Текст книги "Электрический бал"

Приказчик мерзко захихикал.

«Какое жестокое, несправедливое время, – подумал князь. – Ведь и повеситься спокойно не дадут». Но тут весь философский покой враз ушёл из него. Поль взял негодяя за грудки и принялся трясти, да так, что у того из причёски выбился клок, а туфли заскользили по полу.

– Я ж тебя, зараза!

– Евсей! – пропищал жук куда-то за спину.

Из-за угла явилась громадная фигура. Фигура жевала что-то квадратной челюстью, остатки трапезы свисали с рыжей бороды. Руки висели по бокам, как две волосатые кувалды.

«Этот прибьёт и не перекрестится, – подумал князь, вглядываясь в болезненную желтизну опухших глаз, – и вешаться не надо будет».

– Хулиганють? – спросил мужик и глупо моргнул.

– Нисколько! Их светлость лишь расстроены, что вынуждены съезжать.

Князь опустил приказчика на землю. Тот поправил волосы, прищурился, видимо, от удовольствия, которое ему доставляла сцена, и принялся раскачиваться взад-вперёд на каблуках, сцепив на груди пальцы.

– Евсей, неси вещи. И помоги господину их светлости дойти до выхода.

– Ага, – кивнул мужик и скрылся в одной из комнат.

– Куда же мне идти теперь? – спросил князь, совсем обессилев. Бить морду приказчику больше не хотелось.

– А мне почём знать? – развёл тот руками и продолжил, как показалось князю, даже с участием: – В ночлежку за пятак или к Ляпину. Да хоть на скамейке в парке или на кладбище ночуйте, благо погодка позволяет.

Громила вернулся и вручил князю ситцевый кулёк. В этом кульке уместилось всё имущество Поля: залоговые векселя, долговые расписки, жалостливые письма, которые не хватило духу отправить; протёртые панталоны, старая сорочка и пара изношенных галстуков. Словом, всё то, что негоже тащить с собой на тот свет.

– Оставьте себе, – сказал князь и спустился по лестнице. В том месте, куда он собирался отправиться, эти бумажки не имели никакого значения.

Он вышел из подъезда и прислонился к стене, не зная, что делать дальше.

«Какой прекрасный день, чтобы помереть», – думал он, втягивая тёплый воздух.

Старик дворник шуршал метлой в углу.

– Ух! Зашибу, морда блохастая! Чёрт шершавый! – кричал он на вьющегося вокруг его ног пса.

Пара любопытных женских голов мелькнула в оконных проёмах.

Князь испытал зависть к их невзрачным, пахнущим луком жизням. С их маленькими радостями и такими же крошечными проблемами.

«Утоплюсь, – решил он. – Только привяжу что-нибудь потяжелее, чтобы не всплыть и не болтаться на поверхности, как Икар, на радость жестоким богам».

До Чистых было рукой подать, но топиться в пруду показалось чем-то до безобразия мещанским. Всё равно что умереть с перепою, захлебнувшись в луже собственной рвоты. Другое дело, океан или, на худой конец, море. Смерть в больших водах имеет оттенок благородный, даже героический. Поскольку моря, а тем более океана, поблизости предусмотрено не было, Поль твёрдо решил утопиться в Москве-реке.

Выбор его странным образом пал на Крымский мост, до которого надо было ещё ехать. Махина, растянутая на перекрестиях металлических жил, казалась ему такой же бессмысленной, как и мутные воды, протекавшие под ней неизвестно с какой целью. «Мышеловка» – как прозвали мост в народе – должна была сегодня захлопнуться и послужить идеальной метафорой его печальной судьбы.

Он уже направился было к площади, чтобы взять извозчика, как дворник обернулся, бросил метлу и подбежал к нему.

– Бог в помощь, Поль Феликсович.

– Чего вам, Фёдор Степаныч?

– Так это, – заморгал багровыми глазёнками старик. – Вас уже не было. Вчерась. Искал, значит. Депешу передать.

Последние несколько лет корреспонденция к Полю приходила сплошь скверная. Стоило ли портить настроение очередным канцелярским извещением? Но Поль захотел напоследок посмеяться в лицо бестолковым закорючкам, которые по чьему-то злому умыслу давно уже определяют всю жизнь человеческую.

