Текст книги "Другой город"

Глава 5
Сады

Пока я добирался до окраины города, отблеск зари на окнах погас и снег потемнел. В ресторанчике уже зажгли лампы, фонарь над входом освещал грязное снежное месиво на низеньком крылечке. Я вошел внутрь, чтобы залить горечь неудачной охоты на таинственный трамвай, и оказался в просторном, сильно натопленном помещении. Посредине стоял бильярд, зеленое сукно которого резко выделялось в свете низко опущенной голой лампочки. Углы комнаты терялись в полумраке и табачном дыму; у сдвинутых столов теснились мужчины в расстегнутых фланелевых рубахах, их лица блестели от пота; над их головами к стенам были приколоты яркие плакаты с футболистами и с голыми девицами, резвящимися под водопадом. В темной нише оранжево светилась неплотно закрытая печная дверца, бледную синеву окна пересекали сплетающиеся черные ветви сада, который погружался в наступающую ночь. Я с трудом втиснулся на пустое место в середине длинной лавки у стены, откинул назад голову, устало погрузил ее в гроздья висящих за мною на стене пальто, в которых влага тающего снега пробуждала загадочные, дурманящие запахи, и стал слушать приятный гул пивной, в который сливались голоса посетителей. В сумрачных углах, словно потерянные драгоценные камни, светились рюмки с зеленым ликером.

С одного боку я был прижат к плотному мужчине с круглым красным лицом, который ни с кем не говорил, а потихоньку потягивал пиво и читал журнал «Наш палисадник». Допив вторую кружку, я повернулся к нему и спросил, не знает ли он что-нибудь о загадочном трамвае из зеленого мрамора. Мужчина промолчал и даже не пошевелился, как будто не слышал моего вопроса. Но когда я уже отчаялся дождаться ответа и вновь принялся за свое пиво, краснолицый вдруг заговорил, устремив взгляд на тонувшую в полутьме другую часть комнаты:

– Он появляется в нашем квартале ночью, или в туман, или в метель. Тех, кто в него вошел, больше никто никогда не видел. В одной подворотне я когда-то прочитал надпись, процарапанную на штукатурке. Она гласила, что депо этого трамвая находится во дворе монастыря в Тибете, а приезжает он к нам потайными дорогами, идущими через леса и поля. Может, это и правда. Однажды в парикмахерской некий человек рассказывал, как ранним летним утром он собирал в лесу грибы и вдруг прямо рядом с ним тихо проехал трамвай и исчез в тумане. Но есть и такие, кто уверяет, будто это трамвай со дна Атлантического океана, который иногда по какой-то неизвестной причине устремляется к устьям рек, едет по их дну против течения, а по вечерам выбирается на сушу, блуждает по земле и мимо старых заводов на окраинах и деревянных заборов футбольных полей доезжает до города. Никто не знает, что он тут ищет, каково его предназначение. Рассказывают, будто реставраторы нашли в некой ротонде под слоем штукатурки романскую фреску, где князь Бржетислав изображен на фоне чего-то, удивительно похожего на зеленый трамвай…

К нашему столу подошел подвыпивший парень в спортивном костюме и принялся обсуждать с моим собеседником покупку мешка цемента. Потом парень обратился ко мне – ему показалось, что мы встречались на стадионе «Спарта». Поняв, что мне не до разговоров, он махнул рукой и сел за соседний стол.

