Текст книги "Рассказы о детях"

Отрывки из журнала Маши

20 января

Я вчера так устала, что не могла приняться за перо, и потому решилась описать сегодня всё, что со мною вчера случилось. Не знаю, с чего начать, – так много я видела нового, прекрасного… Когда мы приехали к графине Воротынской, музыка уже играла. Про́пасть дам, кавалеров, все так нарядны; в комнатах так светло, всё блестит!..

Дожидаясь окончания танца, я села подле маленькой барышни, которая сидела в уголку, была одета очень просто, в белом кисейном платьице; на ней были поношенные перчатки. Она обошлась со мною очень ласково…

Призна́юсь, мне было немножко досадно, потому что танцы только начались и мне долго надобно было просидеть на одном месте; но моя подруга Таня, так её называли, была так мила, что я скоро позабыла об этой неприятности. Она мне рассказывала, как вырезывать картинки и наклеивать на дерево или на стекло, выклеивать ими внутри хрустальных чаш; как переводить живые цветы на бумагу, как срисовывать картинки; я не знаю, чего эта девочка не знает!.. Одним словом, время протекло с нею для меня незаметно, если бы не она, то я бы целые полчаса умирала со скуки.

Между тем танец кончился, и все мои маленькие приятельницы бросились обнимать меня, но я заметила, что многие из них не говорили ни слова с Таней и очень невежливо оборачивались к ней спиною. Это мне было очень неприятно, и я, со своей стороны, стала беспрестанно обращаться к Тане и с нею заговаривать.

Вдруг маленькая хозяйка дома, графиня Мими, схватила меня за руку и, сказав, что она хочет мне показать другие комнаты, увела меня от Тани. Когда мы отошли на несколько шагов, графиня Мими сказала мне: «Что вы всё говорите с этою девочкою? Пожалуйста, не дружитесь с нею!» – «Да почему же? – спросила я. – Она очень мила». – «Ах, как вам не стыдно! – сказала графиня Мими. – Мы с нею не говорим; я не знаю, зачем маменька позволила ей приехать к нам. Она дочь нашего учителя. Посмотрите, какие на ней чёрные перчатки, как башмаки дурно сидят; говорят, что она у своего папеньки ходит на кухню!»

Очень мне жаль было бедной Тани и хотелось мне за нее заступиться, но все мои маленькие приятельницы так захохотали, повторяя: «Ходит на кухню, кухарка, кухарка!», что я не имела духу вымолвить слова. Тут начались танцы; у меня сердце сжималось, слушая, как мои приятельницы смеялись над Таней и говорили: «Посмотрите, как танцует кухарка!»

Это дошло до того, что одна из моих маленьких приятельниц подошла к Тане и, насмешливо посмотрев на неё, сказала: «Ах, как от вас пахнет кухней!» – «Я удивляюсь этому, – очень просто отвечала Таня, – потому что платье, в котором я хожу на кухню, я оставила дома, а это у меня другое». – «Так вы ходите на кухню?» – закричали все с хохотом. «Да, – отвечала Таня, – а вы разве не ходите? Мой папенька говорит, что всякой девочке необходимо нужно приучаться к хозяйству». – «Да ведь мы и вы – совсем другое», – сказала одна из барышень. «Какая же между нами разница?» – спросила Таня. «О, пребольшая, – отвечала гордая барышня. – У вас отец – учитель, а у меня – генерал; вот, посмотрите: в больших эполетах, со звездою; ваш отец нанимается, а мой нанимает; понимаете ли вы это?» И с этими словами она оборотилась к Тане спиной.

Таня чуть не заплакала, но, несмотря на то, все её оставили одну, и я вместе со всеми. Я невольно за себя краснела. Я видела, что все презирали Таню за то, чего именно от меня требовала маменька и что я сама любила, но не имела силы подвергнуть себя общим насмешкам. И Таня стояла одна, оставленная всеми; никто не подходил к ней, никто не говорил с нею. Ах, я очень была виновата! Она одна приласкала меня, когда никто не обращал на меня внимания, когда мне было скучно!..

