Текст книги "Русский Гамлет. Трагическая история Павла I"

Лицо президента военной коллегии Салтыкова было непроницаемо. Граф удобно устроился на любимом стуле императрицы у входа в спальню и, казалось, подремывает. Лишь ловкий царедворец мог заметить лукавый огонек его острых карих глаз, настороженное внимание к каждому новому событию в спальне, к каждому новому человеку.

Николаю Ивановичу на днях исполнилось шестьдесят. Многие годы он был добрым воспитателем цесаревича Павла Петровича, а затем его детей, Александра и Константина, одновременно будучи тайным доносителем императрицы. Это он сумел подставить в нужную минуту уже состарившейся Екатерине своего молодого родственника Платошку. И тот не подвел, не скупился выпрашивать для сводника у возлюбленной государыни награды, поместья, должности. Теперь, кто бы ни пришел к власти – сын или внук, – Платону конец. Что ж, послужим верой и правдой одному из своих воспитанников…

Николай Иванович любил себя за то, что лучше всех познал дворцовую науку – умение быть полезным всем враждующим сторонам, не скупиться на проявления дружбы ни тем, ни другим. Коротышка в зеленом поношенном мундире, с напомаженным высоким тупеем, он простодушному человеку мог показаться жалким и несчастным. Но расчетливые придворные хорошо знали старого мстительного лиса и угождали ему, впрочем, принимая и ответные раболепствования.

Салтыкову было все равно, как развернутся дворцовые события, – он никому из царской фамилии не вредил, а если и докладывал порой лишнее, полученное из доверительных уст, так единственная свидетельница тому лежит перед ним, и язычок у нее, кажется, уже не работник…

Новое царствование – новые награды, – размышлял граф. Как бы не обошли молодые хитрецы, не оставили его, старика, ни с чем… В бумагах Екатерины где-то должно быть завещание о передаче престола Александру Павловичу, минуя отца. Разыскать и встать первым возле трона молодого царя?.. А вдруг сорвется? Беды не миновать… Тогда, быть может, послать за Павлом Петровичем, первым выказать ему свою преданность?.. А вдруг у государыни язычок проснется, и она заговорит?.. Надо погодить загадки разгадывать, пусть лучше наградят меньшим, но наверняка. Сейчас главное: все подмечать, обо всех все вызнавать и, при случае, смешав правду с выгодным вымыслом, донести будущему императору…

Вице-канцлер граф Остерман прохаживался из спальни в кабинет государыни с торжественно-грустным лицом. Черные плисовые сапоги на его длинных худых ногах надоедливо поскрипывали, в старческой голове, одетой в пудреный парик с жемчужным кошельком, проносились мысли, как должно действовать дальше, чтобы ни в чем не отступить от установленного дворцового этикета. Надо, к примеру, подготовить материю – занавесить зеркала, а первые комнаты дворца полностью покрыть черным сукном. Надо, пока есть время, скупить у петербургских купцов все траурные ленты и продавать втридорога через свою лавку. Надо приготовить придворных для присяги новому императору и выполнить еще кучу маленьких и больших дел, о которых другие могут позабыть. Соблюдением этикета при дворе Иван Андреевич занимался всю жизнь, за что и получил все русские ордена.

«Лучше бы она подождала, – сетовал граф, – пока я сначала уйду из мира. Неизвестно, придусь ли ко двору при новом царствовании. А изменять привычки в семьдесят лет – ох как не хочется. Зачем же Господь повелевает покинуть свет той, кто моложе его, кто нужнее России, кто превратила миллионы русских рабов в верных подданных и до сего дня была для всех великой благодетельницей и защитницей?..»

Особенно Остерману было горестно, что конец матери всех народов наступает стремительно, без последних приказаний, завещания, без покаяния и траурной артиллерийской стрельбы. Ну, торжественную стрельбу еще можно успеть организовать, а вот удастся ли государыне исповедаться перед смертью – это вопрос. Ведь в любой момент душа может покинуть тело…

Тут Иван Андреевич резко остановился на своих негнущихся ногах и хлопнул себя со всей силой ладонью по лбу так, что даже привлек недоуменное внимание большинства вельмож.

