Текст книги "Скоро конец света"

Если честно, когда мы дошли до белой двери с обшарпанной табличкой «Директор», я никуда не ушел. Я остался подслушивать. Мне было уже ясно, что за этой дверью все всегда и решается – заберут меня или нет. Обычно там и говорят: «Он дебил», или «Он писал в штаны до семи лет», или «У него больная кровь, он заразный». И тогда обычно твои будущие мама и папа как-то внезапно перестают быть твоими.

Бруно немного говорил по-русски и немного понимал. Он задавал неправильно сформулированные вопросы вроде: «Какой с нас нужны документ?» или «Какой нужен справка?» Иногда Анна переводила ему часть разговоров.

А потом директриса, тяжело вздохнув, все-таки сказала:

– Вы же понимаете, что у него ВИЧ?

Бруно удивился вопросу:

– Ну и что?

Они продолжили обсуждать бумажки, и мне стало скучно подслушивать – я отошел от двери и дожидался их на клеенчатой скамейке. Спустя целую вечность они наконец вышли, о чем-то тихо переговариваясь между собой на английском.

Бруно, улыбнувшись, сел передо мной на корточки, протянул руку куда-то за мою голову (я опасливо попытался обернуться, чтобы посмотреть, что он делает), почувствовал, как что-то задело мое ухо, и через секунду он показал мне блестящую пачку жвачек, зажатую между его пальцами.

– Фокус! – улыбаясь, сказал Бруно и протянул пачку мне.

Дрогнувшим голосом я поблагодарил его, взял пачку и тут же открыл – зная, что потом все отберут, хотелось попробовать хотя бы одну штучку. Жвачки были неестественных ярких цветов. Я вытащил красную – со вкусом арбуза.

– Можно надуть огромный пузырь, – сказала мне Анна.

Я попытался, но мой огромный пузырь тут же лопнул, прилипнув к носу. Бруно и Анна по-доброму засмеялись, и тогда я тоже посмеялся, хотя сначала почувствовал себя глупо.

Когда мы проходили по коридору мимо наших комнат, я увидел Цапу – он злобно смотрел мне прямо в глаза. Но в чем я был виноват?

«Пожалуйста, Цапа, я веду ее мимо твоей спальни, – подумал я, глядя на него, – или ты боишься к ней подходить, когда рядом муж?»

Я знал, что потом меня все равно отметелят, но в тот момент чувствовал, что победил. Мы победили.

Гуляя по территории батора, мы много болтали, особенно Бруно – ему нравилось рассказывать про Америку и про разные штуки, которые есть у них, но нет у нас.

– Бейсбол! – говорил Бруно и делал вид, что замахивается битой, а потом смотрит вдаль, – показать ему было легче, чем объяснить.

– Я видел по телику, – вспоминал я. – А в чем смысл игры?

– Не знаю, – смеялся он. – Мне она никогда не нравиться! Но когда ты приехать к нам, обязательно сходим на матч.

– Это такое американское клише, – объясняла Анна, улыбаясь. – Отец и сын ходят смотреть бейсбол.

У меня радостно екнуло сердце: «Отец и сын!»

– А когда я приеду?

– Когда нам одобрят все бумажки и пройдет суд. Это, наверное, на несколько месяцев.

– Понятно, – разочарованно произнес я.

– Не переживай, – подбодрил меня Бруно. – Мы будем навещать тебя все время!

– А конец света?

– Какой конец света? – не понял он.

– Ну, в декабре…

Анна прыснула:

– Боже мой, Оливер, это бред! Не будет никакого конца света, кого ты слушаешь?

– Телевизор.

– Не смотри телевизор!

– А что смотреть? Нам тут больше нечем заниматься.

– Тогда смотри, но только хорошие фильмы, понял? – с шутливой строгостью сказала Анна. – А никакого конца света не будет. Я тебе обещаю.

Когда они уехали, меня, конечно, снова побили. Сначала шестерки Цапы отобрали у меня жвачки, а потом сам Цапа заехал кулаком по скуле из-за того, что Анна с ним не переспала.

