Текст книги "Юрий Никулин. Война. Арена. Кино. 100 лет Великому Артисту"

Был у Никулина армейский друг Ефим Лейбович. Оба приятеля некоторое время служили под Ленинградом вдали друг от друга. И потому переписывались. А поздней осенью 2008 года в музей городского цирка на Фонтанке пришел мужчина, по виду бомж. Так что ободранного, грязного его не хотели пускать даже на порог. Но когда он предъявил сотрудникам музея свою находку, те ахнули. Оказалось, что бездомный нашел в мусорном баке письма Юрия Никулина своему фронтовому другу и принес в музей. Каждое начиналось с приветствия: «Здравствуй, дорогой Ефим!». Причем из переписки ясно: вместе они не только воевали, но и некоторое время участвовали во фронтовой художественной самодеятельности. Более того, для поднятия боевого духа уже тогда выступали перед товарищами в образе клоунов Белого и Рыжего.

О Ефиме Лейбовиче известно мало. Во всяком случае, его артистическая карьера не сложилась. А проживал Лейбович в доме 37 по улице Декабристов, что в Ленинграде – ныне Санкт-Петербурге. Там и закончил свою земную юдоль. В квартиру въехали новые хозяева и выбросили все пожитки старых. В том числе и письма Юрия Никулина. Их и нашел бомж Евгений. Работники городского цирка выписали неравнодушному и доброму бродяге денежное вознаграждение. Потом оформили необходимые бумаги, чтобы Женя поехал на родину, в Липецк. Там он собирался начать новую жизнь. Сын Никулина – Максим тоже хотел лично поблагодарить благородного бомжа, только след его простыл…

Дни и ночи страшных испытаний

– Юрий Владимирович, чем вам запомнилось начало Великой Отечественной войны?

– Личной трагедией, которой я еще в своей тогдашней молодой жизни не испытывал. Нет, я серьезно. Понимаешь, уже в конце апреля 1941 года я, как и многие мои сослуживцы, призванные вместе со мной в армию, начал готовиться к демобилизации. Ну что такое для солдата дембель, я распространяться не стану, да и тебе это хорошо известно. Один из батарейных умельцев сделал мне за пятнадцать рублей чемоданчик из фанеры – любо-дорого взглянуть. Я выкрасил его снаружи черной масляной краской, а внутреннюю сторону крышки украсил фотографией Наташки Виноградовой, некоторыми иллюстрациями из «Огонька» и большим групповым снимком футболистов московской команды «Динамо». Динамовцев я боготворил с детства. Еще учась в седьмом классе, я ходил на футбол вместе со школьным приятелем, который у знакомого фотографа достал служебный пропуск на стадион «Динамо». И когда мимо нас проходили динамовцы, а мы стояли в тоннеле, я незаметно, с замирающим сердцем, дотрагивался до каждого игрока. В этом же чемоданчике лежали книги: Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка» (одна из моих самых любимых), ее мне прислали родители ко дню рождения, «Цемент» Гладкова, «Бродяги Севера» Кервуда. Еще в чемодане была тетрадь с записанными анекдотами и любимыми песнями. Перебирать нехитрый скарб своего деревянного сундучка было любимым моим занятием. Я спал и видел себя уже на гражданке. И вдруг – война! И я с ужасом понимаю, что теперь мне не видеть родных, близких и Москвы как своих ушей!

Помнишь рассказ Шукшина «Степка»? Не дождавшись всего-то трех месяцев до своего освобождения, Степан совершил побег из тюрьмы. Ему, разумеется, добавят срок. Но тут важно другое: на что человек способен, когда он со всей лютостью тоскует по родным людям и местам. Нарушая законы обыкновенной человеческой логики, он пытается получить хоть капли тепла и любви от близких и родных людей, даже отлично понимая, что потом придется расплатиться за это в тройном размере. Вот такие чувства переживал и я, когда стало ясно: дома родного мне не увидеть. А ведь в те времена не существовало такого понятия, как краткосрочный отпуск на родину. Поэтому, не демобилизовавшись в свой срок, я еще на пять лет почти остался в строю. Этого срока я, разумеется, знать не мог, но был придавлен чем-то таким огромным, что даже передать тебе на словах не смогу. Слава богу, однако, быстро оклемался.