– Простите, господа, – Остерман ткнул себя в грудь пальцем и отвесил простой поклон, головою. – Я вспомнил, что пора звать священника – читать отходную.

– Нет! Не позволю! Как ты смеешь, глупец! – закричал Зубов, очнувшись от оцепенения. Он кинулся к матрасу и стал тормошить императрицу: – Матушка, государыня, Ка-те-ри-на! Да встань же ты! Скажи им, что все-все здесь – ложь. Тебе лучше, да?.. Вот видишь, – обернул он злое ухмыляющееся лицо к Остерману, – ей уже лучше, а ты отпевать собрался. Не пройдет! – И истерично захихикал, грозя Остерману пальцем.

Орлов и Самойлов подошли к Зубову с двух сторон, подняли его с колен и под руки отвели в соседнюю Зеркальную комнату, оставив дверь нараспашку.

В угловой кабинет императрицы дверь тоже была открыта. Там сидел граф Безбородко. Каждого проходящего – лакея ли, лекаря, вельможу – он останавливал, заводил с ним дружескую беседу, выпытывал: за кем послали, кто прибыл, что сказал.

Екатерина любила называть Безбородку своим фактотумом – доверенным лицом, беспрекословно исполняющим поручения. Она хвалила услужливого графа за отличную память, умение быстро сочинить нужный указ или уладить сверх меры запутанные Платошей международные дела. Через него проходили все внутренние дела, приносящие большие прибыли: крупные тяжбы, указы о винных откупах, другие важные подряды. А потому сыну бедного малоросского дворянина графу Безбородке хватало золота и на уют, и на лакомства, и на знаменитых певиц.

Зубов за последние годы несколько отодвинул его на задний план, желая верховодить повсюду, но Александру Андреевичу такой расклад даже нравился – он был почти равнодушен к лести и показному уважению, зато боялся зависти. Смекалки же у него хватало на десятерых, поэтому и на вторых ролях удавалось обеспечивать себе безбедное существование, вовсю наслаждаться прелестями светской жизни.

Даже в этот тяжелый беспокойный час он успевал поглядывать на хорошеньких горничных, сновавших вокруг умирающей. Да-с, но чтобы они, как прежде, любили его, нужны деньги, нужны все новые и новые деньги. И они будут, если он, Безбородко, поймет, кто придет к власти – сын или внук?

Он знал, где лежит завещание о передаче престола великому князю Александру Павловичу, минуя отца. Но при жизни Екатерина боялась его огласить, все переносила и переносила срок. А теперь что ж получается? Он, сын черниговского торговца скотом, должен осмелиться на то, на что сама государыня не решилась? Нет уж, тут не только опалой, тут и тюрьмой, и чем еще похуже попахивает. Ко всему у Александра Павловича характер какой-то скользкий, переменчивый. Павел Петрович, конечно, резок, неукротим, но в нем есть что-то от Бога, царское. Конечно, живя в Гатчине, при дворе он завсегда почитался за мертвого человека. Когда и появится, то все больше при нем комедию ломали, посмеивались над его мужицкими ухватками. Но нынче он для многих, которые помнят и почитают древние русские законы, уложения, обычаи, – наследник. Это только с нашего века пошло, что корона доставалась то женщинам, то детям, а раньше жили по-иному. Лишь в последние годы славят вовсю любые нововведения, в чем бы они ни происходили, даже в престолонаследии. А как вспомянут прошлые времена?..

Зимний дворец во 2-й половине XVIII в.

К Безбородке подошел чиновник его канцелярии и, хоть никого не было рядом, озираясь, стал нашептывать на ухо о том, что люди, поскакавшие по его приказу в Гатчину, вернулись ни с чем – из города их не выпустили, все дороги по приказу Зубова перекрыты.