– Его рельсы проложены в садах, в густом кустарнике, растущем вдоль оград. Ночью мы слышим в своих постелях, как из глубины садов приближается треньканье, по потолку мелькает отблеск, в ослепительном свете дрожит на стене чудовищно огромная тень занавески. Жены в ужасе хватают нас за руки. Но хотя днем мы и избегаем разговоров о трамвае, он постоянно стоит между нами темной тенью. Мы боимся, как бы дети не спросили нас о нем… – Он помолчал и сделал глоток, мне казалось, что он раздумывает, продолжать ли рассказ. Потом он все-таки заговорил: – Когда наша дочь немного подросла, я попросил жену: поговори с ней с глазу на глаз, расскажи ей все о зеленом трамвае. Она еще неопытная и может легко попасть в беду. Жена несколько раз беседовала с дочерью, внушала, чтобы та была осторожна и опасалась трамвая, но дочь только смеялась и твердила, что нам нечего бояться, что она не из тех, кто садится в первый попавшийся трамвай, да к тому же еще и зеленый. А когда мы возвращались с ее первого бала, нам пришлось поздно ночью долго дожидаться трамвая на темной остановке… – Он опять замолк, и я не торопил его, потому что догадывался, что последует дальше. – Трамвай появился неожиданно, он двигался так тихо, что мы не заметили, как он подъехал. Наша дочь, полусонная, погруженная в мысли о бале, вошла в открывшуюся прямо перед ней дверь… Когда она уже была внутри, я заметил, что трамвай какого-то странного цвета, вскрикнул и кинулся к дверям, чтобы вернуть дочь, но двери молниеносно закрылись, и моя рука натолкнулась на холодное непрозрачное стекло, а трамвай тронулся и исчез во тьме…

Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал, подобно прибою таинственного моря.

– Это случилось двадцать лет назад, – тихо проговорил он. – С тех пор мы не встречались с нашей дочерью, мы только несколько раз видели ее лицо в глубине зеркала в темной комнате, слышали ее голос в гудении печи. Поначалу мы изредка находили на дне ящиков или между книжных страниц ее печальные записки, смысл которых чем дальше, тем больше ускользал от нас, она рассказывала о текущих через просторные залы реках, по которым плывут плоты с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах, о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она нам писала, казалось, будто она живет в мире, где складки тканей важнее, чем лица, и имеют свои имена, а чащоба лиц растворяется в равнодушной неразличимости. Слова у них – незначащее дополнение к шумам и шелестам, в которых как раз и содержится основной смысл. Иногда строчки ее писем расплетались, вились по бумаге и снова закручивались в непонятные завитки, в коих угадывались начала неясных слов и образов. Ее мир нам чужд. Больше всего на свете я мечтаю хотя бы раз повидаться с ней, но не знаю, сможем ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир, в котором она живет, может быть совсем рядом с нашим, может даже сливаться с ним, потому что он простирается там, где в нашем мире мы видим лишь пустоту, а то, что пусто у них, – заполнено нашим миром.

Он умолк, глядя на противоположную стену, увешанную плакатами, а потом склонился над «Нашим палисадником». Мы еще долго сидели рядом, даже выпили по нескольку кружек пива, но никто из нас не промолвил больше ни слова. Наконец соседи по столу вовлекли моего собеседника в какую-то карточную игру, а я заплатил по счету и оделся. Пройдя по холодному коридору, узор на стенах которого напоминал лица китайцев, я попал в крошечную уборную. Там не было света; за распахнутым окошком простирался заснеженный сад. Мне почудилось, что из его глубины доносится протяжное пение, такое же, какое я слышал тогда в подземном храме. Я дошел до конца коридора, открыл дверь, ведущую в сад, и провалился в глубокий снег, который намело к стене дома. Мороз ночной змеей проскользнул по рукавам и штанинам к голой коже. Я закрыл за собой дверь; голоса, доносившиеся из пивной, утихли. Передо мной темнели заснеженные сады, на белом фоне чернели искривленные стволы деревьев, сквозь ветви, словно сияющие плоды, просвечивали огни далеких фонарей. Из самых недр садов доносилась тихая волшебная музыка, и я чувствовал, что она неодолимо влечет меня к себе. Я пошел на эти звуки по нетронутому снегу в глубину темного сада. За поломанным забором начинался следующий сад; хмельной, брел я по заснеженным тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где висели маленькие пожухлые яблочки, мимо компостных куч, покосившихся сараев, пустых крольчатников, вдоль все новых и новых заборов. Не покажется ли среди стволов загадочный трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме Королевы садов? Но, кроме веток, качающихся на ветру, ничто вокруг не шевелилось, тишину нарушала только монотонная мелодия, да раздавался иногда отдаленный собачий лай. Я добрался до полуразвалившейся беседки и понял: то, что я принимал за церковное пение, было всего лишь ночной музыкой, которую играл на крыше беседки колеблющийся под порывами ветра полуоторванный кусок жести. Я вошел внутрь и сел. Сквозь выбитые окна были видны черные деревья, снег, далекие огни, звучала усыпляющая музыка, такая же бессмысленная, как переплетающиеся тени ветвей на снегу, как пятна сырости на стенах, вдоль которых я бреду в одиночестве, как непонятные буквы-завитки в зловещих книгах. Господи, куда же я иду, почему не вернусь, пока еще не поздно, к другим людям? Но то, чем пахнуло на меня из ночных садов и с окраин нашего мира, уже овладело мною.