Но кажется, что маменька графини Мими заметила её несправедливое презрение к Тане; я это думаю вот почему. Графиня, поговоря с другими маменьками, позвала нескольких из нас в другую комнату. «Как это хорошо, – сказала она, – что вы теперь все вместе, все вы такие милые, прекрасные, – я бы хотела иметь ваши портреты; это очень легко и скоро можно сделать: каждая из вас сделает по тени силуэт другой, и, таким образом, мы в одну минуту составим целую коллекцию портретов, и, в воспоминание нынешнего вечера, я повешу их в этой комнате».

При этом предложении все призадумались, принялись было за карандаши, за бумагу, но, к несчастию, у всех выходили какие-то каракульки, и все с досадою бросили и карандаши и бумагу. Одна Таня тотчас обвела по тени силуэт графини Мими, взяла ножницы, обрезала его кругом по карандашу, потом ещё раз – и силуэт сделался гораздо меньше, потом ещё – и силуэт Мими сделался такой маленький, какой носится в медальонах, и так похож, что все вскрикнули от удивления. Очень мне хотелось, чтобы Таня сделала и мой силуэт, но после моего холодного с нею обращения я не смела и подумать просить её о том; каково же было моё удивление, когда Таня сама вызвалась сделать мой силуэт. Я согласилась; она сделала его чрезвычайно похоже и отдала графине.

Потом, взглянув на меня, эта добрая девочка, видно, прочла в моих глазах, что мне очень бы хотелось оставить этот силуэт у себя; она тотчас по первому силуэту сделала другой, ещё похожее первого, провела его несколько раз над свечою, чтоб он закоптился, и подарила его мне. Тут я не могла более удержаться, бросилась к ней на шею и, почти со слезами, просила у неё прощения.

Милая Таня сама была растрогана. Графиня Мими не знала, куда от стыда деваться; но этим не кончилось. Кажется, этот вечер нарочно был приготовлен для торжества Тани. В той комнате, в которой для нас приготовлен был чай, стояло фортепиано. Графиня Воротынская предложила многим из нас, и в том числе своей дочери, сыграть на фортепиано.

Графиня Мими сыграла, и очень плохо, начало маленькой сонаты Черни и принуждена была остановиться от беспрестанных ошибок. Иные умели сыграть только гамму и несколько аккордов. Когда дошла очередь до Тани, то она сыграла Фильдово рондо, но с такою лёгкостию, с таким искусством, что все были приведены в удивление. Стали просить меня: я знала другое Фильдово рондо и могла бы сыграть его не хуже Тани, но я не хотела отнимать у неё торжества, и, как ни больно было моему самолюбию, я удовольствовалась тем, что сыграла маленькую старую сонату Плейеля, которую я учила, когда меня ещё только начинали учить на фортепиано. Разумеется, меня хвалили, но не так, как Таню.

Одна маменька поняла моё намерение и, поцеловав меня, сказала, что она всегда была уверена в моём добром сердце. Я просила маменьку, чтобы она позволила Тане приехать к нам, маменька согласилась, и Таня увидит, буду ли я уметь любить её и быть ей благодарной…

Н. Гарин-Михайловский

Тёма и Жучка
(отрывок из повести «Детство Тёмы»)

Ночь. Тёма спит нервно и возбуждённо…

Неясный полусвет ночника слабо освещает четыре детские кроватки и пятую большую, на которой сидит теперь няня в одной рубахе, с выпущенной косой, сидит и сонно качает маленькую Аню.

– Няня, где Жучка? – спрашивает Тёма.

– И-и, – отвечает няня, – Жучку в старый колодезь бросил какой-то ирод. – И, помолчав, прибавляет: – Хоть бы убил сперва, а то так, живьём… Весь день, говорят, визжала, сердечная…

Тёме живо представляется старый, заброшенный колодезь в углу сада, давно превращённый в свал всяких нечистот, представляется скользящее, жидкое дно его, которое иногда с Иоськой они любили освещать, бросая туда зажжённую бумагу.

– Кто бросил? – спрашивает Тёма.

– Да ведь кто? Разве скажет!