А перед сном уже никакие не шестерки, а просто обычные пацаны и девчонки, которые никогда никого не обижают, вылили мне на постель целый графин воды.

– За что? – не понял я.

– Вали в свою Америку, – только и ответили мне.

* * *

Воспиталки считали, что Анна и Бруно ненормальные.

Это я понял, когда услышал, как другие ребята ноют им:

– Почему они выбрали его?

– Чем мы хуже?

– Я тоже хочу в Америку!

В ответ воспиталки рассказывали им, что в Америке живут страшные, больные люди. Что они видели научную передачу, где маленьких детей родители принудительно переделывали в людей другого пола.

– Так что радуйтесь, что они вас не выбрали, – заключали воспиталки, а затем с укором обращались ко мне: – Тебе лучше лишний раз подумать, чем соглашаться.

Сначала я распереживался, потому что мне не хотелось стать жертвой чьих-то злых экспериментов. Это было слишком пугающе и не укладывалось в голове: я не мог решить, что буду делать, если мне действительно скажут сменить пол.

Но тем же днем до директрисы долетели слухи, что воспиталки распускают сплетни про новых усыновителей, и она пригрозила, что всех уволит, если не перестанут внушать детям «всякую чушь».

Слова про чушь меня успокоили. Хорошо, если это неправда и я не стану подопытной зверушкой.

Когда Анна и Бруно приехали, они сразу заметили у меня на скуле синяк, оставленный Цапой. Начали расспрашивать, что произошло, и я рассказал, что он мне врезал, как только они ушли. И вообще про все рассказал: от отобранных подарков до передач про злых американцев, меняющих детям пол. Я не жаловался, мне просто нравилось сидеть на скамейке между ними и болтать. Просто о том, как дни проходят. Я ведь не виноват, что мои дни именно такие, – вот и получалось, что рассказываю будто ябедничаю.

Все, чего я желал больше всего на свете, – сидеть и говорить с людьми, которые хотят тебя слушать. А Анне и Бруно будто мало было просто слушать, им все время хотелось сделать для меня больше. Оттуда и подарки эти.

Вот и тогда они спросили:

– А мы можем что-нибудь для тебя сделать так, чтобы это потом не отобрали?

Я задумался. Вспомнил грустные глаза-вишни Костяна. Вспомнил длинные грязные пальцы Цапы, разрывающие наш праздничный торт.

И сказал:

– Привезите, пожалуйста, еды и накройте стол. Но никуда не уходите, пока все не доедят.

* * *

В американских фильмах, которые иногда удавалось посмотреть по телику, всегда было очень много еды: герои часто сидят в кафе и ресторанах, едят на улицах по дороге куда-то, даже их полицейские все время жуют пончики. Находясь в баторе, я думал о еде почти так же много, как и о будущих родителях.

Вообще-то у нас было пятиразовое питание: завтрак, обед, полдник, ужин и поздний ужин. Кормили нормально, не хуже, чем те домашние блюда, которыми угощали взрослые на гостевом режиме, но из-за порядков старших никто толком не наедался. А еще мы очень редко видели «плохую» еду: пиццу, бургеры, колбасу.

Когда я попросил Анну и Бруно покормить нас, я надеялся, что еда будет американской и наша вонючая столовка, в которой всегда пахнет борщом (даже если борщ давно и не готовили), станет похожей на «Макдоналдс».

Они приехали перед полдником, и, пока Анна накрывала столы, а Бруно таскал из машины целые коробки с пакетами сока, я бегал по коридору, заглядывая во все спальни подряд:

– Все, кто хочет, спускайтесь на полдник! – и добавлял загадочно: – От американцев!

Конечно, при слове «американцы» кучу вредной еды представили все и одной галдящей толпой – от младших до старших – повалили в столовую.

Но типичной американской еды мы не увидели: никаких бургеров, хот-догов и пончиков. Зато были блины, пирожки с разной начинкой (их разбирали быстрее, чем Анне удавалось объяснить, какие из них с чем), домашнее печенье, фрукты (мы все впервые попробовали манго и киви), шоколадные конфеты и соки.