Безбородко улыбался и кивал головой, чувствуя на себе нацеленный взгляд Салтыкова. Александр Андреевич удивлялся: как это Платон сообразил расставить караулы? Эта расторопность на него не похожа. Обняв канцеляриста за плечи, граф закружил с ним по кабинету государыни, что-то втихомолку втолковывая.

– Попытайтесь, друг мой, – громко закончил он и на прощание ободряюще похлопал чиновника по плечу. – Не выйдет раз, попытайтесь еще, и в третий тоже.

Безбородко скользнул взглядом по Зеркальной комнате, где Платон Зубов что-то яростно втолковывал брату Николаю, повел туда ухом и, поняв ничтожность разговора, на цыпочках подошел, вернее, подплыл к умирающей и заглянул ей в глаза.

Государыня все еще была жива. Не решится ли кто-нибудь нынче покончить с Павлом Петровичем? Кажется, нет. Платоша, хоть гадлив, но робок – кишочки из наследника выпустить побоится. А, кроме него, это пока никому не нужно. Ох, не промахнуться бы, встав на сторону Павла Петровича.

Безбородко, неуклюже переваливаясь на своих коротеньких ногах, подошел к Салтыкову, сказал обычную любезность и, ласково извиняясь, вышел «пройтись по дворцу», уже наполненному придворными, а значит, слухами и суждениями…

Князь Федор Барятинский не верил в смерть матери отечества, как любил он называть императрицу. Князь находился при ее дворе с самого июньского переворота 1762 года, сразу же после того, как, по одним слухам, стоял возле дверей, где Алексей Орлов расправлялся с Петром III, по другим – нанес первый удар низложенному императору. Барятинский еще помнил Елизаветинский двор и никому не известную немецкую принцессу Софию-Фридерику из захудалого ангальтцербстского рода, вдруг превратившуюся во всероссийскую самодержицу Екатерину Великую.

Последние годы, будучи обер-гофмаршалом, князь почитал за свою главную обязанность с небесной улыбкой подходить к вельможам, на которых указывала государыня, и торжественно сообщать: «Вы можете остаться обедать за столом императрицы». Вторая его обязанность – и даже как бы весьма успешная – заключалась в том, что он драл за уши пажей и величал их щенками.

Князь гордился, что за время, пока он служит при дворе, открыты доступы к Балтийскому и Черному морям, отодвинуты западные границы от Смоленска до Пруссии и Австрии, вовсе стерты с лица мира Литовские земли и Польское королевство. Он благоговел перед великой женщиной, в невероятном расстройстве принявшей бескрайнюю империю, где полковники смели оскорблять генералов, воеводы не обращали внимания на указы Сената, солдаты грабили, крестьяне бунтовали, полиция вступала в сговоры с ворами, петровские корабли догнивали в гаванях, в канцеляриях властвовала госпожа Взятка.

«И что же? Матерь отечества все привела в порядок: солдат секли, крестьян вешали, воров ссылали, чиновников лишали места. Императрица поставила под ружье триста тысяч мужиков, и, наконец, иностранные государи признали Россию великой державой.

Матушка императрица вникала в каждую мелочь, окружила себя тысячью неотложных дел, до всего доходила сама. Она плавала по Ладожскому каналу, по Волге и Днепру, ездила в Финляндию, Белоруссию и Крым, писала Наказ. Она была великой труженицей!

Разве можно забыть, как кавалергарды открывали двери в тронную залу, а там, в порфире и короне, высоко и величаво сидела под балдахином императрица, а у подножия ее трона с одной стороны строилась русская знать, с другой – иностранная министерия?!