Тёма с ужасом вслушивается в слова няни. Мысли роем теснятся в его голове, у него мелькает масса планов, как спасти Жучку, он переходит от одного невероятного проекта к другому и незаметно для себя снова засыпает. Он просыпается опять от какого-то толчка среди прерванного сна, в котором он всё вытаскивал Жучку какой-то длинной петлёй. Но Жучка всё обрывалась, пока он не решил сам лезть за нею. Тёма совершенно явственно помнит, как он привязал верёвку к столбу и, держась за эту верёвку, начал осторожно спускаться по срубу вниз; он уж добрался до половины, когда ноги его вдруг соскользнули, и он стремглав полетел на дно вонючего колодца. Он проснулся от этого падения и опять вздрогнул, когда вспомнил впечатление падения.

Сон с поразительной ясностью стоял перед ним. Через ставни слабо брезжил начинающийся рассвет.

Тёма чувствовал во всём теле какую-то болезненную истому, но, преодолев слабость, решил немедля выполнить первую половину сна. Он начал быстро одеваться…

Одевшись, Тёма подошёл к няниной постели, поднял лежавшую на полу коробочку с серными спичками, взял горсть их к себе в карман, на цыпочках прошёл через детскую и вышел в столовую. Благодаря стеклянной двери на террасу здесь было уже порядочно светло.

В столовой царил обычный утренний беспорядок: на столе стоял холодный самовар, грязные стаканы, чашки, валялись на скатерти куски хлеба, стояло холодное блюдо жаркого с застывшим белым жиром.

Тёма подошёл к отдельному столику, на котором лежала кипа газет, осторожно выдернул из середины несколько номеров, на цыпочках подошёл к стеклянной двери и тихо, чтобы не произвести шума, повернул ключ, нажал ручку и вышел на террасу.

Его обдало свежей сыростью рассвета.

День только что начинался. По бледному голубому небу там и сям точно клочьями повисли мохнатые, пушистые облака. Над садом лёгкой дымкой стоял туман. На террасе было пусто, и только платок матери, забытый на скамейке, одиноко валялся, живо напомнив Тёме вчерашний вечер со всеми его перипетиями[1]1
  Перипети́я – неожиданная перемена, осложнение в ходе какого-либо события.


[Закрыть] и с сладким примирительным концом.

Он спустился по ступенькам террасы в сад. В саду царил такой же беспорядок вчерашнего дня, как и в столовой. Цветы с слепившимися перевёрнутыми листьями, как их прибил вчера дождь, пригнулись к грязной земле. Мокрые жёлтые дорожки говорили о силе вчерашних потоков. Деревья, с опрокинутой ветром листвой, так и остались наклонёнными, точно забывшись в сладком предрассветном сне.

Тёма пошёл по главной аллее, потому что в каретнике надо было взять для петли вожжи. Что касается до жердей, то он решил выдернуть их из беседки…

Каретник оказался запертым, но Тёма знал и без замка́ ход в него: он пригнулся к земле и подлез в подрытую собаками подворотню. Очутившись в сарае, он взял двое вожжей и захватил на всякий случай длинную верёвку, служившую для просушки белья.

При взгляде на фонарь он подумал, что будет удобнее осветить колодезь фонарём, чем бумагой, потому что горящая бумага может упасть на Жучку – обжечь её.

Выбравшись из сарая, Тёма избрал кратчайший путь к беседке – перелез прямо через стену, отделявшую чёрный двор от сада. Он взял в зубы фонарь, намотал на шею вожжи, подвязался верёвкой и полез на стену. Он мастер был лазить, но сегодня трудно было взбираться: в голову точно стучали два молотка, и он едва не упал.

Взобравшись наверх, он на мгновение присел, тяжело дыша, потом свесил ноги и наклонился, чтобы выбрать место, куда прыгнуть. Он увидел под собой сплошные виноградные кусты и только теперь спохватился, что его всего забрызгает, когда он попадёт в свеженамоченную листву. Он оглянулся было назад, но, дорожа временем, решил прыгать. Он всё-таки наметил глазами более редкое место и спрыгнул прямо на черневший кусок земли. Тем не менее это его не спасло от брызг, так как надо было пробираться между сплошными кустами виноградника, и он вышел на дорожку совершенно мокрый. Эта холодная ванна мгновенно освежила его, и он почувствовал себя настолько бодрым и здоровым, что пустился рысью к беседке, взобрался проворно на горку, выдернул несколько самых длинных прутьев и большими шагами по откосу горы спустился вниз…

Подбежав к отверстию старого, заброшенного колодца, пустынно торчавшего среди глухой, поросшей только высокой травой местности, Тёма вполголоса позвал:

– Жучка, Жучка!

