Текст книги "Беседы с ангелом по имени Билл"

Пришельцы

Глава девятая, посвященная детям.

Когда я появился на аллее, ангел уже сидел на нашей скамейке. Завидев меня, он встал и засеменил мне навстречу.

– Срочный вызов! Я заинтригован: что за пожар?

– Дело в Лиз.

– Поссорились?

– Да нет, что ты. Из-за мелких препирательств я бы тебя не беспокоил.

– Так в чём дело, дружище?

– Дело в новой теме. Она заговорила… о детях.

– И ты сник?

– Нет. Скорее, обескуражен.

– И хочешь, чтобы я тебя морально поддержал?

– Ну, не знаю, морально или как-нибудь еще… Я просто подумал, что ты мог бы рассказать мне что-нибудь про детей. Типа, что вы там о них думаете.

– И там, и тут про них думают одинаково – просто тут думающих мало.

– Одинаково – это как?

– В двух словах, дети – это пришельцы.

– А в трех?

– Дети прибывают сюда из Вселенной. Физическое появление ребенка в утробе матери еще не означает, что это ее дитя в полном смысле слова. Родители дают ребенку только форму, физическую структуру, органический субстрат, а всё остальное – и самое существенное – прибывает не отсюда. Поэтому к ребенку нужно относиться так же, как к дорогому гостю – с предельным уважением, заботой и любовью, но ни в коем случае не как к своей собственности.

– Знаешь, это мне очень близко.

– Очень рад. Но это не всё.

Ангел замолчал, глаза его сощурились, и мне показалось, что он подбирает слова.

– Ты прав, тут нащупывается столь крупная тема, что наскоком ее не осилить.

– А не наскоком – можно?

– Можно, конечно, хотя на это уйдет непредсказуемая часть столь драгоценного времени.

– Ты куда-то торопишься?

– Я-то нет…

– Так и я никуда не тороплюсь.

Билл как-то странно на меня посмотрел, но ничего не ответил.

– Так что – объяснишь?

Ангел вздохнул.

– Ты, наверное, прав. Нужно кое-что объяснить.

Он вскочил со скамейки и стал прохаживаться перед ней, смешно вытягивая носок. При этом его руки были заложены за спину, а голова задрана к небу, так что, будь на аллее яма, он бы обязательно в нее свалился.

– Мне придется начать с одного из атрибутов божественного участия – великой щедрости Божества. Во всех своих проявлениях Божество демонстрирует бесконечную щедрость: это и нескончаемая любовь, наполняющая всё творение, и бесконечное число «дорог, ведущих к храму», и всё новые ошибки, которые мы совершаем, но, тем не менее, ничего этим не зачеркиваем.

– Ты говоришь «мы»?

– Я говорю «мы» – люди и ангелы. Как я тебе уже сообщал, ангелы лишь немного отличаются от людей и, может быть, не всё, но многое человеческое нам не чуждо.

– Это утешает.

– Меня это, скорее, огорчает.

– А вот и принципиальное отличие!

– Всё бы тебе смеяться… Так вот, дети – это проявление бесконечной щедрости Божества.

– В том смысле, что их много?

– Нет, чудилище: в том смысле, что они каждый раз дают вам новую возможность.

– Объяснишь?

– С удовольствием.

Ангел перестал маячить передо мной и плюхнулся на край скамейки.

– Человечество постоянно занимается тем, что передает всякий ненужный груз от одного поколения другому. Всё это происходит в процессе воспитания и получения образования. К сожалению, ни первое, ни второе не учитывает истинного статуса детей, то есть статуса пришельцев. Воспитание призвано насильно привить детям порочные нравы родительского поколения, а образование – напичкать фактическими знаниями и отжившими умениями.

– И что ты предлагаешь?

– Так это ведь очевидно: если ты уважаешь ребенка как посланника иного мира, относись к нему с должным уважением и даже пиететом. Пытайся присмотреться к нему, понять его, почувствовать его. Обращай особое внимание на его реакции и не спеши вешать на них ярлыки «правильно» и «неправильно»: всё может быть как раз наоборот.