Но самое поразительное и величественное в ее царствование – это придворные празднества. До чего же строен и величав великий князь Александр Павлович, когда закружится с супружницей в веселом танце, увлекая за собой кавалеров и дам в тысячерублевых нарядах. А рядом за беззаботной беседой сходятся курчавый француз и бритый поляк, образованный англичанин в строгом платье и неграмотный киргиз в непомерно широком халате, татарские ханы и послы великой Бухары, греческие депутаты и русские столбовые дворяне. И вдруг все это скопище замирает, повернув головы в сторону, откуда появляется Она. На голове старинный убор со множеством драгоценных камней. Бриллианты, рубины, смарагды необыкновенной величины ниспадают с шеи на грудь. На длинном, из шелкового люстрина платье сияют орденские ленты, золотые кресты и звезды. Мелкими шажками, прямо держа спину, идет Она меж завороженных подданных, одаривая их ласковым светом голубых глаз и повелительной улыбкой. Дамы и господа расступаются в почтительном поклоне и мечтают об одном: хоть чуточку походить на свою государыню.

И теперь та, с чьим именем неразлучны не только величественные празднества, но и славные победы, до сих пор волнующие души россиян – Ларга, Кагул, Чесма, Рымник, – должна умереть? Должна умереть великая благодетельница, по мановению чьей руки вырастали сторожевые города Новороссии, волшебные дворцы Петербурга, мраморные фонтаны его окрестностей? Воистину, несправедливо создан мир!» – заключил князь Барятинский, с трудом сознавая, что умирающая на полу женщина и российская императрица одно лицо.

Светлейший князь Платон Зубов, наконец, немного успокоился, вернулся в спальню, опять уселся на сиротливую кровать государыни и, запустив свои холеные пальцы в нечесаные кудри, время от времени постанывал.

Ему исполнилось едва двадцать, когда он стал очередным избранником Екатерины, сменив на этом посту графа Дмитриева-Мамонова, променявшего старческие страсти императрицы на супружеские ласки молоденькой фрейлины. Екатерина, в отместку коварному возлюбленному, как только проведала об измене, выбрала нового фаворита, предусмотрительно поставленного в дворцовый караул лукавцем Салтыковым. Платоша подошел: всегда был ласков, угодлив, умел вовремя польстить и, кажется, искренне восхищался телом и умом своей царствующей наложницы. Стареющая императрица понимала, хоть и не хотела себе в этом признаваться, что вряд ли в ком ином найдет столь пылкую юношескую любовь к ее потускневшим женским прелестям, и дорожила новой любовной интрижкой, все больше привязывалась к своему болванчику, прощая ему и чрезмерную жадность, и ребяческую глупость.

Платон Зубов, по мере утраты государыней здоровья и красоты, набирал силу и самоуверенность. Его стали бояться, ему начали угождать. Располневшая, с опухшими ногами и дряблым лицом, императрица обрушила на Платошу всю силу последней любви женщины и матери разом. А он в ответ клянчил деньги, крестьян, земли, ордена, должности, звания. Сначала клянчил для себя, потом для многочисленной родни.

Благодаря безудержной лести и рабской покорности вельмож Зубов возомнил себя неглупым человеком и натворил в международных и внутренних делах такого, что умный Безбородко наедине с самим собой сокрушенно покачивал головой, а на людях постоянно был настороже, чтобы ненароком не выдать свое мнение о профане фаворите. Один лишь Суворов мог себе позволить открыто не уважать Платошку и называть его болваном вместо болванчика. Да и то лишь потому, что был далек от двора. Высший свет или выслуживался перед дуралеюшкой Зубовым, или молча глотал обиды. Пытался подольститься к дуралеюшке и придворный поэт Гаврила Державин, но стихи на этот раз получились до удивления невзрачны:

 
Кто сей любитель согласья?
Скрытый зиждитель ли счастья?
Скромный смиритель ли злых,
Дней гражданин золотых,
Истый любимец Астреи!
 

Зубов не был привередой, удовольствовавшись и такими. Вельможи без устали соревновались в дифирамбах Зубову. Зато дворцовая мелочь – пажи, камердинеры, караульные, повара, истопники – не щадили ни императрицу, ни ее избранника, когда собирались в своем кругу потолковать о господах. Платошу они называли не оком, как вельможи, а бельмом Екатерины. Смеялись, что на старости лет матушка опустилась до платонической любви и бросилась в объятия философии, что пора доктору Рожерсону дать Зубову рвотное, дабы он выхаркал беззаконно проглоченные миллионы рублей.

