Текст книги "Юрий Никулин. Война. Арена. Кино. 100 лет Великому Артисту"

Боевая служба Никулина

В невероятных, запредельных, нечеловеческих условиях приходилось нести боевую службу и сержанту Никулину. Каких-то запоминающихся подробностей о ней Юрий Владимирович рассказывал мало, да и в его книге тех подробностей не густо. Оно и понятно, почему. Солдатский труд любой воинской специальности во время боевой деятельности – это, прежде всего, труд рутинный, и внешне, и по глубинному своему содержанию малопривлекательный, даже скучный своей монотонностью. В нем нет и быть не может никакой героики, а есть лишь каждодневная, изнуряющая пахота, пот и кровь. И в таком незамысловатом сочетании он древен, как древние войны человеческие. От египетских колесниц, греческих фаланг и римских манипул по настоящее время воинский труд остался практически неизменен: бой всегда лишь венчает невообразимо громадную предбоевую работу. Почему та же римская армия слыла самой сильной и непобедимой? Да потому, что в сражениях проводила лишь пять – десять процентов времени. Все остальное время тратила на инженерно-земляные работы. В этом смысле и война Никулина не представляла собой ничего героического. То были ежедневные тренировки впроголодь, спорадические отражения налетов авиации противника, потаенная вера в то, что смерть его в бою не настигнет, и светлая, непоколебимая вера в скорую, неминуемую победу.

Юрий Владимирович однажды рассказал о своем сослуживце, замечательном парне по фамилии Герник. «А я знал, что есть такая картина Пабло Пикассо «Герника», почему и фамилия Толика на всю жизнь запомнилась. Так вот, как-то ночью над нашей позицией пролетел немецкий самолет и сбросил бомбу. И пролеты вражеских «юнкерсов», «хейнкелей», и их бомбежки для нас были привычным делом. Кому положено спать, тот никогда и не просыпался даже. Подумаешь – самолеты. Временами они, как комары жужжащие. И Герник спал крепким сном. Бомба разорвалась метрах в пятидесяти от него. И малюсеньким таким, как спичечная головка, осколком парню пробило голову насквозь от виска до виска. Так во сне он и умер. Мы утром будим – не просыпается. Только тогда и заметили крошечные две дырочки в его голове».

В ту войну миллионы бойцов Красной армии и обычных граждан ходили под таким страхом смерти и, в конце концов, привыкали к нему. Как привык и Никулин. Во всяком случае, постоянная вероятность быть убитым его самого и боевых товарищей не сковывала, не парализовала. Они каждодневно выполняли свою солдатскую работу и на совесть, и с предельной отдачей сил. Иначе бы не победили того жестокого и сильного врага. Все самоотверженно трудились ради общей Великой Победы, как бы это ни прозвучало нынче для кого-то выспренним и высокопарным. Ибо только так можно было победить.

Во всех воинских подразделениях, воюющих против гитлеровцев, считалась первейшей доблестью товарищеская взаимовыручка. Особенно – в боевых условиях. Даже мертвого однополчанина надлежало доставить к своим с его личным оружием. Не всегда это получалось.

Мы часто говорили на эту тему с Юрием Владимировичем. Однажды рассказал, как бойцы разведгруппы из соседнего дивизиона попали в засаду и не смогли эвакуировать шестерых своих товарищей.

– Это была для нас всех страшная трагедия. Смерти своих боевых друзей мы тоже сильно переживали, но за тех, кто оставался у врага, пусть даже мертвый, переживали куда сильнее. Спасение раненого бойца, эвакуацию мертвого на нашу территорию – это же был святой закон. Конечно, нам и приказы разные предписывали: ни при каких обстоятельствах, как бы сложна и опасна ни была обстановка, не оставлять на поле боя ни одного раненого с его оружием. Но это был тот случай, когда люди сами, по внутреннему своему побуждению действовали и по приказу, и по совести. Помню, как долго мы обсуждали промеж себя тот единственный такой случай, когда не удалось эвакуировать шестерых бойцов.