Естественно, на пир спустился и сам Цапа со своими шестерками. Оглядев столовую так, будто это его владения, он остановился возле ребят из младшей группы и вырвал у какого-то малыша конфету прямо из рук.

– Эй! – Бруно, пытаясь преодолеть трудности произношения, вмешался в происходящее: – Ты зачем это делать?!

Цапа ростом был ниже Бруно, но крепкий благодаря своему хобби: крутиться на турниках. В этом «эй» он тут же уловил призыв к драке и даже вскинул руки, как в какой-то бойцовской стойке.

Бруно, увидев это, улыбнулся и сделал к Цапе шаг вперед.

– Ты что, драться хочешь? – спросил он почти ласково.

– Не подходи, – только и ответил Цапа.

Бруно улыбнулся еще раз, разводя руками, как бы показывая, что он открыт и не планирует никакого боя.

– OK! No problem! Не подхожу. Но и ты не дерись. Садись лучше чай пить.

Цапа растерянно опустил кулаки, но садиться за один стол со всеми не торопился.

– Не хочу чай, – буркнул он.

– Есть сок: персиковый, яблочный, апельсиновый, – начала перечислять Анна, как в магазине. – Но можем сходить за «Колой» или «Пепси».

– Ничего не хочу, – недовольно отвечал Цапа и в этом недовольстве вдруг показался мне совсем маленьким, младше нас всех.

Бруно достал из пакетов хлеб и колбасу с надписью «Докторская» и снова обратился к Цапе:

– Тогда помоги мне сделать бутерброды, – сам он взял столовый нож и принялся аккуратно, тонкими кусочками («Как для тостера», – подумал я) резать хлеб.

Цапа не двигался с места, молча наблюдая за действиями Бруно.

– Да давай! – иронично подбодрил он его. – Или помогать – это западло?

Я заулыбался от этих слов, а Бруно внимательно посмотрел на меня, будто уточняя, правильно ли он сказал слово «западло». Я кивнул.

Цапа, к всеобщему удивлению, взял второй ножик и на свободной доске начал толстыми неаккуратными кругляшками нарезать колбасу. Но никто не сделал ему замечание за то, что он плохо режет. Бруно, наоборот, нахваливал, довольно кивая:

– Вот видишь, ты и я справляться быстрее! Как тебя зовут?

– Цапа, – пробурчал тот себе под нос.

– Ок-е-е-ей, – медленно произнес Бруно. – Тс-тс… Тсапа… Но это же не твое имя, да?

– Серега.

– Сережа, – пояснила Анна для Бруно.

– Сережа можно? – уточнял Бруно. – Yes, no? Это ведь не обидно?..

Кажется, он был не уверен, обидное это имя или нет, и мы все дружно заверили Бруно, что Сережа – не обидное имя.

Тогда Цапа тоже сказал:

– Ладно, Сережа… – и шмыгнул носом.

Он сел вместе с нами за край стола и зажевал бутерброд, который сам же только что сделал. Потом все-таки попросил Анну налить ему чай.

Ребята расспрашивали моих будущих родителей про Америку:

– К вам прилетали НЛО?

– Вы когда-нибудь видели Джонни Деппа?

– У вас стреляют на улицах?

Я доедал уже третий пирожок с мясом и ни о чем не спрашивал, потому что знал: скоро я узнаю все сам. Каких-то несколько месяцев. И никакого конца света.

Все было хорошо, пока в столовке не возникла воспиталка. Она подошла к нашему столу, остановилась напротив Анны и Бруно и, уперев руки в боки, противно спросила:

– А кто разрешил?!

– Замдиректор по хозяйственной части разрешил, – устало ответила Анна, видимо предвкушая конфликт.

– А давно у нас такие вопросы решает замдир по хэчэ? – продолжала допытываться воспиталка. – Такое надо с директором согласовывать!

– Ольга Семеновна была не против, – терпеливо сказала Анна.

– Ну нужна ведь какая-то официальная бумажка, разрешение, правильно? А если вы нам тут детей перетравите? Кто за это будет отвечать?