Поверье гласит, что силен временщик, но не долговечен, отпущено ему «девять лет, а больше нет». Светлейший князь Зубов не дотянул до полного срока народного предсказания два года. Понадобилось всего несколько часов, чтобы рухнуло его фантастическое величие. Еще день-два назад любой из набившихся нынче во дворец, разве за исключением Алексея Орлова, почел бы за честь, чтобы Платошка с надутым и холодным лицом, развалясь полуголым в кресле и ковыряя пальцем в носу, с важным видом поучал его.

Сегодня же все с презрением поглядывали на ничтожного последнего фаворита императрицы, догадываясь, что его ждет в новом царствовании. Платоша же скорбел главным образом о том, что матушка не успела ему помочь перекроить мир и стать величайшим политиком и стратегом всех времен.

Его обижало, что теперь может порушиться его план создания Великой Российской империи с шестью столицами – Санкт-Петербургом, Москвою, Берлином, Веною, Константинополем и Астраханью. Для этой цели совсем недавно был объявлен дополнительный рекрутский набор по десять человек с тысячи. На следующий год было решено начать военную баталию, план которой, как убеждал Платошу высший свет, принадлежит ему – гению, затмившему славу Потемкина. Платоша намеривался занять все важные торговые пути от Персии до Тибета, поставить там гарнизоны, а потом разом двинуться вправо, к Анатолии, взять Анапу и отсечь Константинополь с востока. Тем временем Суворов пойдет через Балканы и Андрианополь к турецкой столице с запада, а императрица осадит город с моря. Кто теперь заменит ее на флоте?.. Да и Суворов пуще прежнего задурит. А могут и армии не дать, наследничек сам захочет срывать лавры побед, приготовленных догадками и размышлениями генерал-фельдцейхмейстером светлейшим князем Платоном Зубовым. Крах, крах великой идеи!..

Захар Зотов передал уход за императрицей Перекусихиной, а сам пошел в подвалы – приглядеть, что есть, а что надо прикупить для наступающего трагического часа.

Марии Саввишне Перекусихиной можно было передоверить умирающую без боязни, что она спустя рукава отнесется к необычной обязанности. Она происходила из небогатого дворянского рода, при дворе занимала скромное положение камер-юнгферы, но ее дружбы добивались вельможи лучших русских фамилий.

Перекусихина снискала особую доверенность императрицы, и в последние годы находилась при ней безотлучно, потеснив даже Платошу. Но, в отличие от него, она любила свою благодетельницу бескорыстно и принимала иногда подарки лишь из-за боязни обидеть государыню отказом.

Мария Саввишна, несмотря на неизбывное горе, стала после Захара вторым деятельным человеком во дворце, человеком, который видел в умирающей живое существо, а не покидающую трон императрицу. Перекусихина то и дело вытирала текущую изо рта государыни жижу, поправляла ей то руку, то голову, то ногу, заглядывала в глаза, пытаясь прочесть в них, что просит матушка императрица. И всякий раз ей казалось, что угадала, и она вновь поправляла подушку, смачивала водой губы, требовала тишины, то открывала окно, то подкладывала дров в камин.

Екатерине почудилось, что болезнь отпускает, и она повела взглядом, стараясь понять, где она. Возле себя наткнулась на три лица: озабоченное Захара, глупое от страха Перекусихиной, печальное от горя Орлова. Императрица скосила глаза влево и ухватила профиль вечно серьезного, а оттого скучного Остермана. Очень захотелось, чтобы над этим сухарем кто-нибудь подшутил. Но нет, никто не хочет угадать ее желание.