Я пошел дальше, пролез через несколько дыр в заборах, а потом увидел, что за оградой очередного сада сияют уличные огни, вскарабкался на резной штакетник и спрыгнул на тротуар. Скоро я уже был на автобусной остановке. В ожидании автобуса я развлекался тем, что при тусклом бледно-фиолетовом свете фонаря читал выцветшие листочки, приколотые ко дну застекленного ящика, что висел на садовом заборе. Это была витрина, в какие обычно помещают свои объявления общества садоводов или туристов. Листочки предлагали много чего: кто-то продавал рассаду клубники, кто-то – диван и свадебное платье, которое можно было видеть на мятой фотографии невесты, причем голова у нее была отстрижена ножницами. В нижнем углу, рядом с бумажкой, на которой некий мастер предлагал услуги по ремонту холодильников, и напоминанием про обязательную вакцинацию собак, висело машинописное объявление: «Лекция „Новейшие сведения о Великой битве в комнатах" состоится в среду в половине третьего ночи на философском факультете». Я услышал, как подъехал автобус, с тихим свистом открылись двери; я вошел внутрь.

Глава 6
Ночная лекция

Назавтра как раз была среда; хотя точная дата в объявлении не значилась, мне так не терпелось услышать что-нибудь новое о мире, едва показавшем мне свои очертания, что я решил отправиться ночью на философский факультет. Я приближался к нему со стороны Староместской площади, в тишине пустой заснеженной улицы негромко жужжали лампы дневного света, массивное здание факультета темной глыбой возвышалось в самом конце ряда домов. Подойдя к нему, я остановился и посмотрел вверх, но не увидел в окнах ни единого огонька, только на стеклах нижних этажей лежали отблески уличных фонарей. Главный вход под аркадой был открыт, я вошел; в пустом здании оказалось темно и холодно. Я миновал пустой застекленный закуток вахтера и поднялся по широкой лестнице; я ходил по коридорам, окна которых глядели во двор. Иногда я замирал на месте и прислушивался, но в здании стояла мертвая тишина, только дребезжал ночной трамвай, проезжавший по набережной. Я открывал двери аудиторий и заглядывал внутрь, но повсюду было пусто и темно. И вот на третьем этаже, открыв очередную дверь, я увидел холодное помещение, освещенное лишь слабым светом уличного фонаря; за столами сидели люди в пальто, с кафедры раздавался монотонный голос докладчика, на его исхудалое лицо с острой бородкой падала полоса неверного света. Я сел на свободное место на краю скамьи у двери.