– Никого мы вам не перетравим, вся еда домашняя! Если хотите, можем пройти к директору и там это обсудить!

– Давайте пройдем! – не растерялась воспиталка. – Я не хочу потом отвечать, если, не дай бог, что случится!

Все втроем: Анна, Бруно и воспиталка – пошли к выходу из столовой, а я испуганно посмотрел им вслед, словно пытаясь остановить одним взглядом: «Пожалуйста, не уходите, вы же обещали!»

Но их спины скрылись за створками столовских дверей, а ребята словно инстинктивно начали жевать быстрее, запихивать в рот побольше и быстро-быстро запивать это все соком и чаем. Пока не отобрали…

– Спокойно, – это Цапа поднялся над столом.

Мы испуганно на него уставились. Но он просто повторил:

– Спокойно. Ешьте спокойно, – и вальяжно двинулся к выходу, доедая бутерброд уже на ходу.

В удивленной тишине чей-то тихий голос негромко спросил:

– А Цапа что… больше не Цапа?..

Никто не понял точно. Но я бы хотел, чтобы Цапа был больше не Цапой. Батор – не батором. А все мы – не собой.

Глава 2
Бьющий бегун

Ночью меня разбудила воспиталка.

Это было неприятное пробуждение: всякий раз, когда я вижу себя во сне крутым парнем, мне не хочется просыпаться и возвращаться в реальность. В тот раз я был гангстером-мафиози, у меня было много пушек распихано по штанам – не знаю, где именно, но чуть что, я лез куда-то в штаны и доставал то один пистолет, то другой, а потом стрелял по врагам. Не понял, кто был врагом, просто мне говорили по рации, что надо стрелять, и я это делал. И конечно, во сне я был взрослый и красивый, мне было лет тридцать уже, а не как сейчас.

И вот почувствовал сквозь сон, как кто-то тормошит меня за плечо, я даже глаза разлепить не успел, как на меня зашипели:

– Давай, собирайся живее!

По голосу узнал воспиталку, а в глазах все еще было по-сонному размыто.

Я сел в кровати и покорно принялся надевать одежду, которая висела здесь же – на спинке. В баторе не принято задавать вопросов: зачем? куда? Говорят: «Собирайся» – значит, так и делай. Я уже не первый раз так спешно собираюсь, раньше меня пару раз переводили в другие здания батора.

Пока я одевался и заправлял постель, краем глаза видел, что воспиталка складывает в небольшую спортивную сумку мои личные вещи: пару самых приличных футболок, свитер, трусы, зубную щетку и полотенце. Наверное, меня точно куда-то переводят, но почему часть вещей остается здесь?

Затем мы вместе с ней вышли из спальни и пошли по коридору. Было тихо и темно – все спали. Я посмотрел в окно: над крышами виднеющихся вдали пятиэтажек только-только забрезжил рассвет. Кольнула тревога: посреди ночи меня еще ни разу никуда не перемещали.

Мы спустились в столовую – никогда еще не видел ее такой пустой. На одном из столов стояла одинокая тарелка с овсяной кашей, рядом – стакан с какао, а на стакане хлеб с маслом.

– Поешь, – велела воспиталка.

Я был не очень голодный, потому что не привык есть в это время, но спорить не стал. Вдруг меня похищают или сдают в рабство, и в следующий раз я поем еще не скоро. Или вообще никогда.

Над дверью в столовой висели часы: стрелки показывали начало седьмого.

Без всякого удовольствия я запихнул в себя кашу с хлебом, запил это все какао и сообщил воспиталке, что закончил. Тогда она вдруг вытащила из спортивной сумки, которую собрала для меня, цветастую папку и, показав на нее, сказала по слогам, как для отсталого:

– Здесь твои документы.

Я непонимающе посмотрел на нее. Документы и документы. Зачем они мне? Я даже не знал толком, что это такое – «документы», нам же их в руки никогда не давали.

Воспиталка продолжила объяснять:

– Тебя хотят взять в гости на каникулы. Тебе понадобятся документы. Я передам их взрослым, понял? Запомнил?