Юрий Владимирович вспоминал: «Вот начинается обстрел. Ты слышишь глухой орудийный выстрел. Знаешь, что звук запаздывает, поэтому чутко прислушиваешься к другому звуку, летящего снаряда – это сложная такая смесь шелеста, скрипа, как по стеклу, шума и гула. И сразу возникает неприятное ощущение, как еще говорят, под ложечкой засосало. В те короткие мгновения, пока снаряд приближается, ты поневоле думаешь: «Лишь бы не мой». Потом это чувство, у меня, во всяком случае, притупилось. Уж слишком часты случались повторения. А вот к смертям моих товарищей я так за всю войну и не смог привыкнуть. Смерть на войне, казалось бы, не должна так уж волновать, опять-таки из-за ее множества. Но меня каждый раз она потрясала до глубины души. Никогда не забуду первого убитого при мне бойца. Мы сидели на огневой позиции и ели из котелков. С голодухи так увлеклись едой, что и не услышали звука летящего снаряда. Он разорвался в нескольких метрах от нас. И заряжающему осколком срезало голову. Сидит человек с ложкой в руках, пар поднимается из котелка, а верхняя часть его головы срезана, словно бритвой начисто, и кровь стекает по оставшейся части лица.

Потом я видел поля, на которых лежали рядами убитые люди. Как шли они в атаку, так их пулемет и скосил в один ряд. Видел я тела, разорванные снарядами и бомбами на части. Но больше всего меня шокировали смерти товарищей случайные, нелепые и потому особенно чудовищные. Как у Володи Андреева. Замечательный был парень: песни пел, стихи сочинял. А погиб ни за понюх табаку. Мы две ночи не спали, отбиваясь от «юнкерсов». И меняли одну позицию за другой. Во время переезда Володя сел на пушку и уснул мертвецким сном. Упал с нее и прямо под колесо. Никто этого не заметил. Потом мы кинулись к нему, и я услышал с последним вздохом Володи: «Маме скажите…».

Жизнь между боями

– Юрий Владимирович, вы много раз говорили о том, что на войне вас часто выручало чувство юмора. На всю жизнь запомню рассказ об инструменте. Это когда ваш взвод отправили на рытье траншеи и майор поинтересовался: «Инструмент, надеюсь, взяли?» – «Так точно, взяли, товарищ майор!» – за всех ответили вы и достали ложку из-за голенища. Даже сейчас этот эпизод вызывает улыбку. Могу лишь представить себе, как реготали ваши сослуживцы. И это понятно. Оно, то самое чувство юмора, и в мирной жизни никогда лишним не бывает. Что уж говорить о военной. Не зря же Василий Теркин из литературного стал народным, былинным героем еще во времена боевых действий на той войне. Все это так. Но ведь постоянно юморить и хохмить не будешь. В этом смысле, как вы проводили свои будни, ту самую сермяжную, окопную, солдатскую жизнь. Какой она вам вспоминается?

– Я уже давно заметил, что фронтовая жизнь моя словно отдаляется от меня и разные ее события будто растворяются в дымке времени. Многое, очень многое забывается. В этом я убеждаюсь, когда встречаюсь со своими боевыми побратимами. Порой они вспоминают нечто такое, что я уже забыл напрочь, хотя оно и со мной происходило. Наверное, это естественно. Память и должна быть избирательной. Она сама решает, что сберечь, а от чего отказаться. Но есть много таких событий, о которых мне никогда не забыть. Однажды сижу в наспех вырытой ячейке. Вокруг снаряды рвутся. А невдалеке от меня точно в такой же неглубокой ямке Володя Бороздинов расположился. И кричит мне: «Юра, как только затихнет немного это безобразие – ползи ко мне. У меня курево есть». К тому времени я уже снова начал курить. Только мы смастерили по самокрутке, как снаряд разрывается прямо в моей ячейке. Разве ж такое забудешь? Ведь не позови Володя – разнесло бы меня как мой вещевой мешок – одни клочья от него бы остались. Мама моя всегда говорила, что я родился в рубашке. Ну как не поверишь в такую байку.