– Ну.

– Я ему говорю, нет их, значит. По делам, значит, того, уехали, значит. Получается. Сам тощий, пальтишко коричневое. Вроде как аблокат.

– Аблокат не аблокат, – зевнул Поль. – Давай депешу. А то мне повеситься надо успеть.

– Это уж дело хозяйское. А моё дело передать. – Дворник достал из-за пазухи жёлтый конверт. – Очень уж, говорит, барыня строго-настрого наказала лично в ихние руки передать.

– Постой-постой. Какая барыня?

– Мне почём знать? Главное, уговорил я аблоката-то депешу мне вручить, чтобы я Вашей светлости в руки и отдал, когда тот, то есть вы, вернётся. Мне бы только копеечку бы, барин. Здоровье поправить.

– Давай-давай сюда. – Поль выдернул письмо из коричневых пальцев, разорвал конверт и вгляделся в хитросплетение букв.

Вдруг правый глаз у него задёргался, а левый заслезился: он узнал не по годам игривый почерк баронессы.

Письмо баронессы

Несравненный князь, дорогой Поль Феликсович, душа моя! Как странно вам, наверное, что я вот так обращаюсь после происшествия тех событий, которые послужили причиной разрушения наших добрых отношений. И вам должно, должно знать, что пишу я из глубочайшего чувства сожаления, которое разбивает моё сердце на части каждый раз, когда я вспоминаю, как жестоко обходилась с вами.

Жизнь моя до недавнего времени представляла из себя игру, в которую играла я, впрочем, без всякого удовольствия. Страшно представить, сколько скверных дел совершила я в поисках сомнительных для душевной чистоты увеселений. Вот и вы были для меня лишь очередной игрушкой, которая наскучила так же быстро, как и все прочие.

Поняв тогда, какой эффект возымели на вас эти небылицы про перстень, как задорого вам его впарили нечистые на руку обнищавшие аристократы (не будем называть имён), мне в голову пришла мысль развеселиться за ваш счёт.

Как ловко я обошла вас тогда в карты и завладела этой вещицей. Как наивно было думать с вашей стороны, что у такой женщины, как у меня, не найдётся лишних козырей в рукаве.

Сначала я даже хотела вернуть вам эту безделушку просто так. Но увидев, как готовы вы вертеться, чтобы его получить, во мне взыграл азарт. Ах, как приятно было тянуть из вас жилы! Как неумело вы пытались задобрить меня, даже соблазнить! Ах, не стыдно ли вам теперь, жеребец?

Когда же я довела до вашего сведения, что вы не в моём вкусе, вы принялись сводить меня со свету нелепыми слухами, оговорами и быстро превратились в посмешище для всей Москвы. Как звонко смеялась я порой над вашими бестолковыми поползновениями, которые видела за версту. Ах, не обижайтесь хоть сейчас, бога ради!

Но по осени, когда я пребывала в Карлсбаде и лечила своё больное сердце вниманием сердец здоровых и юных – ох, не за солёной водичкой едут туда московские барыни, – я повстречала одного примечательного джентльмена. Натуральный волшебник, скажу я вам. Сперва он показался мне обычным проходимцем. Мало того что он представлялся французом, хотя выговор и манеры выдавали в нём польского еврея, так ещё и проводил сомнительные спиритические сеансы, после которых у людей пропадали часы и кошельки.

О, я всегда любила авантюристов! Есть у них особый аппетит к жизни вместе с одновременным пониманием того, что жизнь – всего лишь игра, в которой побеждает только тот, кто этот факт в полной мере осознаёт.

Так вот, этот господин – весьма обаятельной, между прочим, наружности, – лишил и меня одного камешка из колье.

На следующий же день он лежал, связанный, перед моими ногами и молил не сдавать его в полицию. Что же он может дать мне взамен на эту услугу, поинтересовалась я. И тут он задал один вопрос: чего на свете я желаю больше всего?

Сказал, что исполнит любое моё желание, стоит только мне его назвать. Я хотела было рассмеяться ему в лицо, но вдруг поняла, что совершенно не знаю, что ответить. Какое бы желание ни приходило мне в голову, оно оказывалось сиюминутным, пустышкой. Какой мелочной показалась я тогда самой себе!