Запомнить было довольно просто, и я кивнул, хотя все еще не понимал, почему все так сложно.

– Мы сделали тебе паспорт, – сказала воспиталка. – Чтобы ты смог пересечь границу.

– Какую границу? – не понял я.

Она раздраженно опустила руки и чуть не выронила мои документы.

– Ты же писал согласие!

– Какое согласие?

– Что ты не против провести каникулы в семье.

Я смутно припоминал: что-то такое было, еще давно, когда мы с Анной только познакомились. Но я тогда не понял, для чего это. Мне сказали: «Подпиши, если не против». А в баторе лучше на все соглашаться – целее будешь.

– А какая граница? – все равно недоумевал я.

– Ты полетишь в Америку на самолете, это называется «пересечением границы». Границы стран, понял? – Я ее явно утомил своими вопросами, и она, грубо схватив меня за руку выше локтя, потащила за собой в холл. – Через две недели, после каникул, прилетишь обратно.

В Америку! Я хотел было уточнить, имеют ли к этому отношение Анна и Бруно, как тут же заметил их: они стояли возле вахты и о чем-то негромко переговаривались. Увидев меня, оба широко улыбнулись.

Мы с воспиталкой остановились возле них, Бруно в знак приветствия потрепал меня по волосам, но тут же отвлекся на какие-то серьезные разговоры: все втроем они принялись перетряхивать папку с моими документами, что-то перепроверять и по десять раз повторять слова «заявление», «согласие», «разрешение», «виза», «паспорт». Я не слушал, потому что в голове билась только одна радостная мысль: Америка!

Я никогда не летал на самолете и уж тем более не был в других странах. Раз в год нас отвозили на экскурсию в какой-нибудь город: чаще всего в столицу или по Золотому кольцу, но ехали мы всегда на поезде, больше суток.

Когда взрослые закончили переговариваться, воспиталка сухо пожелала мне хороших каникул, Анна взяла меня за руку, и мы втроем пошли к выходу. Я поверить не мог, что все это происходит на самом деле!

За баторским забором нас ожидало такси. Я удивленно спросил:

– А ваша машина не поедет с нами?

– Мы же вернемся с тобой через две недели, – пояснила Анна.

– А вы долго пробудете в России?

– Пока не закончится оформление усыновления.

– Мэйби, год, – устало вздохнул Бруно.

– Год?! – воскликнул я.

Анна подбадривающе сжала мою руку:

– Мы постараемся раньше.

Бруно закинул мою спортивную сумку в багажник – там уже лежал их с Анной чемодан. Потом мы разместились в такси – Бруно рядом с водителем, а мы с Анной на заднем сиденье. Всю дорогу она держала свою руку поверх моей.

Наш городской аэропорт представлял собой приземистое двухэтажное здание, обклеенное блестящей синей плиткой. Кое-где эта плитка отвалилась и проглядывала грязно-серая бетонная стена.

Только зайдя внутрь, я почувствовал, что у меня от страха дрожат коленки. Мысль сесть в железную махину, которая поднимется в воздух на огромной скорости, перестала казаться мне забавной. По-моему, это вообще не забавно.

У стойки регистрации мы проторчали минут тридцать, хотя за соседней люди подходили и уходили почти сразу. У Бруно и Анны проверяли кучу документов. Потом мы отправились на досмотр, где изучили нашу ручную кладь. Инспектор по досмотру, мужчина средних лет с рыжими усами, попросил меня вытащить баночки с таблетками и показать ему. Я испугался, что он подозревает меня в провозе чего-то запрещенного, но подчинился. Думал, сейчас он скажет, что это никакие не таблетки для больной крови, а наркотики, и я не смогу ему доказать, что он не прав. Но инспектор только кивнул и пропустил меня дальше.

Пронесло.