– Это не байка, Юрий Владимирович, я сам в такой рубашке на свет белый появился. Дед ее потом закопал под печью. Так поверье требовало. Почему и «вопрос изучил». Рубашка – это особый, так называемый плодный, пузырь, который перед рождением ребенка, как правило, лопается. И лишь один из 80–90 тысяч детей выходит из утробы матери вместе с тем пузырем. Большинство акушеров за всю свою практику так и не встречаются с подобными случаями – настолько они редки. Так что нам повезло уже хотя бы в том, что мы в нем не задохнулись.

– Смотри-ка, а я всегда полагал, что это нечто иносказательное. В любом случае мне на фронте определенно везло. Сколько смертей случалось впереди, позади и с боков, а меня она обошла стороной. Правда, что я старался меньше всего о ней думать, всегда искал себе всякое занятие, лишь бы не сидеть без дела. Тоска обычно и приходила вместе с любым, даже кратковременным бездельем. Поэтому я читал и перечитывал те немногие книги, что были в батарее. Ни от какой работы в подразделении не увиливал, даже когда уже был стариком и мог вообще бить баклуши. За формой своей тщательно следил. Одежда для меня с детства не представляла никакой ценности, и обычно я ношу ее почти небрежно. Но вот гимнастерку и брюки стирал регулярно и подворотнички подшивал каждое утро. На тех фотографиях, что у меня сохранились со времени солдатской службы, подворотнички почти белоснежные. Жена удивляется той моей аккуратности в молодые годы. Потому как сейчас я ею явно не страдаю.

– А какие у вас были вещи в личном пользовании, что вообще ценилось в солдатском быту?

– Да вещей тех было раз, два и обчелся. Иголка, черные и белые нитки. Стираные-перестираные подворотнички. Курево, в основном – махорка. Спички, но лучше зажигалка. Бритва складная, так называемая опасная, мыло, нож, ложка, котелок. К концу войны многие, да почти все мы обзаводились ручными часами, а то и несколькими – на обмен. Деньги никакой цены тогда не имели. Все, что мы сами себе добывали, за исключением того, что было положено солдату по довольствию, – все приобреталось, как теперь модно говорить, по бартеру. Обмены на войне – первое дело. Не зря же поется: «Махнем не глядя, как на фронте говорят». Практически все, что нужно, можно было выменять у товарищей на то же курево или на кусковой сахар. Сахар был даже дороже курева. Парой, другой затяжек с тобой любой солдат, даже незнакомый, всегда поделится. А сахар выступал валютой. Им никто просто так не делился. Короче, «сидор» (вещмешок) я на себе таскал под пуд точно. Это не считая шинели, винтовки и боеприпасов. На голове – стальной шлем. Патроны я носил в двух подсумках из кирзы. Выдавали нам по одному, но мы правдами и неправдами добывали себе второй. Патроны в бою – первое дело. По две гранаты еще было.

– Насчет патронов и гранат – это понятно, а что еще пользовалось у вас особой популярностью?

– Наверное, немецкие саперные солдатские лопаты. Вот уж стоящий инструмент. Под рост человека подогнанные черенки, лезвия 42–45 см из закаленной стали. Лопата та никогда не ломалась – черенок точился из бука. Даже небольшие деревца ею можно было рубить. Лопата немецкая ценилась дороже немецкого же автомата. Кстати, не самая надежная машина. А лопата – на все случаи жизни, вплоть до рукопашной, – всегда выручала. И вообще вражеский шанцевый инструмент: ломики, кирки, топоры – был для наших бойцов на вес золота. Ни в какое сравнение не шел с нашим. Ну что ты хочешь, если за полный комплект инструмента отдавали мотоцикл с коляской. Немцы на войне ели складными вилкой и ложкой. А у нас были только алюминиевые ложки. Как правило, на каждой имелась гравировка, начиная от инициалов и заканчивая стихотворными строками. От нечего делать или на привалах те гравировки потом чистились спичками или веточками. Немецкие кухни были двухкотловые. А мы ели с однокотловых кухонь. Сколько помню, на батарее никогда спирт не переводился. Старшина умело хранил его излишки. На спирт, кстати, тоже многое можно было выменять. Хороший командир вместе со старшиной всегда имел свой собственный специальный обменный фонд: тот же спирт, трофейные плащ-палатки, шинели, одеяла, ремни из натуральной кожи, фляги, термоса-бачки, котелки, термитные лампы, ножи, топоры, лопаты, пилы, молотки и даже гвозди. Так вот на сахар можно было обменять все, что я перечислил, и еще то, что забыл упомянуть.