Вот что я слышал:

– Еще несколько лет назад научная общественность почти единогласно сходилась во мнении, что большую битву в глубине комнат нельзя считать историческим событием. Утверждалось, что свидетельства в источниках недостоверны и являются следствием историзации некоторых ритуалов, связанных с осенними торжествами в честь изгнания драконов из сберкасс. Также постоянно подчеркивалось, что о битве нет упоминаний в знаменитой Львиной хронике, найденной, как вы знаете, в дождливую ночь завернутой в игелитовую пленку на сиденье в темном купе в тот самый момент, когда поезд остановился на путях и купе оказалось перед ярко горевшим окном виллы в стиле модерн во Вшенорах, свет из которого падал на блестящую мокрую листву в темном саду. Как это ни удивительно, ученым, проявившим подобную гиперкритичность по отношению к источникам, не показалось странным, что хроника была найдена именно перед виллой, через окно которой можно было рассмотреть уголок висевшей на стене потемневшей картины, изображавшей фавнов, танцующих в лесу. Похоже, никто из историков не заметил, что мелкий предмет, нарисованный в траве под березкой, очень походит на щеточку из рисовой соломки, какие и по сей день используются в храме-бане, где однажды вечером священник сказал, обращаясь к облакам пара, клубящимся над ваннами, буквально следующее: «В закусочной в далеком городе, на черной доске с названиями и ценами блюд написан мелом последний наказ Повелителя окраин, предостережение перед тем, что выдыхают в наше пространство почерневшие внутренности ваз. Это дыхание, говорит Повелитель окраин, разъест старые созвездия. Не забывайте также о нетерпеливых и проворных клешнях машин, подстерегающих жертвы за длинными стенами на улицах Смихова. Нирвана не заменит концерта на свежем воздухе». И это не важно, что сходство цветного пятна на картине со щеткой оказалось, как потом выяснилось, случайным (на самом деле там был нарисован шампиньон, а может, это и вовсе был след от латекса). Следует упомянуть еще кое о чем: буква F, с которой начинается слово «фавн», имеет в письменности наших соседей форму вертикальной жерди с двумя параллельными ступеньками, вырастающими из ее середины и верхушки, то есть в точности повторяет то сооружение на городской окраине, с которого каждый вечер неугомонный лже-мэр, стоя на нижней ступеньке и опирая полевой бинокль о верхнюю, высматривал процессию женщин, которая должна была постараться донести до города серебряных волков с рубиновыми глазами, чтобы расставить их за длинными шторами в спальнях. Однако тогда он видел только далекий свет автомобилей на шоссе, холодное сияющее ожерелье. Разве это все случайность? Ситуация коренным образом изменилась, когда пришло молодое поколение историков, не обремененное позитивистскими предрассудками. Новейшие исследования, и особенно последние значительные открытия в области археологии выдвижных ящиков, однозначно свидетельствуют не только о том, что битва действительно происходила, но и о том, что она длится до сих пор. Золотые памятники ее героям сверкают в глубине зеркала в темном углу комнаты, когда на них падает луч медленно вращающегося маяка. Когда обитатели квартир ночами идут по темной прихожей в уборную, их нога ступает порой на колеблющийся понтонный мост; мало кто отваживается пройти по шаткому понтону во тьму, хотя многие знают, что в его конце им было бы позволено забыть свои имена и прижаться лбом к холодному металлу труб, по которым в фантастические прибрежные города течет молоко отчаявшихся животных. Ночью люди замечают фигуру в маскировочном костюме, пятна на котором напоминают узоры персидского ковра; короткими перебежками фигура пересекает спальню, отыскивает под кроватью провода полевых телефонов, в темном углу комнаты тянется окоп, во время ужина над ним вдруг блеснут любопытные глаза. Какой-нибудь ребенок скажет: «Там в углу что-то есть, я пойду посмотрю», но родители тут же прикрикнут на него: «Сиди смирно и ешь!» – все боятся признаться себе в том, что в углах идет война, хотя и догадываются, что их квартира находится посреди поля боя, на забытом Аустерлице домовых интерьеров. Солдаты расшифровывают обои, вопреки всем конвенциям идет безжалостная грамматическая война, ядовитая музыка звучит практически непрерывно: слышны даже ледовые альты, применение которых строго запрещено гуманитарными пактами. Группе диверсантов удалось вписать в собрание мифов противника новый персонаж, демона с оленьими рогами на голове. Некоторые выступили со странным предложением – объявить солдатам и штабу, кто неприятель, а кто союзник, но это нововведение не нашло одобрения; одни утверждали, что узнать, кто неприятель, а кто союзник, невозможно, а другие – что между ними не существует разницы, и потому нечего и узнавать. Взвод добровольцев осторожно, страница за страницей, просматривает толстый том и все же слишком поздно замечает открытку из Зальцбурга, вложенную между страницами триста сорок шесть и триста сорок семь; в ней сообщается о равнодушном холоде пудингов, которым заканчиваются, к счастью вполне удачно, попытки написать репортаж о рождении в парках нового божества. Павшие сонно бродят по Эребу шкафов; когда случается вторжение в прихожие или на ночные пляжи, кое-кто из них опять ввязывается в бой, опять гибнет и попадает в еще более далекий загробный мир, где на бескрайних сумеречных равнинах среди волнующихся трав стоят белые алебастровые локомотивы. В дурманящих джунглях шифоньеров длятся жестокие рукопашные, и никто не знает, из-за какого костюма нанесет удар наточенный клинок. Солдаты, которые проводят среди пальто многие месяцы, в конце концов сами становятся больше похожими на пальто, чем на людей, и мысли их больше подошли бы пальто (к примеру, они часами думают о городе, где дома, памятники и уличные фонари на пружинах, а по улицам бродит одинокий пони), иногда случается, что хозяин квартиры по рассеянности надевает какого-нибудь солдата и выходит в нем на улицу. Солдат чувствует себя оскорбленным и хочет стрелять, но из его мягкого ружья выпадают только тряпичные шарики, которые раскатываются по тротуару, где их клюют голуби. Трагическую ошибку распознает профессиональным взглядом только гардеробщица в кафе; когда обвислого солдата кладут перед ней на стойку, она сразу понимает, что это такое: за ним нужен глаз да глаз, ей на вешалку вечно сдают вместо пальто солдат и прочих существ, которые по какой-то причине, может религиозной, а может гастрономической (упоительные сладкие плоды, дозревающие осенью на лацканах пальто!), переселились в шкаф и постепенно опальтовели, она знает, что если ненароком ошибется и повесит ненастоящее пальто на крючок, то под его влиянием оживут и настоящие пальто, они потом расползутся по всему кафе и полезут на улицу, гардеробщице придется их ловить, и ей будет некогда писать эссе о гносеологических дюнах, а ведь она умнейшая женщина, с ней советовались знаменитые философы современности, когда не знали, как быть; она говорила им: «В философской книге с метафизической точки зрения важнее всего шрифт, которым напечатана книга, толщина или худоба букв и форма их основания (это те коготки, которые буквы вонзают в наши глаза) содержат главные знания о космосе» – и философы поражались глубине и оригинальности ее мыслей. Теперь гардеробщицы перебрались в тайную Гренландию на другом конце гардеробных, где по укреплениям бродят и многие павшие на войне внутри домов, – почтим же их память сегодня, в канун Великого рыбьего празднества и неподалеку от мест, где оно будет происходить, так, как у нас заведено.