Билл на мгновение умолк, и на его круглом лице появилось выражение умиротворения.

– Но самое главное – осторожней обращайтесь с душой ребенка, ведь она чиста, прекрасна и ранима.

– Понятно, но почему ты называешь это самым главным?

– А потому, что эта чистота несет великую возможность. Если ее сохранить, вырастет принципиально новое поколение чистых людей – чистых морально, интеллектуально, духовно.

– Ты хочешь сказать…

– Именно! Я хочу сказать, что каждое поколение получает возможность радикального улучшения цивилизации, и эта возможность называется «дети».

– Вау… Я об этом как-то не думал.

– Ты не одинок.

Билл помолчал, давая мне возможность проникнуться сказанным. Я действительно был поражен: дети, эти несмышленыши, во всём зависящие от нас, взрослых, эти маленькие человеки, оказывается, представляют собой настоящее чудо, ибо способны в кратчайший срок уничтожить зло, если только им не мешать!

– Вот-вот – не мешать, тут ты прав. А происходит нечто прямо противоположное – сначала в семье, а затем и в школе.

– А что, по-твоему, нужно изменить в системе образования?

– Всё! И начать с установок: не препятствовать, а помогать; не насильно, а по желанию; не устранять, а выявлять.

– А конкретнее?

– Пожалуйста. Не мешать быть самим собой, а помогать сохранить свою самобытность. Каждый ребенок уникален, и к каждому нужен свой подход.

– Но ведь это невозможно!

– Ошибаешься: нужно только захотеть. Это вовсе не означает, что к каждому приставят отдельного наставника. Но сами учебные программы должны быть индивидуальными.

– Ладно. А дальше?

– Не навязывать всё подряд, а смотреть, что ближе к интеллекту, темпераменту, природным способностям, устремлениям.

– Ну-у, так все пойдут кто в лес, кто по дрова.

– Так пусть одни будут выращивать, а другие – рубить. Каждому свое.

– Ну, предположим. А последнее?

– Последнее связано с методом: можно учить «не делать чего-то», а можно учить «делать что-то». В первом случае запрещаешь, во втором – предлагаешь. В одном случае отталкиваешь, в другом – притягиваешь. Да и сама методология должна в корне измениться: давать не готовые знания, а методы для получения знаний. А что именно нужно будет тому или иному пришельцу, он решит сам.

Ангел взглянул на меня, как бы желая убедиться, что я всё понял.

– И последнее – самое главное.

– Самое главное уже было.

– Значит, самое-самое главное: нужно поменяться с ребенком местами.

– В прямом смысле?

Билл зашелся беззвучным смехом.

– Конечно, в переносном. Нужно, чтобы в первую очередь дети учили нас, и только затем мы – их. От них мы сможем научиться куда большему, чем они – от нас.

– Даже от младенцев?

– Конечно! За ними можно наблюдать, их можно учиться понимать. А дальше – больше. Кстати, тут важно помнить, что периоды жизни ребенка отличаются от ваших представлений.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что в действительности существует не некое абстрактное «детство», а более подробное и истинное деление на периоды, в каждом из которых есть свое детство, отрочество, юность, молодость, зрелость, пожилой возраст и старость.

Я опять задумался, пытаясь перечислить про себя все возможные 49 периодов, однако сбился, не дойдя и до середины.

– Да это и не важно, – услышал я ангела. – Дело не в названиях и не в классификации. Дело, как всегда, в понимании. Надеюсь, сегодня ты опять кое-что понял.

Наверное, я как-то забавно выглядел, потому что, взглянув на меня, Билл весело засмеялся и, ничего не говоря, зашагал прочь. Глядя ему вслед я видел, как подрагивают полы его шляпы.

Прямо и налево

Глава десятая, открывающая новые горизонты.

– Ну, ты и ковылять! Старикашка какой-то, а не юноша в расцвете сил. Когда же, думаю, он, наконец, дотащится? – прокричал Билл, возникший в дальнем конце аллеи.