Тёма замер в ожидании ответа.

Сперва он ничего, кроме биения своего сердца да ударов молотков в голове, не слышал. Но вот откуда-то издалека, снизу, донёсся до него жалобный, протяжный стон. От этого стона сердце Тёмы мучительно сжалось, и у него каким-то воплем вырвался новый, громкий оклик:

– Жучка, Жучка!

На этот раз Жучка, узнав голос хозяина, радостно и жалобно завизжала.

Тёму до слёз тронуло, что Жучка его узнала.

– Милая Жучка! Милая, милая, я сейчас тебя вытащу! – кричал он ей, точно она понимала его.

Жучка ответила новым радостным визгом, и Тёме казалось, что она просила его поторопиться исполнением обещания.

– Сейчас, Жучка, сейчас, – ответил ей Тёма и принялся, с сознанием всей ответственности принятого на себя обязательства перед Жучкой, выполнять свой сон.

Прежде всего он решил выяснить положение дела. Он почувствовал себя бодрым и напряжённым, как всегда.

Болезнь куда-то исчезла. Привязать фонарь, зажечь его и опустить в яму было делом одной минуты.

Тёма, наклонившись, стал вглядываться. Фонарь тускло освещал потемневший сруб колодца, теряясь всё глубже и глубже в охватившем его мраке, и наконец на трёхсаженной глубине осветил дно.

Тонкой глубокой щелью какой-то далёкой панорамы мягко сверкнула пред Тёмой в бесконечной глубине мрака неподвижная, прозрачная, точно зеркальная гладь вонючей поверхности, тесно обросшая со всех сторон слизистыми стенками полусгнившего сруба.

Каким-то ужасом смерти пахну́ло на него со дна этой далёкой, нежно светившейся, страшной глади. Он точно почувствовал на себе её прикосновение и содрогнулся за свою Жучку. С замиранием сердца заметил он в углу чёрную шевелившуюся точку и едва узнал, вернее, угадал в этой беспомощной фигурке свою некогда резвую, весёлую Жучку, державшуюся теперь на выступе сруба. Терять времени было нельзя. От страха, хватит ли у Жучки силы дождаться, пока он всё приготовит, у Тёмы удвоилась энергия. Он быстро вытащил назад фонарь, а чтобы Жучка не подумала, очутившись опять в темноте, что он её бросил, Тёма во всё время приготовления кричал:

– Жучка, Жучка, я здесь!

И радовался, что Жучка отвечает ему постоянно тем же радостным визгом. Наконец всё было готово. При помощи вожжей фонарь и два шеста с перекладинкой внизу, на которой лежала петля, начали медленно спускаться в колодезь.

Но этот так обстоятельно обдуманный план потерпел неожиданное и непредвиденное фиаско[2]2
  Фиа́ско – полная неудача, провал, крах.


[Закрыть] благодаря стремительности Жучки, испортившей всё.

Жучка, очевидно, поняла только одну сторону идеи, а именно: что спустившийся снаряд имел целью её спасение, и поэтому, как только он достиг её, она сделала попытку схватиться за него лапами. Этого прикосновения было достаточно, чтобы петля бесполезно соскочила, а Жучка, потеряв равновесие, свалилась в грязь.

Она стала барахтаться, отчаянно визжа и тщетно отыскивая оставленный ею выступ.

Мысль, что он ухудшил положение дела, что Жучку можно было ещё спасти и теперь он сам виноват в том, что она погибнет, что он сам устроил гибель своей любимице, заставляет Тёму, не думая, благо план готов, решиться на выполнение второй части сна – самому спуститься в колодезь.

Он привязывает вожжу к одной из стоек, поддерживающих перекладину, и лезет в колодезь. Он сознаёт только одно: что времени терять нельзя ни секунды.