Три ночи я не могла я уснуть, думая, каким должен быть ответ. Как ненавидела я его за то, что он поставил меня в такое положение! Но когда я уже отчаялась и хотела послать за жандармами, ответ пришёл сам собой. И был он таким же простым, как и сам вопрос.

Не постесняюсь поделиться им и с вами, дорогой князь, в надежде, что и вы примете мою точку зрения. Самое важное, самое дорогое, самое труднодостижимое. Это любовь, князь. Настоящая человеческая любовь. Которую познала я только сейчас, на склоне лет. «Любить и быть любимой хоть раз по-настоящему!» – вот какое желание сорвалось с моих уст.

Господин заметил, что желание моё горячее и большое, но одного его освобождения будет недостаточно и посмел запросить «небольшое вознаграждение». Которое оказалось весьма внушительной суммой денег. Не знаю, что двигало мной тогда, но я согласилась! Но разве пожалели бы вы денег на исполнение самого пылкого, самого сокровенного желания?

Не буду утомлять вас деталями довольно абсурдного обряда, в котором мсье склонил меня участвовать. Скажу лишь, что более дешёвого представления я в жизни не видывала. Я едва могла сдержать смех, когда он кружил вокруг меня со свечкой, нашёптывая какие-то несуразные латинизмы. Слава богу, всё наскоро кончилось.

Мсье довёл до моего сведения, что теперь духи благоволят мне и что скоро заветное желание исполнится. «Заклинаю, поверьте, – целовал он мою руку. – Вы найдёте любовь и умрёте вы чрезвычайно счастливой!»

Надо ли говорить, что следующим же утром он отбыл с моими деньгами из Богемии. И довольно своевременно, потому что местные власти вовсю кинулись его разыскивать. Он так запудрил им головы, что его назначили распорядителем городской казны. Представьте себе, какой, однако, мужчина!

Так он обокрал меня во второй раз.

Я вернулась в Москву. Пусть с опустевшим кошельком, но обогащённая опытом незабываемой встречи. А главное, с ясным представлением, чего на самом деле хочу. Согласитесь, в наше время смятения в душах и головах это кое-чего да стоит!

Долгое время ничего не происходило, и я уж и надеяться перестала. Но вдруг на одном из балов появился один обворожительный, пускай и незнатный, отставной офицер, которого раньше я никогда не встречала. Все барышни, казалось, потеряли голову от его красоты и обаяния, но звёзды сошлись так, что он проявил внимание ко мне. Он развлекал меня небылицами, всё время целовал ручку и рассказывал дрянные любовные стихи. А я хохотала до упаду. От одного взгляда на него сердце моё потеряло всяческую надежду на покой. И теперь мечется оно, как голубка на розовых крылах, желая только одного: каждый день видеть взаимность в его вострых сверкающих глазах.

Не знаю, любили ли вы когда-нибудь, милейший друг. Но если да, то вы знаете, что чувство это сродни опьянению, которое заполняет душу нежностью и счастьем до совершенной невозможности. И в ней не остаётся места больше ни для чего.

Вряд ли Господь отвёл мне много времени на то, чтобы побыть счастливой. Но, даруя великое благо, он возложил также и обязательства. Главное из которых – изгнать зло из помыслов и поступков, чтобы предстать перед ним, когда придёт срок, с чистой душою.

Не буду более утомлять вас бреднями влюблённой старухи – пусть они покажутся вам глупыми, пусть! – но я хочу делиться радостью, что струится из меня безо всякой меры. Оттого и прошу вас, милый князь, примите в подарок перстень, который так желаете. И не держите зла на старую грешницу! Пусть удача, в которую вы так беззаветно веруете, воротится к вам.

Я же советую уверовать в любовь – да, князь, в любовь! – и, конечно же, в Господа нашего, который эта самая любовь и есть.

Жду вас в любое время дня и ночи для возвращения перстня и для того, чтобы пригласить на нашу с Жоржем Селивановичем свадьбу!

С пламенным приветом,

баронесса Армфельт.

* * *

Руки князя дрожали. Слова спрыгивали со строчек, теряли очертания и смешивались в один мутный кисель из чернил.