Ждать очередной встречи пришлось долго. Весна окончательно сменилась летом, которое сразу же удивило редкой для наших широт жарой. Даже вечером было еще очень тепло, а долгожданный ветерок так и не появился.

– Явился, не запылился, – попробовал ответить в тон я.

– Запылишься тут, – насупился Билл. – Гоняют нашего брата в три шеи, всё им мало. А у меня задание! – при этом ангел поднял вверх палец и погрозил кому-то в пространство. Я понял, что мои шутки сегодня не в почете и решил ждать развития событий.

– Чего это ты гуляешь всё время по одному и тому же маршруту? – продолжал ворчать Билл. – Туда-сюда, туда-сюда, из года в год. Ошалеть можно!

– Так ведь тут ничего и нет, кроме одной-единственной аллеи, – как можно более мирным тоном ответил я. – От нужды, так сказать, и гуляем по ней.

– От нужды в кустик ходят, – назидательно изрек Билл.

– Не от нужды, а по нужде.

– Ишь ты, образованный.

Я решил умолкнуть. Ангел был явно не в своей тарелке, и я просто не знал, как поправить ему настроение.

– Настроение… – отозвался Билл. – Ну, не в духе я сегодня. И с нами такое бывает, не всё вам одним хандрить.

– Пожалуйста, пожалуйста, – поспешил заверить его я. – Хандри себе на здоровье.

Билл хмыкнул:

– Да, утешитель из тебя аховый. Ну, как можно хандрить на здоровье?

– Это я просто так, схохмить попытался.

– Шуточки у тебя, боцман.

Тут я не выдержал и расхохотался.

– А это ты откуда подцепил?

– Услышал от одного из наших. Только что вернулся с задания, знает много смешного.

– А ты в курсе, откуда это?

– Нет еще – он не успел объяснить. А ты что, тоже знаешь про боцмана? – оживился ангел.

Я оказался в щекотливом положении.

– Слушай, давай как-нибудь в другой раз.

Однако мое замешательство было истолковано неверно, что и помогло мне выйти из положения:

– Я так и знал: ничего ты про боцмана не знаешь. Вернусь – сам спрошу. Давай лучше про изменение маршрута.

– Так где же тут еще ходить?

– А ты не пробовал свернуть в конце аллеи?

– Так там же ничего нет. Не по кустарнику же ползать.

– Ты что, проверял?

К этому моменту мы уже дошли до самого конца и стояли перед огромной зеленой стеной кустов, намертво сросшихся с каким-то чертополохом.

– Ну, и куда прикажешь? – спросил я.

– Вот сюда, – Билл ткнул рукой куда-то налево. – Смелей!

Я раздвинул руками кусты, зажмурившись, чтобы жесткие ветки не поцарапали лицо, и…

И застыл в полном оторопении. Прямо за зеленой стеной, оказавшейся очень тонкой, открывался большой сквер: в легком тумане я видел расходившиеся в разные стороны аккуратные аллеи и красивые газоны со свежими следами газонокосилки. Некоторые аллеи упирались в роскошные клумбы, от которых отходили очередные дорожки.

– Твоих рук дело?

Билл хмыкнул:

– Я этим не занимаюсь.

– Но ведь здесь же ничего не было! Сколько лет уже здесь гуляю…

– Пять.

– Да?.. Может быть, не считал. Но ничего подобного здесь никогда не было.

– Может, когда-то и не было, а теперь есть, – загадочно произнес Билл. – Какой же ты все-таки ненаблюдательный. Ходит, ходит, глядит прямо перед своим носом. Так можно вообще ничего не увидеть.

Несмотря на это занудливое ворчание, я чувствовал, что настроение у ангела улучшается. Видимо, моя растерянность дала ему некоторую моральную компенсацию, и по всему было видно, что Билл восстанавливает свое привычное, добродушно-ироничное расположение духа.

– Так что, будем осваивать новую территорию?