– Ленинская комната у вас была?

– У нас она называлась ленинским уголком. Замполит разворачивал его даже в походных условиях, в палатке. Много свободного времени мы там проводили. Песни пели, в шахматы, шашки играли, анекдоты травили. Почему-то не боялись рассказывать байки даже под портретом Сталина. Наверное, потому что верили друг другу. Хотя за аполитичные разговоры нашего брата, случалось, брали за шкирку. Во всяком случае, разговоры такие промеж нас ходили. К каждой красной дате календаря мы обычно устраивали собственный концерт художественной самодеятельности. И все репетиции тоже проводили в ленинском уголке, а играли потом в столовой. Своего клуба мы не имели.

– А в карты играли?

– Нет, никогда. Не вспомню даже случая, чтобы кто-то из нас завел речь о картах.

Очевидное – невероятное, или Фронтовые встречи

Юрий Владимирович при всяких удобных случаях мог всегда вспомнить нужный, оправданный ситуацией анекдот. Но еще он был кладезем трогательных, смешных или поучительно-смысловых баек. Не всем моим читателям, верно, известно, что знаменитый фильм «Берегись автомобиля» возник из того, что Никулин однажды рассказал Эльдару Рязанову необычную историю о благородном угонщике автомобилей. Режиссер возликовал, тут же сообщил сюжет Эмилю Брагинскому, и уже вдвоем они написали сценарий. Кстати, самый первый их совместный. Дальше последовали: «Зигзаг удачи», «Старики-разбойники», «Невероятные приключения итальянцев в России» и «Ирония судьбы, или С легким паром!», «Служебный роман», «Гараж», «Вокзал для двоих» – все лучшее, что снято Рязановым. Самое примечательное заключается в том, что режиссер клятвенно пообещал Юрию Владимировичу снять его в главной роли Юрия Деточкина. Но в итоге отдал ее Иннокентию Смоктуновскому. К этой истории я еще вернусь в главе о кинематографических работах моего героя. Пока что замечу: собирать, обрабатывать и потом рассказывать различные жизненные истории тоже не абы какой дар, ниспосланный человеку свыше. И Никулин был им наделен в полной мере. Рискну даже предположить: не случись в его биографии цирка, Юрий Владимирович элементарно мог бы стать писателем. Тем более, что и отец его всю жизнь сочинял, и сам он очень прилично писал.

Из фронтовых рассказов артиста я выбрал только те, которые повествуют о необычных людских встречах.

* * *

«Мы тогда стояли под Гдовом на самом берегу Чудского озера. И был у нас водитель Толя Старовойтов. Трудился на грузовике-полуторке. Он подвозил нам продукты на батарею. Вот однажды едет он груженый, торопится, чтобы к обеду поспеть. А впереди него две колымаги, запряженные лошадьми, плетутся. На таких телегах боеприпасы, как правило, подвозят. И возничие на них почти всегда – люди пожилого возраста. В тот раз они едут себе и переговариваются. А Старовойтов им сигналит: дорогу уступите! Ноль эмоций. Ну, Толя парень был горячий. Спрыгнул со своей полуторки, подбежал к последнему ездовому и как двинет ему в ухо. Тот в бога мать заорал, и только хотел дать сдачи, как остолбенел. Это ж сын его родной по уху звезданул! Обнялись, плачут оба. Надо же: два года служили практически по соседству и ничего друг о друге не знали. Пошли потом к командиру полка и попросились, чтобы их оставили служить вместе, в одном подразделении. Конечно, им пошли навстречу, и отец с сыном до самой Победы воевали рядом. Я радовался за них, и у меня еще тогда мелькнула мысль: «Эх, и моего бы отца направили ко мне!» А потом устыдился: батю же комиссовали по здоровью еще в гражданскую…».