Он перечитал письмо несколько раз. Смысл послания наконец дошёл до него. Глаза налились горячей влагой. В носу защипало. Князь запрокинул голову и прокричал в высокое майское небо:

– Дура!

Дворник, который всё стоял рядом в надежде на магарыч, вздрогнул и попятился. Князь схватил его за рукав:

– В каком часу принесли письмо?

Старик почесал голову под картузом:

– Вспомнить бы, барин! Я с утра как не выпью, так совсем памятью не богат. Мне бы опрокинуть для прояснения рассудка…

Поль вынул горсть мелочи и сунул в коричневую угловатую ладонь.

– Говори, говори, добрый человек!

– Дык давеча, часов в десять, – затараторил дворник, пересчитывая пальцами медяки. – Как только ваша светлость ушли. Так и явился. Аблокат этот. Накинуть бы, барин за такую мне работу.

– Заткнись, Фёдор Степаныч, заткнись! – вскрикнул князь и поцеловал мужика в щёку. – Деньгами тебя обсыпем! В золоте у меня ходить будешь! Ха-ха!

Дворник, причитая матерными молитвами, попятился к подъезду. Князь полетел на площадь, похохатывая, спотыкаясь. Он пнул скелет кошки, который уже давно раздражал его. Тот отлетел в кусты. «И чего он валялся тут?» – подумал князь невпопад. Счастье, долгожданное счастье его было так близко.

* * *

Победоносцев ворвался в дверь особняка и устремился вперёд по вестибюлю. Внутри него бурлило нетерпение. От жиденького сна, из которого полчаса назад его выдернул стук в дверь, не осталось и следа.

Он пронёсся мимо бледной прислуги, которая выстроилась, будто на расстрел, и взлетел по ступеням золочёной мраморной лестницы. Затем повернул направо, как указал ему кивком дежурящий жандарм, и распахнул двери залитой солнцем спальни.

Запах пота, мускуса и перегара врезался ему в нос. По углам валялось несколько пузатых бутылок из-под шампанского. В центре, на ступенчатом возвышении, стояла широченная кровать, окружённая четырьмя задрапированными колоннами, выполненными в виде статуй греческих богинь.

Задрав одну из секций балдахина и вглядываясь внутрь, застыли подчинённые. Брейстер, выпучив глаза, сопел. Зыбкин прижимал к груди блокнот и был похож на проповедника. На лице его читался страх и отвращение. Вдовин смотрел в окно и как ни в чём не бывало жевал сайку.

Завидев Победоносцева, все трое вытянулись: «Ваше превосходительство».

Победоносцев кивнул им и поднялся по усыпанным лепестками ступенькам.

На белоснежных простынях, утопая в перине, лежала полуголая полная женщина. Обер-полицмейстер сразу узнал баронессу Армфельт, с которой имел честь познакомиться на одном из приёмов. В тот день она упрекнула его в том, что он, мол, никак не одарит её честью нанести визит. Победоносцев пообещал, и вот он здесь. Правда, не при тех обстоятельствах, на которые оба рассчитывали.

Баронесса была, бесспорно, мертва. Ее остекленелые глаза смотрели в потолок. Под обрубком правого безымянного пальца чернело пятно запёкшейся крови. Но не это напугало Зыбкина. Победоносцев и сам вздрогнул, увидев улыбку, которая была натянута на её посиневшее лицо. Улыбка эта казалась противоестественной и отталкивающей.

«Как странно, – подумал не к месту Победоносцев, переведя взгляд на вязь потолочной лепнины и пытаясь понять, что такого захватывающего увидели там глаза покойницы, – ведь сколько страдальцев так живо, так неподдельно взирают на нас с полотен – от древних икон до современных поделок, вроде бурлаков, – но удалось ли хоть какому-то столь же искусно изобразить счастье, подобное тому, которым светится теперь лицо этой мёртвой женщины. По-видимому, счастье – субстанция более загадочная и неуловимая, нежели страдание».

Зыбкин тихонько всхлипнул и вывел Победоносцева из раздумий. По изумрудному оттенку физиономии было видно, что молодой человек борется с приступом тошноты.

– Как живая улыбается, – сказал Брейстер. – И с чего это она?

– Вас рада видеть, Нестор Игнатьич, – пошутил Вдовин.