Пока я стоял, вглядываясь в исчезавшие в тумане контуры сквера, Билл исчез. Покрутив головой и убедившись, что мой ангел действительно отсутствует, я осторожно ступил на дорожку. Она была покрыта мелкой розоватой галькой, а ее края были выложены гладкими камнями серых и бежевых тонов. Выбрав своей целью большую клумбу, я направился к ней, почему-то старясь как можно мягче наступать на гальку и прислушиваясь к своим шагам. Галька чуть поддавалась под моими ботинками и забавно хрумкала.

На аллеях и вокруг клумб стояли ажурные белые скамейки. Правда, присесть мне не удалось: все они сверкали свежей краской. Поэтому, исследовав пару дорожек и полюбовавшись на роскошные, украшенные дивными цветами клумбы, я повернул назад. Но не тут-то было! Хотя я мог поклясться, что проделал в обратном направлении тот же путь, ни аллеи с розовой галькой, ни знакомой зеленой стенки не было. Не могу сказать, чтобы я был сильно удивлен: я скверно ориентируюсь в пространстве и страдаю, как выражается один приятель, топографическим кретинизмом. С одной стороны – неприятно, что кретинизм; с другой – хорошо, что только топографический.

В общем, я понял, что в очередной раз заблудился в трех соснах – точнее, в трех клумбах. На моем пути мне как раз попалось три клумбы, одна великолепней другой, но теперь мне было не до эстетических наслаждений: хотелось понять, как отсюда выбраться.

Помощь пришла неожиданно. На некотором расстоянии от последней клумбы я заметил садового работника, которого выдавали соответствующие причиндалы: в большой тачке были сложены лопаты, грабли и несколько мотыг разной величины и формы. Несмотря на туман, на садовнике были темные очки. Широкий прорезиненный плащ доходил до земли, и с ним нелепо контрастировала соломенная шляпа, по-матросски надвинутая на макушку. Довершала портрет борода лопатой.

– Простите, – начал, было, я, но бородач не дал договорить:

– Сейчас провожу. Вот, только закончу с этим детским садом, и буду весь ваш.

При этом садовник даже не посмотрел в мою сторону, ибо сосредоточенно рассматривал какой-то мелкий саженец. Удовлетворившись осмотром, он воткнул саженец рядом с краем клумбы и вынул из тачки следующий. Проделав те же действия с очередным подопечным, бородач ухватился за тачку и произнес:

– Нам прямо и налево. За мной.

Бородач бодро зашагал, толкая тачку и насвистывая себе что-то под нос. Я подумал, что молчать с моей стороны будет невежливо.

– Вы здесь работаете?

– Заглядываю иногда.

– Ухаживаете за растениями?

– Скорее, за людьми. А за цветочками здесь вообще ухаживать не нужно.

– И… и как же вы за нами ухаживаете?

– По-разному. Кто заблудится – нужно проводить; кто впадает в прострацию – нужно вывести; кто забывает, откуда пришел – нужно напомнить.

– Меня вы, видимо, провожаете?

– Да, вас просили проводить.

– Просили?

– Конечно, не сам же я сюда явился. У меня много дел поинтересней.

– А что это за дела?

Я обернулся к своему собеседнику, но ни его, ни тачки уже не было. Честно говоря, я не удивился. Было бы странно, если бы он просто ушел. Не удивился я и тому, что стоял перед знакомым зеленым кустом. Оставалось только раздвинуть его ветки, чтобы оказаться на моей старой, унылой, но почему-то такой долгожданной аллее.

Я побрел в сторону дома, однако не успел пройти и двадцати метров, как увидел на скамейке всё того же садовника. Он сидел, вольготно развалившись и обнимая спинку длиннющими руками. Когда я поравнялся со скамейкой, он скрестил руки на груди и строго произнес:

– В следующий раз не забудьте: прямо и налево.

Ботаник

Глава одиннадцатая, о расширении воображения.

– Ну, как тебе Ботаник? – спросил Билл, выныривая из пустоты и подстраиваясь к моему шагу.

– Ты о ком?

– О бородаче, с которым ты познакомился в прошлый раз.

– A-а, соломенная шляпа?

– Соломенная? Не знаю, может быть, и соломенная. У него их много.

– Ничего мужичок, забавный. Только не особо разговорчивый.