Перевела взгляд вправо, здесь промелькнуло несколько расплывчатых напряженных лиц. А вот и мой камин – значит, я у себя в спальне. Огонь загораживает кто-то очень знакомый, но он повернулся спиною – и поэтому трудно определить, кто именно. А это что?.. Облокотясь на экран камина, навзрыд плачет маленький паж в своем аккуратном светло-зеленом мундире и башмачках с красным каблуком. Его, наверное, обидели эти грубые солдафоны? Или… Или я уже умерла? Нет-нет, я жива, я буду жить долго! Надо только успокоиться и хоть через силу, но не закрывать глаз. Лишь бы не забыться сном, а то смерть обманет меня. Но что это? Веки опускаются, мысль гаснет. Надо заставить голову хоть что-то делать. Например, вспоминать все по порядку с раннего детства. Пусть вспыхнет злоба – она не даст мне заснуть.

Многие называют свои первые годы радужными, счастливыми, лучшими во всей жизни. А у меня? Что я видела? Кокетство скупой матери и тупоумие солдафона-отца. Мне нестерпимо хотелось воли, богатства, любви; ночами я мечтала, что скоро подрасту, выйду замуж, и счастливая семейная жизнь будет мне наградой за годы детской неволи. И вот четырнадцати лет меня с дюжиной сшитых в долг сорочек привезли в эту дикую неуютную страну и выдали за мальчишку, который больше любил играть в солдатики, чем спать с женщиной.

Я из кожи вон лезла, чтобы понравиться и супругу, и государыне Елизавете, и даже прислуге. Но меня не замечали.

Когда родился Павел, императрица Елизавета тотчас забрала малыша к себе и чуть не угробила его своими заботами. Обо мне вдруг все забыли. Я корчилась без помощи в лихорадке и болях, муж равнодушно пил в соседней комнате, а отрада моя – Сергей Салтыков – был отправлен к шведам сообщить им о рождении Павла, а оттуда – послом в Гамбург, от меня подальше.

Сына показали на миг. Второй раз дали глянуть на него через полгода. Они вытравили во мне материнскую любовь, а потом упрекали, что я невнимательна к Павлу. Они исполняли любой каприз ребенка, били ему поклоны и закармливали лакомствами, а ко мне нарочно поворачивались спиною и забывали подать ужин.

Я дрожала всякий раз, когда муженек умолял государыню разрешить ему вернуться в Голштинское герцогство. Куда тогда деваться мне, до которой ему не было никакого дела? Но тетка не отпускала его на родину, хоть с каждым годом все меньше верила, что племянничку по силам будет носить российскую корону. И перед смертью вдруг задумала сделать наследником Павла. Но не решилась. Или не успела?.. Но я-то успею передать престол Александру! Хватит ждать, как только полегчает и язык зашевелится, тут же объявлю внука наследником. А Павел пусть убирается с глаз долой куда-нибудь за границу…

Но продолжим по порядку. Сына отняли, муж променял меня на вино, вельможи презирали. От скуки я прочла бездну книг, от вечного страха привыкла улыбаться и льстить, от одиночества возмечтала стать императрицей. Я вечно была настороже и, чтобы понравиться народу, днем училась по-русски молиться, а по ночам долбила мудреные русские вокабулы.

Я видела, что русский народ беспокоен и неблагодарен, невоспитан и полон доносчиков. Никто в стране не знал доходов и расходов казны. Тюрьмы были переполнены, Сенат бездельничал, пытки, лихоимство и взятки ожесточили и развратили людей. На троне царствовало невежество, соседи по клочкам рвали Россию, солдаты не получали жалованья, крестьяне бунтовали. Работы предстояло непочатый край. Но вместо того, чтобы спрашивать у жены советов, муж, став на престол, задумал постричь меня в монастырь.

И тогда я решилась заменить его, чтобы хоть немного воспитать и просветить эту темную нацию, заставить ее соблюдать законы. Беззащитной бабой я вошла в полковые казармы, а вышла оттуда – русской императрицей.

Тяжело было, ох как тяжело было на первых порах царствовать. Но я добилась своего – страна стала грозной, полиция честной, а жизнь изобильной и веселой. Нынче последний нищий живет в России в довольстве и славит меня. А я все равно боюсь этого народа, мне иногда кажется, что они сговорились и лишь притворяются, что любят меня. Вот и сейчас о чем-то шепчутся.