Слушатели вытащили из сумок деревянные ящички, положили их перед собой на столы и открыли крышки. Послышалось шуршание, из ящичков высунули головы ласки, оперлись лапками на край передней стенки и принялись шипеть. Люди встали по стойке смирно. Я тоже встал. Хотя в аудитории было полутемно, мои соседи быстро заметили, что я без ласки. По комнате прокатился возмущенный шепот, и скоро все смотрели только на меня. Я поставил свою сумку на стол и попытался изобразить поиски ящичка с лаской, но потом предпочел прыгнуть к двери и выбежать из аудитории. Я пролетел весь длинный темный коридор и оглянулся; я увидел, что дверь опять отворилась и из нее высыпала стая ласок и погналась за мной. Я бежал сквозь тьму и слышал за спиной тихое топанье множества лапок по каменному полу. Ничего себе, думал я, пять лет я ходил по этим коридорам, некоторые из моих бывших сокурсников днем тут преподают, а ночью, значит, меня имеют право преследовать всякие зверушки. На лестнице я оторвался от погони и вылетел на улицу, но не успел я проскочить аркаду, как ласки общими усилиями отворили дверь и снова понеслись за мной. Я бежал по Капровой улице, и перед освещенной витриной книжного магазина на углу Жатецкой улицы ласки, сделав ловкий маневр, окружили меня. Они не нападали, но, когда я пытался прорвать оцепление, какая-нибудь из них больно кусала меня за ногу.