А собственно начало войны ознаменовалось для Никулина неудавшейся самоволкой. В ночь на 22 июня на его наблюдательном пункте нарушилась связь с командованием дивизиона. Инструкция требовала немедленно следовать по линии связи до места повреждения. Два бойца из состава дежурной смены тут же отправились к Белоострову и до двух часов ночи выполняли проверочные работы. Вернувшись что-то около пяти утра, доложили: наша линия в порядке. Стало быть, авария – на другом участке.

После завтрака сели, посовещались и решили: по случаю успешной ночной работы, а также с учетом предстоящего воскресенья послать Борунова и Никулина с трехлитровым бидоном на станцию за пивом. Конечно, то была классическая самоволка, поскольку командование батареи в известность об этом походе никто не поставил.

И вот шагают бойцы по пересеченной местности, а навстречу им – старик. «А что, служивые, – спрашивает, – правда война началась?» – «Дед, какая война. Вишь, за пивом идем. С ним сражаться будем».

Уже на самой станции самовольщики убедились: война действительно началась. И пулей помчались на свой наблюдательный пункт. Сержант Крапивин, покуривая на крыльце, строго спросил:

– Ну и где пиво, доблестные красноармейцы?

– Какое к чертям пиво, война началась! Только что Молотов сказал об этом по радио.

Крапивин тут же отзвонил командиру батареи и получил от него команду: «Усилить наблюдение!» В телефонной трубке слышались доклады со всех батарей: «Армавир» готов! «Винница» готова! «Богучар» готов! «Бобруйск» готов!»

Спустя какое-то время в небе появились два звена «Юнкерсов‐88». На бреющем полете они шли с Териок на Сестрорецк. С вышки своего наблюдательного пункта Никулину видна была гладь залива, Кронштадт, форты и выступающая в море коса, на которой стояла его шестая батарея. Немецкие бомбардировщики шли прямо на нее. Послышались отрывистые звуки залпа пушек. Шестая батарея первой в 115-м зенитном артиллерийском полку открыла огонь по врагу. Как потом оказалось, и первый вражеский самолет сбила соседняя батарея под командованием младшего лейтенанта Алексея Титовича Пимченко. Его наградили орденом Боевого Красного Знамени.

Никулин вспоминал: «Как потом нам рассказывали, ребята после первого боевого крещения, выходя из нервного шока, долго смеялись и вспоминали, как командовал, сидя на корточках, Ларин, как пушка Лыткарева вначале повернулась не туда, как Кузовков залез под артиллерийский прибор. За годы войны я не раз видел, как люди, вылезая из щелей, стряхивая с себя комья земли и осознавая, что все обошлось благополучно – нет убитых и техника цела, – начинали громко смеяться. А многие изображали в лицах, кто и как вел себя во время боя. В первый же день войны я с грустью подумал о своем чемоданчике, в котором лежали записная книжка с анекдотами, книги, фотография динамовцев, письма из дома и от нее – от той самой девочки, которую я полюбил в школе. Я понимал: о демобилизации и думать нечего. Двое суток мы тогда не спали. Потом с наступлением тишины все мгновенно заснули».

И потянулись монотонные военные дни, один другого трагичнее и безнадежнее. Сводки Совинформбюро лишь добавляли чувства тревожной безысходности. Враг методично приближался к Ленинграду. Никулин по-прежнему нес службу на своем наблюдательном пункте. Со своей вышки он по-прежнему наблюдал бурую гладь Финского залива, Кронштадт, форты и выступающую в море косу. На рассвете однажды заметил отступающие части нашей пехоты. Потом выяснилось: сдан Выборг. Дата запомнилась Никулину потому, что был последний день лета 1941 года. Еще врезалось в память то, что фашисты поначалу Ленинград почти не бомбили. То ли замысел у них был какой-то, то ли руки просто не доходили. Зато интенсивно минировали с воздуха акваторию залива.