* * *

«Мой сослуживец по батарее старший сержант Николай Белов был родом из Пушкина. Городок этот заняли немцы. Но наши оборонительные рубежи проходили очень к нему близко. Коля в хорошую погоду мог в обыкновенный бинокль разглядеть свой собственный дом, где оставались отец и мать. Естественно, никакой связи с ними Белов не имел. Когда мы Пушкин освободили, то шли по совершенно пустым улицам, вдоль которых стояли разрушенные дома. Немцы почти дотла сожгли городишко. Потом из землянок начали выбираться худые, изможденные жители. Они стали внимательно нас рассматривать, надеясь увидеть родные лица. У нас в части много местных парней служило. Одна женщина спрашивает меня:

– А вы Колю Белова, случаем, не встречали?

– Как же не встречал, – радостно я ей отвечаю. – Вот он, мой хороший товарищ!

И мать обняла сына. Как потом оказалось, отца Коли немцы казнили за какую-то провинность в самые первые дни войны. А мама ушла из городка в ближнюю деревню и там, в землянке, прожила все годы до освобождения Пушкина. Коле Белову командиры разрешили побыть с матерью двое суток. А потом он нас догнал. Кстати, за освобождение города имени величайшего русского поэта нашему дивизиону присвоили звание Пушкинского. Мы очень гордились этим».

* * *

«В обороне под аэропортом Пулково я встречался со знаменитым Усовым. До войны его знала вся страна как очень грамотного и справедливого футбольного судью. Все двадцатые годы он играл крайним нападающим. Выступал в нескольких командах. Член сборной Ленинграда. В 1931 году получил тяжелую травму и переключился на судейство. В высшей лиге чемпионатов СССР с 1936 по 1949 годы судил 78 матчей, в том числе финал первого Кубка СССР в 1936 году. Единственный судья, удостоенный звания заслуженного мастера спорта. Он часто приезжал в Москву судить знаковые матчи. И я не раз видел Николая Харитоновича на поле. Невысокого росточка, полноватый и даже слегка комичный – таким он мне запомнился по довоенным временам. А к нам в дивизион приехал худой, жилистый капитан, даже не признал я его. Выступая перед нами, рассказал о легендарном футбольном матче в блокадном Ленинграде 6 мая 1942 года. Играли команда ленинградского «Динамо» с командой Краснознаменного Балтийского флота. Матчу тому командование Ленинградского фронта придавало важное значение, рассматривая его как психологическую операцию. И своим, и врагам надо было показать: Ленинград, несмотря ни на что, жив и в состоянии постоять за себя. Пусть немцы в четырех километрах от Ленинграда, пусть каждый день город обстреливают, пусть люди умирают на улицах от голода, но на стадионе играют в футбол!

Усов, судивший тот легендарный матч, вспоминал, что футболистов собирали со всех участков фронта. Лейтенанта Виктора Набутова – командира бронекатера – вызвали с Ораниенбаумского плацдарма. Главстаршина морского отряда береговой обороны Борис Орешкин командовал сторожевым катером. Лейтенанта Дмитрия Федорова вызвали с Карельского перешейка. Евгений Улитин служил связистом в Шлиссельбурге. Анатолий Викторов – заместитель политрука медсанчасти и рядовой пехотинец Георгий Московцев прибыли из-под Красного Села. Михаил Атюшин, Валентин Федоров, Аркадий Алов, Константин Сазонов, Виктор Иванов – все были оперуполномоченными ленинградской милиции. Еще играли Александр Федоров и Евгений Архангельский. Игра состояла из 2 таймов по 30 минут и завершилась победой «Динамо» со счетом 7:3. Как динамовский фанат с детства, я знал и про ту выдающуюся игру, и про счет матча. Но то, что рассказал нам командир дивизиона после отъезда Усова из нашей части, откровенно говоря, повергло меня в восторг неописуемый. Оказалось, что Усов попадал в плен к немцам и сумел от них сбежать. И без того легендарный человек стал в моем представлении еще более прославленным.