– Сколько служу, первый раз такое, – ответил Брейстер, непонятно что имея в виду.

Победоносцев посмотрел на своих подчинённых, как на детей. Затем вынул из нагрудного кармана платок, приложил к носу и, нагнувшись, принялся осматривать труп.

– Палец отделили уже после смерти, – продекламировал с места Вдовин. – Иначе крови было бы больше. Ни ссадин, ни синяков. Нет следов на запястьях. Никаких признаков борьбы. Да, одеяла и простыни разворошены, но тут, надо полагать, имела место борьба другого рода.

По зелёному лицу Зыбкина пошли красные пятна, отчего он сразу сделался похож на рождественскую ель. Он раскрыл блокнот и зарылся в нём с карандашиком. Брейстер надул щёки.

– Отчего же она, по-вашему, умерла? – спросил Победоносцев.

– Яд, – предположил Брейстер и тут же на всякий случай улыбнулся, видимо, чтобы, если вдруг что, перевести всё в шутку. И тут же сделался серьёзным, видимо, понимая, что никакие шутки не уместны. Затем побагровел, на этот раз, очевидно, от стыда. Победоносцев пробыл в Москве всего три месяца, но уже во всех подробностях изучил бесхитростную сущность своих подчинённых.

– Наверняка говорить рано, – отозвался Вдовин. – Баронесса умерла мгновенно. Или почти мгновенно. Иначе как объяснить её ликование? Ни один яд не убил бы так безболезненно. Смею предположить, что убийства и вовсе не было.

– То есть как это не было? – замахал бровями Брейстер, будто пытаясь с их помощью взлететь. Ему явно хотелось кого-нибудь повесить, да поскорей. – Что же она сама себе палец… того?

– Если бы вы внимательно слушали меня, то припомнили бы, что эту возможность я уже исключил, – вздохнул Вдовин. – И да, кощунственный акт, последствия которого мы наблюдаем, требует скорейшего объяснения. Но, касаемо самой смерти, я почти уверен, что имел место сердечный приступ.

Брейстер втянул голову в плечи и протёр платком усыпанный удивительно симметричными каплями пота лоб. Победоносцев даже пожалел, что не сможет наблюдать более это геометрическое великолепие.

– Но зачем кому-то понадобился её палец? – спросил Зыбкин, скрипя в блокноте. Одинокий тоненький клок качнулся на его высоком лбу. Несмотря на юный возраст Зыбкина, волосы его были редкие и скользкие, видимо, от плохого питания.

Победоносцев нагнулся и, превозмогая отвращение, понюхал раскрытый в полуулыбке рот покойницы. От неё сильно пахло спиртным.

– Очень правильный вопрос, юноша! В преступлении надобно первым делом искать мотив. Если мы, конечно, не имеем дело с человеком крайней степени помешательства. Но даже у того найдётся мотив, хоть и непонятный большинству из нас.

Победоносцев аккуратно приподнял изувеченную руку и продемонстрировал всем фалангу с торчащим из него осколком кости.

– Обратите внимание, как истерзана плоть. Видите эти маленькие зарубки на кости?

Все, кроме Вдовина, поморщились. Вдовин с аппетитом откусил сайку.

– Это говорит о том, – продолжил обер-полицмейстер, – что преступник действовал спонтанно. Иначе бы он подготовился и имел при себе ножик поострее. Негодяй долго возился, пытаясь перепилить кость. Посмотрите на эти кровавые отпечатки на кисти. Но, сдавшись, преступник просто сломал кость.

– Совершенно согласен, – сказал Вдовин.

Зыбкин издал высокий звук, похожий не то на вздох, не то на приглушённый вскрик. Победоносцев всерьёз побеспокоился, что юношу сейчас вывернет.

– Наконец злодей получил то, что хотел, и покинул место преступления. А вот что он хотел?

– Палец, – предположил Брейстер. – Очевидно, что мы имеем дело с человеком нездоровым. Кому в здравом уме могло бы это понадобиться?

Победоносцев повернулся к Зыбкину:

– Ваша версия?

– Преступнику нужен был не сам палец, а то, что было на пальце, – ответил тот. В его глазах впервые за всё это время появился живой огонёк.