Почти тут же от здания факультета прибежали еще две ласки. Двигались они не слишком быстро, потому что на них была надета сбруя и они волокли за собой маленькие санки: на санках стоял телевизор с укрепленной на нем видеокамерой. С экрана скалился человек, только что читавший лекцию в темной аудитории. Когда санки остановились, он сказал насмешливо:

– Старая пословица гласит: «В летающем соборе ласки не зажаришь». Если бы ты хоть немного задумался над смыслом этих слов, то не оказался бы сейчас в такой дурацкой ситуации, ситуации, которая, возможно, со временем вдохновит кого-нибудь на создание скульптурной группы, изображающей тебя, ласок и санки с телевизором, это изваяние поместят на вершине утеса над океаном: экран телевизора, десять метров по диагонали, будет ночью светить, подобно маяку, далеким кораблям, команды которых теперь уже в основном состоят из морских чудищ, потому что найти настоящих моряков все труднее и труднее, они никак не могут привыкнуть к модному нынче правилу – корабли, мол, должны не искать море, а брать его с собой. Один из моряков недавно сказал мне в доверительной беседе: «Я прекрасно понимаю, что необходимо возить с собою свои сады – вместе с их беседками и густым кустарником, но возить собственное море? Это все равно что захотеть позавтракать монадологией уже в шесть утра, когда через стену слышно, как в лифте негромко трутся друг о дружку жесткие крылышки женщин».

Тут у меня за спиной послышалось пыхтение. Я обернулся и увидел, что от Староместской площади бегут еще две ласки: они тоже тащили за собой санки, на которых подскакивал телевизор с видеокамерой. Ласки подбежали к нам и остановились так резко, что санки врезались в них сзади и зверушки ткнулись мордочками в снег. На экране хмурилось другое лицо; это был проповедник из подземного храма. Телевизоры стояли друг напротив друга и освещали грязный снег. Священник обратился к лектору:

– Что вы себе думаете, уважаемый? Все готовятся к завтрашнему торжеству, не знают, за что хвататься, а вы тут развлекаетесь! У машин снова глюки, монахам достался холодец без единой бабочки, по коврам ползают черепахи с богомерзкими надписями, выложенными бриллиантами на панцирях, никто не удосужился разморозить ангела ночи, а вы здесь рассуждаете о моряках и морских чудищах! Похоже, вы забыли о временах, когда сами были морским чудищем, главарем банды утопленников, и по ночам грабили прибрежные киоски.

Но историк не дал себя запугать.

– Приятно, что вы обо мне вспомнили, – язвительно ответил он, – это, кажется, впервые с той минуты, как я спас вам жизнь, когда вы в депрессии хотели съесть растения, выросшие из забытых клавиатур.

– Что за глупости вы несете?! – вскипел священник. – Клавиатуры к тому времени давно вмерзли в лед, а музыку унесла ночь и легкие, развевающиеся драпри.

С экранов посыпались оскорбления и ругательства. Обе пары ласок, запряженных в санки, скалили зубы и шипели. Они рвались друг к другу и тянули за собой телевизоры. Наконец зверьки принялись кусаться и драться, а телевизоры опрокинулись в снег. Остальным ласкам надоела роль безучастных зрителей, и они тоже разделились на два лагеря, одни взяли сторону священника, другие – историка; и вскоре по снегу уже катался скулящий клубок, состоявший из мохнатых и зубастых зверьков. Поняв, что до меня никому нет дела, я ушел по Жатецкой улице.