Вдоль реки Сестры старики, женщины и подростки рыли противотанковые рвы. По всему перешейку возводились долговременные огневые точки. Уже опытный солдат, Никулин понимал, что предстоит длительная оборона. И действительно, к середине осени военное противостояние стабилизировалось как раз вдоль водной преграды. В то же самое время железное кольцо вокруг Ленинграда неумолимо сжималось. О том, чтобы побывать в городе на Неве, Юра не мог уже даже мечтать, если на станцию за сигаретами можно было выйти только с разрешения командира батареи. Слухи, однако, как им и положено, ширились один страшнее другого. Врожденный оптимист, Никулин не очень-то к ним и прислушивался. Впервые задуматься над трагичностью создавшегося положения заставила его одна уже пожилая женщина. Неведомо какими судьбами она оказалась возле их наблюдательного пункта и попросила хлеба. Сержант Крапивин дал ей полбуханки, и бедолага стала так торопливо есть, словно боялась, что отнимут. Потом, видимо, устыдившись своей невоздержанности, горько заплакала. Когда ее успокоили, рассказала, что в Ленинграде люди уже повально голодают.

Стальные клещи голода

– Из вашей книги, Юрий Владимирович, но более из ваших рассказов нетрудно сделать вывод о том, что в военные годы самым тяжелым испытанием для вас стал голод…

– Пожалуй, да. Страху я тоже натерпелся предостаточно. Но все равно страх – он чаще всего случался коротким, а голод в войну был длинен и, казалось, бесконечен. Весь день ходишь и думаешь о еде. Уснешь, так и снова она тебе снится.

Помню, как после Октябрьских праздников нам резко сократили паек. Старшина при этом предупредил, что отныне мы будем получать хлеб порциями. Красноармеец Борунов возмутился, а старшина заметил: «Ничего, товарищи бойцы, скоро все войдет в норму. А пока что подтяните ремешки». Но с каждым днем хлебный паек все уменьшался и уменьшался. Затем нам сообщили, что второе на обед отменяется. Еще через некоторое время мы уже явственно почувствовали голод. Обычно нам на батарее выдавали по триста граммов хлеба. Потом порция уменьшилась вдвое плюс сухарь граммов на восемьдесят-девяносто. Причем сам хлеб стал сырым и липким, как мыло. На каждого бойца полагалось по ложке муки грубого помола. Ту муку мы отдавали в общий котел, и повар готовил нам болтанку. Без соли. Она тоже почему-то стала жутким дефицитом. Каждое утро у каптерки выстраивалась очередь. Старшина взвешивал каждую порцию с аптекарской точностью, добавляя даже крошки.

Вот получаешь ты драгоценную порцию и начинаешь думать: сейчас съесть или растянуть удовольствие на весь день. Я, наверное, слабохарактерный – съедал сразу. Все разговоры у нас тогда были только о еде. Но говорили не о бифштексе, курице или других каких разносолах – мечтали наесться до отвала белого хлеба с конфетами «подушечки». Начав курить в первый день войны, я через месяц бросил. И не потому, что обладал сильной волей – не обладал, а просто мне не нравилось курить. И сдается, что этот поступок спас меня от дополнительных мучений. Представляешь: голодать и вдобавок еще мучиться от отсутствия курева – врагу не пожелаешь такой участи. Должен заметить, что во время блокады самым дорогим в Ленинграде были хлеб и табак.

Когда наступили холода, голод стал донимать особенно. Мы на себя напяливали все, что можно было достать: теплое белье, по две пары портянок, тулупы, валенки. Но все равно до сих пор помню, как меня постоянно трясло от холода. А еще и ноги мои отмороженные добавляли мучений. Командир и санинструктор постоянно нас предупреждали: поменьше пейте воды. Но большинство солдат их не слушали. Почему-то считалось, что если выпить много воды, то чувство голода притупится. Я попробовал, но безуспешно и не стал пить. А те, кто злоупотреблял водой, в конце концов опухали и совсем ослабевали.

Могу тебе сказать как на духу: в период ленинградской блокады кошку я ел, ворону ел. Питались мы очень скудно. Были какие-то колбаски, вернее, мелкие их кусочки. Их даже жевать было невозможно. Положишь в рот и перекатываешь языком туда-сюда. На какое время нам те колбаски выдавали – не помню. Вот что мы их ножами разбивали – это в памяти осталось. Болел я цингой во время блокады. Несколько зубов выпало. Ноги были у меня сильно опухшие. Ну с ними я вообще намаялся. Мы часто ходили от батареи до Ленинграда и обратно, а это почти шестьдесят километров. И пешком. Машины тогда не ездили, лошадей всех поели. Но совещания всякие даже в самый лютый голод не прекращались. Перед каждым походом в штаб армии нам давали сухой паек. В тот паек входила банка тушенки, полбуханки хлеба и несколько галет. Запас этот – на десять дней. Погрузишь все это в вещмешок и шагаешь. Благо не в одиночку. Много народу следовало от передовой в город и обратно. Шли мы, разумеется, без ночевок и без привалов, чтобы не замерзнуть. В штабе перекантуешься где-нибудь на полу. Хорошо, если печь была вблизи. После совещания мы спешили к себе в расположение. В родном коллективе всяко лучше было. А от сухпайка уже не оставалось ни крошки.