Его обдаёт вонью и смрадом. На мгновенье в душу закрадывается страх, как бы не задохнуться, но он вспоминает, что Жучка сидит там уже целые сутки; это успокаивает его, и он спускается дальше. Он осторожно щупает спускающейся ногой новую для себя опору и, найдя её, сначала пробует, потом твёрдо упирается и спускает следующую ногу.

Добравшись до того места, где застряли брошенные жердь и фонарь, он укрепляет покрепче фонарь, отвязывает конец вожжи и спускается дальше. Вонь всё-таки даёт себя чувствовать и снова беспокоит и пугает его. Тёма начинает дышать ртом. Результат получается блестящий: вони нет, страх окончательно улетучивается.

Снизу тоже благополучные вести. Жучка, опять уже усевшаяся на прежнее место, успокоилась и весёлым попискиванием выражает сочувствие безумному предприятию.

Это спокойствие и твёрдая уверенность Жучки передаются мальчику, и он благополучно достигает дна.

Между ним и Жучкой происходит трогательное свидание друзей, не чаявших уже больше свидеться в этом мире. Он наклоняется, гладит её, она лижет его пальцы, и – так как опыт заставляет её быть благоразумной – она не трогается с места, но зато так трогательно, так нежно визжит, что Тёма готов заплакать…

Не теряя времени, он, осторожно держась зубами за изгаженную вожжу, обвязывает свободным её концом Жучку, затем поспешно карабкается наверх.

Жучка, видя такую измену, подымает отчаянный визг, но этот визг только побуждает Тёму быстрее подниматься.

Но подниматься труднее, чем спускаться! Нужен воздух, нужны силы, а того и другого у Тёмы уже мало. Он судорожно ловит в себя всеми лёгкими воздух колодца, рвётся вперёд, и чем больше торопится, тем скорее оставляют его силы.

Тёма поднимает голову, смотрит вверх, в далёкое ясное небо, видит где-то высоко над собою маленькую весёлую птичку, беззаботно скачущую по краю колодца, и сердце его сжимается тоской: он чувствует, что не долезет.

Страх охватывает его. Он растерянно останавливается, не зная, что делать: кричать, плакать, звать маму? Чувство одиночества, бессилия, сознание гибели закрадываются в его душу…

– Не надо бояться, не надо бояться! – говорит он дрожащим от ужаса голосом. – Стыдно бояться! Трусы только боятся! Кто делает дурное – боится, а я дурного не делаю, я Жучку вытаскиваю, меня и мама и папа за это похвалят. Папа на войне был, там страшно, а здесь разве страшно? Здесь ни капельки не страшно. Вот отдохну и полезу дальше, потом опять отдохну и опять полезу, так и вылезу, потом и Жучку вытащу. Жучка рада будет, все будут удивляться, как я её вытащил.

Тёма говорит громко, у него голос крепнет, звучит энергичнее, твёрже, и, наконец успокоенный, он продолжает взбираться дальше.

Когда он снова чувствует, что начинает уставать, он опять громко говорит себе:

– Теперь опять отдохну и потом опять полезу. А когда я вылезу и расскажу, как я смешно кричал сам на себя, все будут смеяться, и я тоже.

Тёма улыбается и снова спокойно ждёт прилива сил.

Таким образом, незаметно его голова высовывается наконец над верхним срубом колодца. Он делает последнее усилие, вылезает сам и вытаскивает Жучку.

Теперь, когда дело сделано, силы быстро оставляют его.

Почувствовав себя на твёрдой почве, Жучка энергично встряхивается, бешено бросается на грудь Тёмы и лижет его в самые губы. Но этого мало, слишком мало для того, чтобы выразить всю её благодарность, – она кидается ещё и ещё. Она приходит в какое-то безумное неистовство!

Тёма бессильно, слабеющими руками отмахивается от неё, поворачивается к ней спиной, надеясь этим манёвром спасти хоть лицо от липкой, вонючей грязи.

Занятый одной мыслью – не испачкать об Жучку лицо, – Тёма ничего не замечает, но вдруг его глаза случайно падают на кладбищенскую стену, и Тёма замирает на месте.

