а потому о том, что между мной и матерью происходит, не подобает говорить ни вам, ни кому другому. Прощайте, граф. Искренне желаю вам не становиться на кривой путь дипломатии.

Павел Петрович стремительно сблизился с Голицыным, обнял на прощание, поцеловал в лоб и тотчас отошел к окну.

Сконфуженный граф понял, что аудиенция закончена, и, откланявшись спине цесаревича, в досаде на себя, покинул дворец.

Далее день гатчинского затворника шел своим чередом. Он позавтракал вдвоем с женою, погулял в садике, расположенном возле Часовой башни, куда всем иным, даже Марии Федоровне, вход был заказан. Проверил, сидит ли на лафете наказанный поручик Сивере, обошел посты часовых на подъездах ко дворцу. Перед самым обедом, не зная, чем еще заняться, Павел Петрович неумело, но упорно пытался подшить ватой свою единственную шинель. Конечно же, он мог купить новую, но не желал, гордясь, что научился обходиться малым.