– Совершенно верно!

Победоносцев наклонился к телу, проследил глазами путь крошечных багровых капелек, бегущих по простыне.

– Помилуйте, – запротестовал Брейстер, – но у баронессы все руки в перстнях! Отчего же их не сняли?

Виктор Георгиевич поднял простынь, заглянул под кровать и через мгновение извлёк оттуда кровавый кусок плоти, который некогда был частью покойницы.

Присутствующие, кроме Вдовина, шумно выдохнули. Вдовин улыбнулся. Победоносцев принялся рассматривать находку в лучах солнца.

– Сам палец, конечно, не имел значения. Видите эту вмятину, которая огибает его по окружности? Слава богу, преступник оставил нам что-то для подтверждения наших мыслей.

– Пётр, – обратился он к адъютанту. – В качестве эксперимента выберите любой перстень на руке покойницы и снимите.

Зыбкин сглотнул и огляделся, будто не веря, что обращаются к нему.

– Смелее, смелее, – приказал Победоносцев. – Вы думали, работа в полиции – это бумажки перебирать?

Зыбкин убрал блокнот за пазуху, обошёл труп с другой стороны и выбрал большой рубиновый перстень на среднем пальце.

– Но можно ли, Виктор Георгиевич? – спросил Брейстер. – Снимать украшения с покойницы… Дурной тон-с.

– Мы не в богадельне, господин полицмейстер. В нашей работе нет места для сентиментальных суеверий. Приступайте.

Юноша сжал челюсти, звучно выдохнул через нос и, стараясь не встретиться глазами со счастливым взглядом баронессы, положил дрожащие пальцы на пухлую белую кисть.

– Действуйте же! Мы так до вечера просидим.

Юноша зажмурился, обхватил пальцами перстень и, удерживая свободной рукой кисть покойницы, принялся тянуть. Кожа съёжилась на суставе, не давая кольцу хода. Зыбкин тянул, поворачивал кольцо так и сяк, но у него ничего не выходило.

– Полюбуйтесь, Нестор Игнатьич, – обратился Победоносцев к Брейстеру. – Как видите, баронесса была женщина в теле, и некоторые перстни буквально вросли в её пальцы.

Зыбкин всё кряхтел над рукой, и Виктор Георгиевич уже хотел приказать ему остановиться, как вдруг кольцо соскочило с пальца, вылетело из рук отброшенного назад собственными усилиями юноши, стукнуло о паркет и куда-то покатилось.

В этот же миг тело баронессы будто напряглось и из него вырвался сиплый потусторонний вздох, который тут же с булькающим хрипом оборвался.

Зыбкин рухнул со ступеней и отполз в ужасе от кровати.

– Мать честная! – всплеснул руками Брейстер и принялся медленно и неуклюже спускаться.

– Успокойтесь, господа. Газы, – лениво сказал со своего места Вдовин.

– Земля пухом, – выдохнул Брейстер.

Все присутствующие перекрестились. Обер-полицмейстер передал палец Вдовину. Тот взял его, завернул в платок и убрал в нагрудный карман.

– Дело громкое… – нахмурился Победоносцев. – Это вам не какой-нибудь фартовый придушил маруху. Представьте, какой шум подымется. Необходимо всё сохранить в секрете.

– Да уж как тут удержишь? – запротестовал Брейстер. – Дворня первая всем растреплет. Да и родственников надо оповестить.

Обер-полицмейстер знал, что Брейстер прав. Что то «качество», которого он не должен был допустить, было допущено. В его руках теперь было лишь поскорее раскрыть преступление и найти виновных.

– Тогда думайте, господа, – приказал Победоносцев. – Неизвестному нужен был перстень. Но не какой-то перстень, а именно тот, что был на повреждённом пальце. Остальные его интересовали мало, иначе бы он снял их так же ловко, как сейчас наш бесстрашный юноша.

Зыбкин в смущении отвёл глаза.

– А значит, только та вещица, которая сейчас отсутствует в этой комнате, была его единственной целью. Осталось выяснить, что в ней такого особенного и кто этот ужасный изувер, что пошёл на такое кощунство.

– Это как раз нам известно, – сказал Брейстер не без гордости в голосе. – Некий Жорж Безобразов. Он был сожителем баронессы.