В таких невероятно тяжелых условиях прошли зимние месяцы нашей обороны. К весне, которая тоже не отличалась теплотой, сильные заморозки случались и в мае, у многих из нас начались цинга и куриная слепота. Никогда больше не переживал таких странных ощущений. Как только наступали сумерки, перестаешь различать границу между землей и небом. Хорошо, что несколько человек на нашей батарее не заболели куриной слепотой и стали нашими поводырями. Вечером отводили нас в столовую, а потом приводили обратно в землянки. Кто-то пустил слух, что от цинги помогает отвар из сосновых веток. Мы начали его пить – не помогло. И лишь когда на батарею привезли бутыль рыбьего жира, все пришло в норму.

Холода 1941 года наступили уже к середине осени. Вообще погода под Ленинградом в первые годы войны отличалась необычайной суровостью и тотальной непредсказуемостью. Лето и осень были на удивление теплыми, небо безоблачным. Немецкие самолеты поэтому летали очень интенсивно и днем, и ночью. Ночи в начале осени стояли такими лунными, как в украинской песне: «выдно, хоч голки збырай». Поэтому массированные налеты фашистской авиации на Ленинград велись практически круглосуточно. Бойцы ВНОС – воздушного наблюдения, оповещения и связи – собирательное название воинских формирований, являвшихся составной частью войск противовоздушной обороны – по многу ночей не спали, отражая налеты. В одну из таких ночей 6-я батарея заступила на дежурство. Комбат Ларин, которого отличала искренняя, а не показушная забота о подчиненных, вызвал к себе Никулина:

– Юрий, ты видишь, как люди устали – сквозняками всех качает. Пусть поспят хотя бы несколько часов, а ты пока что сам подежурь на позиции. Объявят тревогу – буди всех, а меня первого.

И надо же было такому случиться: именно в то время нагрянула проверка из штаба армии. Да так внезапно, что Никулин не успел даже подать команды на подъем. Старший проверяющий в крик: «Война идет, а вся батарея дрыхнет во главе с командиром. Безобразие! Всех отдам под суд военного трибунала!». Видя, что дело принимает нешуточный оборот, Ларин шепчет: «Выручай, Никулин. Скажи, что в двенадцать ночи я велел меня будить, а ты этого не сделал, поэтому все и спят. Я тебя потом выручу, прикрою». Юрий так и доложил проверяющему. Тот слегка успокоился. В том смысле, что ему уже не всех батарейцев придется отдавать под трибунал, а только одного командира разведки сержанта Никулина.

Дружок Николай Гусев вмиг оценил остановку:

– Юра-тюха, ты хоть понимаешь, что тебя делают крайним? Скажи честно, как было дело, и от тебя отстанут.

– Не могу, Коля, дал слово комбату. Что ж теперь в кусты. Чему бывать, того не миновать.

На следующий день прибыл следователь из штаба 115-го ЗАП. И ему Никулин изложил все ту же версию: не поднял комбата, сплоховал. Виноват. Готов нести ответственность по всей строгости военного времени.

К вечеру приехал командир дивизиона и тоже стал пенять сержанту:

– Вы мне тут в благородство не играйте и дурака из себя не стройте! Неужели не понимаете, чем это вам грозит?

Никулин, однако, упорно стоял на своем: сам, мол, виноват, а не комбата прикрываю. Тогда его доставили в расположение полка к начальнику штаба. Майор Каплан усадил провинившегося за стол напротив себя, предложил закурить и после долгой паузы глуховато заговорил:

– По правде сказать, мне нравится, что вы, сержант, столь упорно защищаете командира. Так оно и должно быть в боевой обстановке: сам погибай, но командира выручай. Поэтому, если вы и сейчас продолжите стоять на своем, я не стану вас осуждать. Просто я по должности своей обязан знать всю правду о том, что творится в части. Обещаю вам не принимать строгих мер. Вы действительно Ларина выгораживаете?