Где-то в году 1949 мы с Мишей Шуйдиным приехали на гастроли в Ленинград. Партнеру своему я не раз рассказывал про Усова. Поэтому Миша предложил: «А давай-ка мы его разыщем». Сказано – сделано. Тем более, что и особых усилий нам те поиски не стоили. Усова знал, почитай, каждый ленинградец. Николай Харитонович возглавлял Ленинградскую футбольную секцию, был членом Президиума Всесоюзной коллегии судей, членом городской коллегии судей по футболу и хоккею с мячом. Он пришел в нашу с Мишей гардеробную. Мы хорошо посидели. И я, что называется, из первых уст услышал совершенно фантастическую историю о встрече советского и немецкого футбольных судей.

«Блокадной зимой группа из шести человек во главе со мной отправилась в разведку. Взяли мы «языка», да, видать, не очень тщательно упаковали, и он заорал что есть мочи. Ему подоспела помощь. Завязалась рукопашная. Один из фрицев со всей дури огрел меня по голове чем-то тяжелым. Очнулся я и ничего понять не могу. Прямо передо мной висит плакат с изображением футболиста и надпись по-немецки. До меня доходит: нахожусь в плену. И точно, в землянке появляется обер-лейтенант.

– Как вы себя чувствуете, господин Усов? – спрашивает и тут же переходит на «ты». – Ты меня помнишь?

– Нет, – отвечаю и еле себя слышу, так в голове гудит.

Тогда немецкий офицер на вполне приличном русском языке начинает мне рассказывать, что встречались мы с ним в Германии, когда вместе судили один международный матч. И я вспоминаю, что так оно и было. Еще в начале тридцатых годов мы с этим Куртом провели не один вечер вместе, обменялись адресами, обещали писать друг другу. Рассказывает он мне все это и стол накрывает: шнапс, консервы, белый хлеб. Я с голодухи набросился на еду, а Курт продолжает:

– Поживи пока у меня. Тебе ничего не будет. Ты не пленный, а мой старый приятель, гость. Я тебя хорошо помню. Ты мне еще тогда, в Германии, понравился. А теперь я здесь хозяин! Моя рота пока стоит в обороне, но вскоре мы пойдем в наступление. К тому времени я похлопочу, чтобы тебя отправили в Дрезден. Будешь там жить у моих родных. Они устроят тебя на работу. А когда мы закончим войну, поедешь домой. Только для начала выполни мою маленькую просьбу. Ты меня должен понять. У меня – жена, двое детей, сам понимаешь. Надо соответствовать своему положению. И ты мне можешь помочь. Иначе мне трудно будет хлопотать за тебя. Так что завтра на рассвете мы выйдем на передний край, и ты покажешь, где у вас штаб, склады с боеприпасами, где батареи расположены.

Наутро меня повели на наблюдательный пункт немцев. Там находились еще два офицера.

– Вот тебе стереотруба, вот карта. Действуй! – сказал Курт.

Я смотрю в трубу, что-то рисую на карте, а сам лихорадочно соображаю, как отсюда дать деру. Расстояние-то до нашей передовой – от силы километр будет. Даже если немцы меня и подстрелят на нейтралке, прикидываю, то наши, даст бог, отобьют. И, улучив момент, прыгаю на бруствер: двум смертям не бывать, а одной – не миновать! Скатываюсь с него и что есть мочи бегу к нашим. Если бы кто тогда засек мое время, наверняка я рекорд Союза по бегу на короткой дистанции поставил. Бегу и слышу, как мой немец кричит: «Куда ты, дурачок? Тебя же расстреляют! Вернись!» Другие немцы опомнились и стали палить по мне. А Курт им орет: «Нихт шиссен! Нихт шиссен!». Но все равно меня ранило в плечо, когда я уже прыгал в нашу траншею».

Мне остается лишь добавить, что майор-разведчик и выдающийся футбольный судья Николай Харитонович Усов судил футбольные матчи до 1949 года. Скончался в 1964 году, до конца жизни оставаясь членом Ленинградской городской коллегии судей по футболу и хоккею с мячом».