– А это у него от увлечения растительным миром – поэтому мы его и прозвали Ботаником.

– У нас так называют сухарей, зануд и прочих скучных типов.

– Да? Забавно. Расскажу ему при встрече. Хотя его трудно поймать – он нарасхват.

– А чем он еще занимается, кроме цветочков?

– Вообще, основное его занятие – создание горизонтов.

– ?

– Сейчас объясню. В процессе развития человека наступают моменты, когда старая форма уже не вмещает новое содержание. Есть много способов исправления таких положений, но в некоторых случаях вмешательство должно быть радикальным. Такое радикальное вмешательство мы называем «созданием горизонта». Горизонты бывают нескольких типов: пространственный, звуковой, концептуальный, иерархический и некоторые другие, плохо понятные тебе и даже мне.

– Позволь угадать: мне создали пространственный горизонт?

– Бинго.

– И что это даст мне?

– Ну, это зависит от тебя самого. Но теперь у тебя есть возможность расширить свое воображение в определенной эстетической среде, которая должна благотворно влиять на процесс усвоения новых истин.

– Это выдержка из рекламного объявления ЗАО «Новые горизонты»?

Ангел насупился:

– Не интересно – буду молчать.

– Нет-нет, интересно, даже очень! Кстати, помолчать вместе – идея неплохая. Пойдем в новый садик?

– Садик, – пробурчал Билл. – Еще скажи «огородик».

Между тем мы подошли к концу «старой» аллеи, и я смело раздвинул кусты. К моему разочарованию, ни розовой аллеи, ни красивых клумб я за ними не увидел. За спиной раздалось хихиканье Билла.

– Ну, и куда ты теперь без рекламного объявления?

– Ладно, сдаюсь. В чём фокус?

Билл чуть отошел в сторону.

– Опусти руки-то, не ломай ветки. Чем кустик провинился?

– Билл, хватит издеваться, а? Объясни лучше, что нужно сделать, чтобы снова увидеть эту красоту.

Ангел неторопливым шагом направился к стоявшей рядом скамейке. Усевшись, он произнес:

– Нужно только захотеть.

– Но ведь я хочу! – я присел на краешек и приготовился к спору.

– Да, но ты не веришь.

– Извини, но во что тут верить? Садик либо есть, либо его нет.

– Вот-вот. Садик-огородик либо есть, либо нет. Только я бы добавил: для тебя.

– Я говорю об объективной реальности, которая никуда не исчезает, независимо от того, верят в нее или нет.

– Господи, за что мне это наказание! – ангел театрально воздел руки к небу.

– Хватит стенать.

– Так у тебя ведь до сих пор в голове сплошной кавардак. Ну, скажи мне, при чём тут какая-то объективная реальность? И вообще – что это такое?

– Ну, если хочешь – это то, что можно пощупать, понюхать, увидеть.

– Скажи мне, а твои чувства – реальны? По-твоему – нет, потому что ни понюхать, ни пощупать их невозможно.

Это был сильный аргумент: в реальности своих чувств я не сомневался. Как можно было сомневаться в том сильном и нежном чувстве, которое я испытывал к Лиз?

– Вот и я о том же. Так что давай не будем пока говорить об объективной реальности, а поговорим лучше о том, как увидеть за этими колючками новые горизонты.

– Ты сказал, что я в это не верю.

– Веру можно наполнять различным смыслом. В данном случае это – синоним уверенности. Ты должен быть уверен в том, что за этой зеленой стеной не болото, а волшебная страна.

– Но ведь в прошлый раз удалось?

– В прошлый раз это сделал за тебя Ботаник.

– А в этот раз сделаешь ты!

– Могу, мне не трудно. Только ты будешь продолжать оставаться здесь гостем.

– Значит, нужно самому?

– Обязательно.

– И поверить?

– И поверить. Вообще, Макс, у нас остается не так много времени, а мы до сих пор не говорили с тобой о вере серьезно.

– Опять эти смутные намеки. Почему у нас остается мало времени?

Ангел заерзал на скамейке, а затем стал что-то чертить своей тростью на земле.