– Так точно, товарищ майор.

– Ну что ж, за свой проступок вы будете разжалованы в рядовые. Комбат получит неполное служебное соответствие. Идите и продолжайте службу.

Никулин пошел и продолжил служить. Через несколько месяцев майора Каплана повысили в должности, и он стал начальником штаба дивизии. Передавая свои дела заместителю капитану Глухареву, он распорядился: вернуть звание сержанта рядовому Никулину.

– По-моему, – сказал, – парень стоящий…

И рядовой Никулин вновь стал сержантом.

Трагедия и мужество ленинградцев

– А сколько раз, Юрий Владимирович, вам довелось побывать в осажденном Ленинграде?

– Не знаю, не считал. Но полагаю так, что несколько десятков раз я точно ходил в осажденный город. Все дело в том, что еще с зимы 1941 года мы начали сами доставлять продукты питания с городских складов в расположение батареи. И мне чаще других поручали это дело. Так что я насмотрелся Ленинграда во время блокады. Помню застывшие трамваи. Дома покрыты снегом с наледью, а стены все в потеках, помню. В большинстве строений города не работали канализация и водопровод. Всюду стояли огромные сугробы, а между ними – узенькие тропинки. У людей не хватало сил убирать снег и вывозить его с улиц и дворов. По протоптанным дорожкам медленно, инстинктивно экономя движения, ходили понурые люди. Все согнуты, сгорблены, многие от голода шатались. Некоторые с трудом тащили санки с водой, дровами, с нехитрым скарбом. Порой на санках везли трупы, завернутые в простыни и перевязанные шпагатом. Часто трупы лежали прямо на улицах, и это никого не удивляло. Говорю же: люди настолько выбивались из сил, что не могли проделывать элементарных вещей – убрать те же трупы. Сейчас это кажется невероятным, а тогда привыкли, что трупы раз в неделю собирает специальная похоронная команда. Кстати, как я уже после войны узнал, команды те формировались в основном из бойцов нашего ВНОС.

Несколько раз довелось мне видеть такую картину. Бредет человек по улице, вдруг останавливается, падает и умирает. От холода и голода все жители Ленинграда казались мне маленькими, высохшими. Слов нет, в Ленинграде было куда страшнее и даже жутче, чем у нас на передовой. Город методично бомбили и обстреливали. Мне поэтому каждый поход за продуктами был тяжек невыносимо, но особое доверие товарищей я не мог не оправдывать. Они же мне верили, как себе. Знали, что доставлю на батарею каждую крошку ставшего золотым пропитания.

В Ленинград мы добирались пешком. Продукты возили на санках. Все, что положено было ста двадцати человекам на три дня, умещалось в три небольших мешка. И пятеро вооруженных батарейцев охраняли те мешки в пути.

Не помню, кто из великих сказал, что никто так не врет, как очевидцы. В этом смысле мне всегда казалось, что знаю о ленинградской блокаде все, потому как она частично выпала и на мою долю. Наш политрук пошел навестить живших в Ленинграде отца и мать. Вернулся на батарею весь черный и сам не свой. Позже рассказал, что зашел в нетопленую комнату и увидел отца с матерью, умерших от голода. Потом полсуток потратил на то, чтобы их схоронить по-людски.

Весной 1942 года я получил разрешение у командования проведать в осажденном городе маминых родственников. Долго добирался пешком до нужного адреса. Зашел в подъезд и уже на втором этаже увидел труп, на третьем – тоже. Долго стучал в дверь, пока ее не открыла бабушка Леля. Я взглянул на нее, и мне стало не по себе: кожа да кости. А она меня сразу и не признала. Я отсыпал ей немного сушеного гороха. Обрадовалась несказанно. Еле слышным голосом рассказала, что моего троюродного брата Бориса, который, помнится, смеялся надо мной и доказывал, что войны не будет ни в коем разе, убило под Ленинградом в первые же дни боевых действий. Дядя мой на днях умер от голода, а вот тетке повезло – успела эвакуироваться за Урал. Спустя некоторое время умерла и бабушка Леля.