– Откуда известно?

– Служанка Прасковья нашла труп, – сказал Брейстер. – Она же, видимо, и больше всех знает, кто есть этот самый мерзавец.

– Это она причитает? – спросил Победоносцев, который уже некоторое время улавливал из-за стены чей-то плач.

Брейстер кивнул.

– Надеюсь, сможем добиться от нее чего-то, кроме ведра слёз. Пётр, за мной. Нестор Игнатьич, останьтесь здесь, задёрните шторы и никого не впускайте. И достаньте перстень из-под кровати, бога ради. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь его прикарманил. Из наших.

Обер-полицмейстер ещё раз обвёл грозным взглядом место преступления и пошёл к выходу. Зыбкин понёсся вслед, явно довольный тем, что ему не придётся оставаться более в этой комнате. Брейстер остался в комнате, явно довольный тем, что ему не придётся ничего более делать. Вдовин продолжил есть сайку и листать газету. Он и так был всем доволен.

* * *

Время тянулось бесконечно. Пролётка еле плелась и подпрыгивала на каждом камешке. Поль не мог более этого выносить и спрыгнул с извозчика в начале Пречистенки. Тряска, однако, никуда не делась. Вибрировал, как оказалось, он сам. Князь спрятал мокрые ладони в карманы сюртука и зашатался вперёд по улице, глотая c жадностью сладкий майский воздух.

Особняки нависали с обеих сторон и таращились окнами. Вороны выглядывали с крыш и каркали, будто прогоняя чужака.

«Вороны – умные птицы, – подумал Поль, ускоряя шаг. – А я что? Неужто не зря денег отдал? Ведь обещал же Дюпре, что желание исполнится образом самым неожиданным… Вот оно и исполняется. Или пули отливал? [10]10
  Отливать пули – лгать, вешать лапшу на уши.


[Закрыть] Ведь письмо пришло до того, как я ему всё рассказал. И не его ли упоминает в письме баронесса? Странно всё».

В раздумьях он налетел на лакея, сопровождавшего хорошенькую даму. Когда-то давно, ещё в прошлой жизни, Поль, кажется, танцевал с ней на балу. Ах, как мило она тогда краснела. Сейчас же она оглядела его дурной галстук, рваную обувь и отвернулась. Лакей закрыл даму спиной и смерил князя надменным взглядом.

Князь поспешил прочь, ещё долго чувствуя на себе их полные презрения взгляды. Душу больно скрутило, будто её, как тряпку, выжимали нежные, но сильные девичьи руки.

«Как только я получу перстень, как только я…» – думал князь и всё глубже погружался в обычные свои фантазии. В них женщины падали в обморок от одного его взгляда, а мужчины с уважением жали руку и называли по имени-отчеству.

Колокол пробил третий час и осыпал пустую улицу призрачными отзвуками. Князь вынул часы и подвёл вечно отстающую стрелку до девяти.

Особняк баронессы уже виднелся впереди. Он возвышался над остальными постройками и занимал, как помнил Поль, целый квартал между двумя переулками.

Горло пережало от волнения. Князь ослабил галстук и сбавил шаг. «Что, если всё это ловушка? – подумал он. – С чего старухе отдавать кольцо? Что, если и Дюпре, и письмо – лишь звенья одного бесчеловечного розыгрыша?»

У ворот стояли несколько экипажей. Поль подошёл ближе и увидел, что экипажи эти полицейские. Один из них выделялся особо. Эту коляску на дутых шинах, запряжённую гнедой парой, в Москве знал каждый. В ней разъезжал не кто иной, как сам обер-полицмейстер.

Князь припомнил, что должность эту недавно занял столичный генерал-майор, и весь свет теперь находится в смятении, чего ждать от чопорного назначенца. Сходились на том, что ничего хорошего. Вот и у князя при виде казённого экипажа в животе забродило скверное предчувствие.

Полицейские кучеры дремали на козлах и не обратили на появления князя внимания. Он открыл кованую калитку и вошёл в сад. Его накрыло прохладой и пьянящим запахом гиацинтов. К дому, видневшемуся вдалеке, вела кудрявая липовая аллея. Князь прошёл по ней до конца и оказался в парадном дворе, в центре которого выплёвывал блестящие струйки сахарно-белый фонтан, исполненный в виде изящного журавля.