– Не будем вдаваться в подробности. Скажем только, что скоро тебе придется продолжать свой ликбез в одиночку.

Мне стало грустно. За семь месяцев я успел привыкнуть к нашим совместным прогулкам, к его широкополой шляпе и общипанным усикам. Не хотелось расставаться с ним, не услышав чего-то главного.

– И мне тоже. Поэтому в следующий раз мы будем говорить о самом главном.

Таинственное орудие

Глава двенадцатая, в которой Билл рассуждает о вере, сказках и о вере в сказки.

Если задуматься, к этому разговору я готовился давно. Точнее, готовиться к любому разговору с ангелом было трудно, практически невозможно. Поэтому вернее будет сказать, что я просто ждал этого разговора. Я чувствовал, что беседа о вере будет центральной, важнейшей из всех наших бесед. И я почти не ошибся.

Бурное лето сменилось ранней осенью, и наша аллея потихоньку увядала: дорожка терялась в засыпавших ее листьях, а одинокий фонарь светил еще более тоскливо, чем обычно. Но с некоторых пор этот антураж на меня уже не действовал. Я перестал воспринимать его телом, то есть эмоционально, и научился смотреть на окружающее пространство глазами заинтересованного гостя… И еще мне нравилось угадывать, о чём будет следующая беседа с Биллом. Порой мне казалось, что существует едва уловимое соответствие между погодой, точнее, разлитым в природе настроением, и очередной беседой.

– Что-то ты меня сегодня игнорируешь, – услышал я знакомый негромкий голос и увидел ангела, сидящего на скамейке. – Когда, думаю, он меня заметит?

Я несколько смутился и начал извиняться, хотя был готов поклясться, что во время предыдущего захода на скамейке никого не было.

– Ну, ладно. Я сегодня добрый. Ты помилован, – театрально сообщил Билл и, легко поднявшись, пристроился ко мне.

Как водится, некоторое время прошло в молчании, после чего Билл остановился, поднял указательный палец и провозгласил:

– Вера как таинственное орудие. Вот наша тема на сегодня.

Первая часть нашей «беседы» свелась к монологу.

«Вера, – говорил Билл, – самое загадочное понятие во вселенной. Она плохо понятна не только людям, но и многим вышестоящим чинам ангелов». Только существа значительно более высокого уровня действительно понимают, что такое вера, но о них Билл ничего не рассказывал.

Сложность понимания веры связана, в первую очередь, с тем, что она предельно эфемерна. Даже мысли и эмоции куда более «материальны», поскольку регистрируются и измеряются доступными (ангелам) средствами. Тем более любовь: активное излучение этого состояния легко воспринимается даже смертными, если, конечно, они не окончательно зачерствели и не засохли в своей материальности. Что же касается веры, то при всей ее огромной силе – а на этот счет никаких разногласий между ангелами нет – она неуловима, неподвластна какому-либо изучению и анализу. Хорошее сравнение – «черный» ящик: знаем, что на входе, и знаем, что на выходе, а вот что внутри – не знаем и знать не можем. Так же проявляется и таинственность веры: мы видим состояние (выражение веры), мы видим результат (преобразование человека или ангела), но мы не видим и не можем видеть того, как всё это происходит.

И тем более поразителен эффект веры. Даже слабый, неуверенный сигнал, поступающий на «вход» этого волшебного ящика, преобразуется на «выходе» в мощный и благотворный поток. Нужно лишь одно: чтобы этот слабый сигнал был настоящим. То есть ни слова (пусть самые изысканные), ни ритуалы (пусть самые изощренные), ни окружение (путь самое возвышенное) – ничего, по сути, не нужно, кроме искреннего, подлинного состояния души, стремящейся соприкоснуться со своим высшим, небесным началом…

Я понимал слова, но их смысл оставался для меня закрытым. Видя, что я в полной прострации, ангел зашел с другой стороны.

– Давай возьмем камень. Он предельно материален – в нём нет ничего, кроме материи. Может ли он служить орудием? Да, но орудием примитивным. В свое время камень сильно помог вам стать людьми, но как орудие он, вместе с пещерным человеком, остался в далеком прошлом. В теперь возьмем другую противоположность: веру. В ней нет ничего материального. Ее не пощупать, не рассмотреть, не упаковать в красивую упаковку.