Императрица попыталась напрячь слух – говорили что-то про кровь. Чья кровь? Надо лечить меня, а не переговариваться…

– Еще раз пустить кровь, и опустить тело в теплую ванну, – предложил доктор Рожерсон.

– Надо ли мучить? Все равно… – Орлов осекся, встретясь взглядом с императрицей.

– Не дам! – затрясся в истерике Зубов, кинувшись в ноги императрице и обняв их. – Не смейте подходить! Не смейте касаться ее!

– Но кровь все же пустить надо! – не сдавался Рожерсон.

Захар Зотов приказал гвардейцам поднять и отвести в сторонку Зубова. Любимый камердинер Екатерины уже свыкся с мыслью, что государыня умрет. Но ее благо и сейчас оставалось главным делом его жизни, и, значит, следовало исполнять приказы Рожерсона, а не Зубова.

Когда уже в третий раз в течение трагического дня императрице отворили кровь, вновь наступило облегчение. Екатерине даже показалось, что язык начинает слушаться ее, она попыталась пошутить: мол, рановато хороните, я еще поцарствую, – но из горла вышло лишь слабое мычание. Страх смерти подступал все ближе и ближе.

«Я не могу умереть, – испугалась Екатерина. – Помню, когда вернулись из Крыма, пошла в баню, скользнула по ступенькам и растянулась, с размаху ударившись левым виском так, что казалось, черепные кости полопались. Нет же, все обошлось. Значит, и нынче выживу. Надо только заставить работать язык. И пусть впредь вокруг меня всегда будет людно – одна я боюсь…

Где же Платоша? Салтыков? Барятинский? Когда земли раздаю, они всегда рядом. Я дам, я еще много дам, только не отходите от меня, пожмите мне руку, скажите, что я начала поправляться, и доктора скоро разрешат вставать с постели. Где же вы? Неблагодарные, отчего вас нет рядом?..»

– Ой, Господи помилуй, вы только гляньте-ка на страдалицу нашу, – запричитала Перекусихина.

Вельможи столпились вокруг матраса.

– Плачет, – удивленно прошептал кто-то.

– Матушка, очнись, – застонал Зубов, и уже в который раз за день рухнул на колени. – По-ги-ба-ем без тебя!

Он начал истово креститься, раскачиваясь из стороны в сторону и мотая головой с обезумевшими глазами.

Орлов презрительно глянул на выкрутасы дуралеюшки, и рука невольно потянулась схватить его и тряхануть, чтоб дух вон. Самойлов уловил движение Орлова и проворно шагнул в просвет между врагами.

– Ты скажи, скажи нам, о чем думаешь, и сразу полегчает. А не хочешь говорить, так полежи, отдохни, голубушка, – гладил императрицу по лбу Захар и осторожно краешком платка утер ей слезинку. Зато по его лицу слезы струились ручьем, и он их не замечал.

«Наконец-то пришли». Екатерине полегчало оттого, что над собой увидела несколько знакомых встревоженных лиц, что чья-то теплая рука касалась ее лба. Она поверила, что эти сильные и верные мужчины не допустят ее смерти, и успокоилась.

«Мне ставят в вину, что я слишком многих любила. Завистники! Разве это много – по пальцам пересчитать можно. Да, мне было нужно, чтобы рядом всегда был любимый сильный мужчина. Ведь никто не верил, что я долго усижу на троне. Лишь я верила, верила и боялась теткиных министров-советчиков, нарядных кавалергардов у дверей, скрытных иноземных послов. Только с тем, кто ласкал меня по ночам, я успокаивалась, только ему доверяла.

Платоша – исключение, он появился, когда я уже стала забывать, что такое страх. Взяла его по привычке иметь мужчину, и привязалась как к сыну. Я же вижу: все презирают меня за Платошу, за то, что глупого мальчика поставила над ними. Завистники, никакой слабости не хотят простить женщине. Мужланы бесполые! А вы умного найдите, чтобы меня, постаревшую, любил, как мой Платоша? По мне, так уж лучше дурак, чем еще один Мамонов, променявший императрицу на безродную княжну.