Поль обошёл фонтан и направился ко входу. Особняк, как и в первый раз, поражал масштабом. Два крыла расходились вправо и влево широким полукругом. Фасад поддерживали четыре витые колонны, заканчивающиеся кудрявыми капителями. В центре мезонина располагалось арочное окно, похожее более всего на половинку гигантской лимонной дольки.

Поль пригладил рукой кудри. Он чувствовал себя будто перед экзаменом. В памяти пронеслась вся его бесславная студенческая жизнь, проведённая в стенах Земледельческой академии. Отвратительная тогда, теперь она казалась ему счастливой и беззаботной, полной солнечных дней и бесцельного шатания по кривым московским улицам.

Поль тряхнул головой и хотел было дёрнуть за шнурок звонка, как услышал приглушённый плач. Звук шёл из одного из соседних окон.

Поль прокрался вдоль стены и заглянул внутрь распахнутой рамы.

На стуле, скукожившись, сидела невероятно полная горничная и рыдала в передник. Накрахмаленный чепчик её дрожал. Напротив сиял бронзовой лысиной преклонных лет мужчина в мундире с генеральскими погонами. Несмотря на то, что мужчина сидел к Полю спиной, князь видел, как лихо закручиваются вверх его громадные усы. Без сомнений, это был обер-полицмейстер. Неподалёку долговязый юноша строчил что-то в блокноте.

Князь пригнулся, чтобы его не заметили.

– Выпейте воды, – сказал бархатным голосом обер-полицмейстер. – От того, как быстро вы нам всё поведаете, зависит, как быстро мы схватим преступника.

В глазах у князя от этих слов потемнело. «Жорж, собака, что же ты натворил?»

Служанка оторвала от передника красное лицо.

– Ой! Да что же это делается, батюшка! – вскрикнула она басовито. – Как же нам жить-то теперь!

– Рассказывайте поскорей, как дело было.

– Говорила, говорила же я ей… Но разве ж барыня послушает…

– Что говорили?

– Да что дурной он. Что меня, а особливо Глашку-повариху в колидоре тискает. Да ночами, когда барыня спит, в людскую бегает. А она говорит, будете врать – иссеку. Ей-богу, иссеку. Да и иссекла бы. Барыня-то. Норов у неё крутой был.

Горничную снова сотрясли конвульсии. Щека Поля задёргалась в такт: «Что значит “был”?»

– Кто этот он, про кого говорите?

– Да, Гошка треклятый! Я ей и говорила, Христом Богом, барыня. Обтащит он вас, обкрадёт. Проходимец, чёрт. Деньгами прельстился. А она – венчаться буду, а ты, мол, девка дворовая, в любви ничего не понимаешь, так не завидуй. А то, говорит, отведу в участок-то тебя, так там тебе розгами-то всыплют, чтоб не смела поклёп наводить.

Обер-полицмейстер наклонился вперёд и взял служанку за руку:

– Прасковья Фёдоровна, Христом Богом, ближе к делу, что вы видели с утра?

– Они рано встают обычно. А тут припозднились. Не слышу колокольчика. В дверь стучусь. Справиться, подавать ли кофий. Сильно барыня кофий кушать любила, особливо по утрам. Как сердцем чуяла, как сердцем! Запереживалась. Дверь толкнула. Так я и увидела, лежит барыня наша… Бедная, ох, бедная…

Женщина взвыла зверем и погрузила лицо в передник.

По лбу Поля заструился пот. «О чём говорит эта сумасшедшая?!»

– Вы считаете, тот самый, хм, Гошка, убил барыню?

Служанка перестала вдруг плакать и подняла мокрые от слёз глаза:

– Ну а кто же ещё, батюшка?

Сердце подпрыгнуло князю в глотку. Комната поплыла куда-то вправо. Князь уже не слушал, что говорят эти люди. Он смотрел на рисунок обоев, и до его сознания доносились лишь отдельные слова: палец, перстень. Одновременно с ними в памяти всплывали события ночного сна. Он вдруг понял, что каким-то непостижимым образом всё это связано воедино. Но может ли это быть?