– По-моему, именно этим и занимаются наши проповедники.

– Ты абсолютно прав. Это я специально так сказал: хотел проверить – отреагируешь или нет. В общем, вера предельно, абсолютно нематериальна. Вера не имеет никакого отношения к чему-либо материальному: обрядам, ритуалам, храмам, благовониям и прочей атрибутике. Даже вероисповедным словом нужно пользоваться осторожно и ни в коем случае не подменять им того особого состояния, которое является признаком веры.

– Но можно ли ставить в один ряд камень и веру?

– Конечно, если говорить о ней именно как об орудии. И как орудие, она не имеет равных. Вера – это единственный в природе perpetuum mobile. Она надувает паруса твоей лодки, плывущей в вечность. Она дает тебе силы подниматься после падений, когда другие остаются лежать; игнорировать смерть, когда другие боятся ее; любить, когда другие ненавидят. Она действительно сдвигает горы.

– Ну, это, положим, аллегория.

– Сам ты аллегория! Загляни чуть дальше сиюминутности – и ты поймешь, что это так. Для вечности гора – это мираж, который рассыпается под пристальным взором. А вера устремлена к вечности и Вечному.

– Хорошо. Но пока что ты упомянул только крайние противоположности – камень и веру. А что посредине?

– Не пропадет мой скорбный труд, – театрально воскликнул Билл. – Посредине, конечно же, слово. В нем есть и от материи, и от духа. От материи в нём – форма, от духа – энергия, которую не измерить известными вам приборами. Тут начинаются интересные вещи: с одной стороны, удобная форма позволяет пользоваться словами – вот, мы сейчас с тобой этим и занимаемся. Но одновременно с этим мы – ты в большей степени, я в меньшей – не представляем себе всей силы слова, потому что очень мало знаем о его духовной энергии.

– Ну, тут я не согласен: многие люди отдают себе отчет в силе слов и стараются аккуратнее ими пользоваться.

– Правда здесь только в том, что порой люди видят разрушающее последствие слов, но редко задумываются об их созидательных возможностях.

– «Редко»? Значит, кому-то все-таки удается?

– Да имя им – легион! Слово заключает в себе огромную энергию. Духовный учитель, обращающийся к ученикам, убежденный проповедник, взывающий к пастве, нравственный философ, выступающий с трибуны, – все они наполняют позитивной энергией, заключенной в слове.

Есть еще одна категория людей, использующих энергию слова. Это писатели. А среди них бо-ольшую фору другим дают сказочники.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду удивительные возможности слова в этом жанре. Например, в одной сказке слово создает новый мир. Правда, там это слово еще и поется.

– Ну, сказка на то и сказка, что в ней всё возможно.

– O-о, как ты заблуждаешься! В сказках тоже нет круглых квадратов или мокрого огня. И существует сказка вовсе не для того, чтобы сделать всё возможным.

– А для чего?

– Сказка – это предельно доступное раскрытие истины.

– А как же «сказка – ложь…»

– … да в ней намек! Уж если цитировать, то полностью. Этот «намек» и является самым главным.

Билл разволновался. Я видел его таким впервые: щеки раскраснелись, глаза блестели и часто моргали. Ангел ускорил шаг и, несмотря на его небольшой рост (он был на полголовы ниже меня), я едва поспевал за ним. Лишь через пару кругов Билл восстановил свое обычное состояние.

– Ладно. Мы несколько уклонились от начатой темы, но наткнулись на оч-чень интересное продолжение. Вот скажи мне: как ты думаешь, почему дети верят в сказки?

Зная, что вопрос непростой и очевидных ответов предлагать не стоит, я молчал. Зная, что я знаю, Билл не стал дожидаться ответа.