Я сама виновата: всегда была добра и щедра с избранниками, даже расставаясь с ними. Надо было, как Елизавета Английская, казнить их, когда надоедят. А они разнесли по всему миру, что я распутница, бахвалятся былыми победами над императрицей. Глупцы, они побеждали женщину, а не государыню всея Руси. Но кто из них жив? Увы, почти все на небесах. Я не держу на них зла, они любили меня, а я люблю их до сих пор».

Государыня прикрыла глаза и увидела небо, ангелов и кого-то огромного, белого – наверное, Бога.

«Господи, – обратилась Екатерина к нему, – неужто грех мой велик? Ведь это ты привел меня в эту страну и прославил. Никто в России не знал, сколько здесь людей, товаров, денег, городов. Мне пришлось самой все считать, решать, создавать. Я была связующей нитью этого дикого народа с просвещенной Европой. И я готова покаяться, мне нет нужды скрывать хоть что-то.

Господи, я хотела уничтожить рабство. Но они его любят.

Господи, я написала им Наказ и приказала забыть о пытках. Но они хвалили мой слог, продолжая жить по старинке и кнутобойничать.

Господи, я одаривала тех, кого приближала к себе, ибо считала и считаю: их изобилие есть величие страны. Я не могла потерпеть, чтобы иностранцы смеялись над потрепанными мундирами и неоплаченными долгами моих друзей. К тому же я рано поняла, что ласковым словом и бабьими прелестями можно добиться любви, но удержать ее надолго стоит многих денег.

Господи, вся Россия была у моих ног, потому что в доме своем я поселила утехи и веселье, смягчила сердца дворян, а они держали в повиновении народ.

Господи, в своей державе я не могла победить только русской орфографии и своего сына. До сих пор в грязных кабаках темные мужики бранят меня за то, что я спасла Россию от тиранства Петра III и заняла престол ничтожества-сына. Господи, да отдай я в руки Павла империю, он бы из нее сделал прусскую провинцию. Я однажды спросила: «Как бы ты правил?» Он ответил: «Как Петр Великий». Самонадеянный болван, он бы еще Владимира Мономаха вспомнил. Александр по-иному ответил: «Как вы, бабушка».

Господи, рассуди: разве мог сын достоин заменить меня на престоле? Разве этот сумасброд может наследовать престол? Еще у царевича Алексея Петровича, когда он замышлял против великого отца, было ложное мнение, будто ему, как старшему сыну, должен принадлежать престол.

Господи, вот моя последняя воля: «Итак, я почитаю, что премудрый государь Петр I, несомненно, величайшие имел причины отрешить от престола своего неблагодарного, непослушного и неспособного сына. Сей наполнен был против него ненавистью, злобою, ехидною завистью; изыскивал в отцовских делах и поступках в корзине добра пылинки худого, слушал ласкателей, отдалял от ушей своих истину, и ничем на него не можно было так угодить, как понося и говоря худо о преславном его родителе. Он же сам был лентяй, малодушен, двояк, нетверд, робок, пьян, горяч, упрям, ханжа, невежда, весьма посредственного ума и слабого здоровья…»

Нет, так всего и до вечера не скажешь. Господи, все в завещании расписала, как умру, его вскроют и обнародуют, а тебе главное перескажу: «Положить тело мое в белой одежде, на голове венец золотой, на котором означить имя мое. А вивлиофику мою и российский престол отдаю внуку моему любезному Александру Павловичу.

Ах, мальчик мой, Сашенька, ты часто повторял, что хочешь тишины и покоя, а в глазах сверкало желание властвовать. Ты уверял, что терпеть не можешь придворных низостей, а сам сиял от счастья, когда вельможи льстили тебе. Ты писал друзьям, что не рожден для высшего сана, а сам бредил мечтой примерить корону. Скоро, мой друг, она будет твоя. Не беспокойся, твоему отцу ее примерять не придется – я позабочусь об этом…