Он видит, как из-за стены медленно поднимается чья-то чёрная, страшная голова.

Напряжённые нервы Тёмы не выдерживают, он испускает неистовый крик и без сознания валится на траву, к великой радости Жучки, которая теперь уже свободно, без препятствий, выражает ему свою горячую любовь и признательность за спасение.

Еремей (это был он), подымавшийся со свеженакошенной травой со старого кладбища, увидев Тёму, довольно быстро на этот раз сообразил, что надо спешить к нему на помощь.

Через час Тёма, лёжа на своей кроватке с ледяными компрессами на голове, пришёл в себя…

В. Коровин

Вуколка и Николка

Родились как-то раз в деревне два мальчика. Один из них, Вуко́лка, явился на свет зимой, в семействе самого богатого крестьянина той деревни, а другой, Николка, пожаловал в этот мир летом и сделался сыном бедного-пребедного мужика. Вуколка уродился пухлым, круглым и румяным, Николка – худым и бледным. Голова толстяка Вуколки скоро покрылась мягкими и белыми, как лён, волосами, тогда как долговязый Николка оброс чёрной и жёсткой щетиной.

С первых же дней своей жизни Вуколка показал себя кротким и смирным существом: с соской во рту он преспокойно лежал в своей люльке и от скуки рассматривал тараканов, которые резвились и бегали по занавеске. Тихий мальчик никого не беспокоил, разве закричит, когда опорожнит соску – аппетит у него был замечательный.

Николка был не таков. Этот ел мало, но зато минуты не мог остаться покойным: кричал, вертелся, рвался из пелёнок, царапал себе лицо, вываливался из люльки на пол, – одним словом, совсем измучил свою бедную мать.

Стали мальчики подрастать. Вуколка с каждым днём раздавался в толщину. Николка быстро вытягивался в длину. Тихие голубые глазки Вуколки по-прежнему покойно смотрели на мир Божий, тогда как в чёрных как уголь глазах Николки постоянно искрился огонь какого-то беспокойства, нетерпения и пытливости. Вуколка больше льнул к матери; Николка, напротив, не отходил от отца. Вуколка любил, чтобы ему пели песни или рассказывали сказки; а Николка не давал отдыха отцу, осаждая его различными вопросами, которые сотнями зарождались в горячей голове этого мальчика.

– Тятька, где растут топоры?

– Дурак, разве они растут? Их делают.

– А отчего лошади не едят рыбу?

– Так, значит, им положено.

– А кто возит на небо воду?

– Никто не возит. Бог посылает дождь.

– А почему у мельничихи один глаз жёлтый, а другой зелёный?

– Так Бог её зародил. Да тебе что за дело? Пусть её… Хоть бы они у неё красные были, нам-то что?

– А ты, тятька, на войне был?

– Нет, не был.

– Я, тятька, хочу быть генералом.

– Что-что?

– Генералом хочу быть…

– А ты нос-то утри, генерал!

Одним словом, Вуколка и Николка ни в чём не походили друг на друга: что имел один, того не было у другого; что любил первый, того терпеть не мог второй.

Но, несмотря на это, когда Вуколка и Николка в первый раз встретились на улице, они остановились, долго смотрели друг на друга и потом разом, в одно слово, сказали:

– Давай играть!

И с тех пор стали неразрывными друзьями.

Как ни странно казалось это, однако оно случилось. Мужики часто усмехались, глядя, как белокурый толстяк Вуколка и чёрный долговязый Николка мирно играли где-нибудь под сараем или у амбаров, поодаль от других деревенских детей. Крестьяне были не в силах понять, как могли сблизиться и так привязаться друг к другу эти два совершенно различных мальчика. Все знали, что не только во внешности и наклонностях Вуколки и Николки не было ничего сходного, но даже в обстоятельствах их жизни являлись постоянные противоречия. Вуколка, например, чувствовал голод именно в то время, когда Николка был совершенно сыт. Если Вуколка выходил на улицу вымытым, причёсанным, опрятным, что случалось, впрочем, очень редко, то заранее можно было сказать, что Николка появится грязным и измазанным больше, чем обыкновенно. Заметили даже, что когда Вуколку ласкают, гладят по головке и кормят пирогом, то Николку в это время непременно дерут за вихор, а не то секут. И наоборот.