– Ты ведь помнишь, что ребенок – это человек в своем уникальном, неиспорченном состоянии. Он еще ничего не знает, но о многом догадывается. То есть, догадывается интуитивно, не отдавая себе в этом отчета. Именно поэтому говорить о сознании ребенка как о «чистой доске» – значит грешить против истины. Действительно, детское сознание не обременено знанием, но обрати внимание: знанием фактическим, а не интуитивным. А интуиция – если конечно не перекрывать ей кислород демагогическими построениями – всегда выведет к чистой воде живого знания. (При этом Билл вытащил руку из кармана и ткнул пальцем куда-то вверх).

– Я назвал это состояние уникальным и неиспорченным. Уникально оно потому, что дается раз в жизни и больше не повторяется. Даже если человек, путем продолжительной работы над собой, восстанавливает «детскую» непосредственность и очищает свою душу и сознание от плесени ненужных фактов, он добивается этого на ином уровне; детство неповторимо. Чистота ребенка – это незнание всего того, что уводит его от непосредственности и подменяет ее отвлеченными знаниями и умениями.

Но это было не всё.

– Нормальный, неиспорченный ребенок обязательно доверчив. Обрати внимание на это слово: доверчивость, способность легко верить.

– Но ведь сказки – это сказки! Небылицы! – не выдержал я. – Где же тут непогрешимость интуиции?

Ангел резко остановился.

– Сказка – не есть небылица, – многозначительно изрек Билл. – Сказка есть художественное выражение истины в наиболее емком, доступном и образном виде.

– Погоди, погоди, – запротестовал я. – Давай сначала определим, что такое истина.

– Пожалуйста. – Мы снова тронулись с места, но теперь ангел уже не летел, как угорелый, а шел неторопливым шагом, больше соответствовавшим неторопливой беседе. – Только имей в виду, что тебе придется принять на веру несколько допущений; ваш язык не обладает теми средствами, которые могли бы определить истину, не нарушая ее целостности. Поэтому нам придется поневоле определять один из компонентов этого понятия через другие.

«Ну, конечно, – подумал я про себя, – как только дело доходит до высоких материй, так мы упираемся в нашу, то бишь – человеческую ущербность. То зрение у нас не такое, то язык ограниченный, то не слышим мы толком ничего. Зачем, простите, тогда…

– А говорю я это затем, – продолжал между тем Билл, – чтобы приучить тебя задумываться. Над тем, что не всё можно увидеть, не всё можно услышать и да-а-леко не всё можно понять. Но вернемся, дружище, к нашим баранам. Я готов предложить тебе отнюдь не совершенную, но весьма простую схему: истина – это соединение прекрасного и вечного.

Давай посмотрим на это определение. Как видишь, оно столь же емко, сколь и целостно; здесь нет дробления, разложения его на составные части.

– Но разве прекрасное и вечное не являются составными компонентами истины?

– Дело в том, что истина, точнее – ее отличительное качество, рождается именно на соединении, слиянии прекрасного и вечного. И то, и другое необходимо для образования истины, но ни то, ни другое не является ее частью. Слившись воедино, прекрасное и вечное начинают определять истину: мы говорим, что истина прекрасна и вечна.

– Но ты сказал, что это определение несовершенно…

– Конечно – уже хотя бы потому, что такое сложное понятие, как истина, приходится выражать средствами вашего языка. Но об этом мы уже говорили.

– Так что же получается: ребенок, несмышленое создание, обладает чем-то таким, что недоступно его родителям?

– Молодец! Но я бы уточнил: родители, то есть взрослые люди, в силу многих причин потеряли способность непосредственного отношения к окружающему миру, утратили именно то, чем каждый человек обладает от рождения. Но это не означает, что эту способность невозможно восстановить.

– Легко сказать – восстановить. Не заставлять же взрослых снова начать читать сказки!

– А кто эти сказки пишет? Не взрослые ли?

– Да, но они их сочиняют для детей…

– А дети им верят, значит – эти сказочники и сами вернулись к своему детству, потому что ребенка не обманешь. Вот и получается: ребенком можно стать в любом возрасте, если поверить в сказку.

– Ну, тут я бы поспорил. Дети сплошь и рядом верят, что булки растут на деревьях, а их самих приносят аисты.