Все это, однако, не мешало дружбе Вуколки и Николки, которая, напротив, росла с каждым днём. Игры их часто не клеились, возникали несогласия, споры, иногда дело доходило до драки, но они всё-таки постоянно были вместе. Скоро явились обстоятельства, которые окончательно закрепили эту дружбу, убедив мальчиков, что им одному без другого невозможно жить на белом свете.

Вуколка был силён не по летам. Шестилетним мальчиком он уже таскал с реки вёдрами воду, колол дрова, вязал снопы и мог легко управляться со многими другими сельскими занятиями, которые впору только десяти– или двенадцатилетним детям. Но он был неуклюж, неповоротлив, медлителен. Николка, напротив, был жидок и бессилен, но зато быстр, ловок и изворотлив, как кошка; если на него нападали, то он спасался не силой, а находчивостью и ловкостью. Вуколка ломал, как медведь. Николка извивался, как уж. Вуколка обрушивался на врага всею тяжестью своего грузного тела и душил его сильными руками. Николка же изловчался подставить ногу, ухватить неприятеля за больное место, рвануть сзади, щипнуть спереди, укусить за ухо и всё это проделать с такой быстротой, чтобы враг не успел опомниться и пустить в ход свою силу.

Поодиночке Вуколка и Николка были не раз побиваемы своими сверстниками, но когда они являлись вместе, то представляли из себя в глазах деревенских ребятишек несокрушимую твердыню. И тут уж никто не смел обижать их, зная, что в противном случае придётся плохо. Приятели наши, конечно, поняли, что только общими силами они могли завоевать себе в деревне такое прочное положение.

Вуколка почти всегда являлся к своему другу с карманами, набитыми разными сластями. Отец его был богат, а мать любила побаловать своего Вуколушку, поэтому ему частенько перепадали сладкие кусочки: пироги, крендели, лепёшки, яблоки и прочее. Всё это добро Вуколка тащил к бедняку Николке и делился с ним самым добросовестным образом. Со своей стороны Николка прилагал все старания, чтобы сделать Вуколке что-нибудь приятное. Он мастерил своему приятелю ветряные мельницы, выстругивал тележки, лепил из глины кукушек и вырезывал из камыша такие свирели, что приводил Вуколку в неописанный восторг.

Раз в летнюю пору задумали приятели прокатиться по реке на лодке. Но это была не лодка, а старое дырявое корыто, которое выбросили бабы на улицу за его негодностью. Николка увидал это корыто и сейчас же решил сделать из него «карапь». Мальчики стащили тяжёлую посудину к берегу, законопатили трещины мхом, помазали дно дёгтем и спустили корыто в реку. «Карапь» славно заколыхался на воде, приглашая своих строителей к путешествию. Вуколка был не из храброго десятка и сначала не решался пуститься в это странствие, которое казалось ему опасным; но отважный Николка мигом рассеял все сомнения и так настроил своего друга, что тот первый шагнул за борт вновь устроенного судна.

– А ты править-то умеешь? – спросил Вуколка.

– Чего тут уметь-то?

Николка вооружился вместо весла обломком лопаты, прыгнул в корыто, оттолкнулся от берега, и «карапь» отчалил.

Но тут случилось совсем непредвиденное обстоятельство. Едва приятели очутились посреди реки и Николка принялся усердно работать лопатой, неуклюжий Вуколка от страха начал возиться и раскачивать корыто, которое под тяжестью мальчиков было погружено в воду почти до самых краёв. От неловкого движения Вуколки корыто сильно качнулось и зачерпнуло. Вуколка струсил ещё больше, откинулся в сторону, ухватился обеими руками за край, и тогда корыто повернулось, черпнуло другим бортом и медленно стало тонуть. Николка плавал, как утка, но зато Вуколка должен был немедленно отправиться на дно реки, в гости к рыбам. Он побледнел, затрясся как осиновый лист и собрался тонуть. Николка, напротив, нисколько не растерялся: он швырнул лопату и, блеснув глазами, в одно мгновение прыгнул в воду, держась рукой за корыто.

– Прыгай скорей! – крикнул он Вуколке таким повелительным голосом, что тот, несмотря на страх, немедленно шлёпнулся в реку.

– Держись за край! – командовал Николка. – Перевернём корыто вверх дном – тогда оно не затонет.

Вуколка сообразил, в чём дело. Он поналёг на корыто и в один приём поставил его дном кверху. Тогда приятели уцепились за свою утлую ладью, которая теперь твёрдо держалась на поверхности воды, и принялись болтать ногами, подталкивая её к берегу. Пять минут спустя они благополучно выбрались на сушу и, мокрые до последней нитки, отправились по домам.

Вечером в деревне все уже узнали, что одного из мореплавателей напоили горячим чаем, обсушили и заботливо уложили в постель, а другого высекли.

В другой раз, как-то осенью, Вуколка и Николка отправились в лес за дикими яблоками. Нашли громадную старую яблоню, всю обвешанную плодами. Принялись трясти дерево, но безуспешно: или плоды ещё не были спелы, или они крепко сидели на своих корешках. Но только труд мальчиков пропал даром: всего два яблока свалилось с дерева, да и те оказались червивыми. Стали швырять в яблоню палками, но и это принесло мало пользы: палки прятались в густой листве дерева и почти не достигали цели. Оставалось одно средство: влезть на яблоню и рвать плоды руками. Николка перед этим зашиб себе ногу так, что хромал, и потому теперь не мог забраться на дерево, хотя это было его дело: лазил он как кошка. Стало быть, на этот раз его должен был заменить Вуколка. Толстый, неуклюжий и неповоротливый мальчик кое-как при помощи Николки вскарабкался на первый сучок и хотел было подняться на другой, но тут ветвь под его рукой обломилась, он потерял равновесие, опрокинулся и полетел вниз. К счастию или несчастию Вуколки, случилось так, что он не упал на землю, а крепко зацепился панталонами за сучок, на котором стоял, и повис в самом неприятном положении. Несчастный заорал на весь лес, а Николка разразился таким неудержимым хохотом, что заглушал стоны и крики своего злополучного товарища.

Положение Вуколки было отчаянное. Снять его с дерева было невозможно, потому что висел он довольно высоко и Николка со своей больной ногой не мог взобраться на сучок и отцепить панталоны приятеля, которые так предательски поступили со своим хозяином. И Вуколка продолжал висеть, как груша, а приятель его, схватившись за бока, в судорогах катался по земле от душившего его смеха. Однако же надо было принять какие-нибудь меры, чтобы выручить Вуколку из беды. Лицо его налилось кровью, он отчаянно махал руками, но по толстоте своей не мог изловчиться, чтобы схватить державший его сучок и подняться на него. Вуколка храпел и звал друга на помощь.

Вдоволь нахохотавшись, Николка поднялся на ноги и мигом придумал средство к спасению.

– Расстегнись! – крикнул он Вуколке.

Тот расстегнул пуговицы своих панталон и тотчас же вывалился из них, как жёлудь из ячейки, полетев вниз головой на землю. Но тут подхватил его Николка и, насколько мог, не допустил своего друга удариться с размаха о жёсткую почву. На сучке остались висеть одни панталоны. С помощью длинной палки их легко, впрочем, сняли и затем поместили куда следует.

– А ведь я бы не догадался, – сказал Вуколка, когда пришёл в себя. – Висеть бы мне тут до лета, когда девчата за ягодами пойдут.

Если Николка стоял неизмеримо выше своего друга в тех случаях, когда надо было пускать в ход находчивость, изобретательность и ловкость, то в делах сердечных, там, где требовалось душевное участие, мягкость и теплота, Вуколка являлся наставником и руководителем своего неразлучного товарища. Николка был умён, но бессердечен. Он с наслаждением разорял птичьи гнёзда, мучил собак, рвал мухам крылья и ловил в западни разных лесных и полевых пичуг. Вуколка, напротив, сложился в доброго, мягкосердного мальчика, врага и ненавистника всего холодного, бездушного и злого.