Мы оказались в зале ожидания. До посадки оставалось еще полчаса, которые мы провели в кофейне: Анна и Бруно пили кофе, а я – какао, и это было самое вкусное какао в моей жизни. Совсем не такое, как столовское, оно не воняло парным молоком и не горчило. Пока мы сидели, мне хотелось разузнать у них как можно больше об Америке, но в то же время неизвестность привлекала меня: лучше я сам все увижу своими глазами, открою Америку заново, как Христофор Колумб.

В самолете я сел возле окна, чтобы следить за полетом, но ничего не получилось. Пока все ходили туда-сюда, а стюардессы рассказывали про правила безопасности, я уснул еще до того, как начался взлет, а глаза открыл уже при посадке. Видимо, сказалось непривычно раннее пробуждение. В общем, я подумал, что все путешествие проспал, и жутко расстроился.

Я считал, что в Америке все должно быть написано на английском языке, но, когда мы выходили из самолета, я обратил внимание, что на здании терминала были русские буквы.

– Ше-ре-меть-е-во, – прочитал я по слогам.

«Звучит слишком по-русски для Америки», – подумал я.

Анна подхватила меня за руку, поторапливая, и я не успел ничего спросить. Только когда мы снова оказались в здании аэропорта, уже другого – американского (и там тоже все было с переводом на русский язык), я спросил:

– А что, в Америке все так хорошо знают русский?

– С чего ты взял? – не поняла Анна.

– Тут все на русском.

Она непонимающе посмотрела на меня, а потом широко разулыбалась. Думаю, даже хотела рассмеяться, но сдерживалась.

– Оливер, мы еще в России.

– А куда мы тогда летели?

– В Москву. У нас отсюда вылет.

– В Нью-Йорк?

– В Солт-Лейк-Сити.

– Во что?

– В Солт-Лейк-Сити, – терпеливо повторила она.

Мне никогда не запомнить.

Я уже говорил, что на регистрации в нашем местном аэропорту мы проторчали кучу времени. Так вот, это была чушь. На регистрации в Москве мы проторчали два часа. Хорошо, что пересадка была пять часов и мы не опоздали на рейс.

Бруно сказал, проблема была в том, что это пересечение границы. Оказывается, когда мы проходим через таможенный контроль в аэропорту и попадаем в зал ожидания, считается, что мы покинули Россию, хотя по факту это все тот же самый аэропорт Ше-ре-меть-е-во!

Ну и в общем, таможенников очень беспокоило, что американцы вывозят куда-то российского ребенка, они перепроверяли все по десять раз, куда-то звонили, уходили, снова приходили, но уже толпой (все в какой-то форме, похожей на полицейскую, но не совсем в ней). В конце концов спустя два часа нас пропустили.

Хорошо, что в этом зале ожидания тоже были кофейни, а то я чуть не умер от голода. Анна и Бруно пообещали, что в Америке это будет быстрее.

– Там что, надо будет еще раз проходить этот контроль? – закатил я глаза.

– Да. Чтобы пересечь границу Америки, – пояснила Анна.

Оказывается, что и аэропорт США – частями тоже за границей США. Вот же чушь.

– А ты что, правда подумать, что мы долететь до США? – шутливо спросил Бруно.

– Ну да. – Я не понял его веселости.

– Мы лететь всего полтора часа сюда!

– А сколько нужно?

– Двенадцать.

– Часов?!

– Ага. – Бруно почему-то веселила моя реакция. – Америка очень далеко.

– Да на это же весь день придется убить! – Я расстроился, потому что каникулы не бесконечны, и мне было жалко тратить целый день на просиживание в самолете.

– Зато там этот день начнется сначала, – улыбнулась мне Анна. – В Солт-Лейк-Сити еще вчерашний день.

– Серьезно? Почему?

– Разница во времени.

– Ого…

Я, конечно, знал, что бывают часовые пояса и что наша планета очень большая, но никогда не сталкивался с этим на практике. Теперь все это казалось мне какой-то магией.

Самолет до Америки был в два раза больше, кресла в салоне стояли в четыре ряда, но мне опять досталось место у окна. Хорошо, что есть дубль-два: теперь-то я уж точно не планировал засыпать.

Сначала взлет мне не понравился: тело вдавило в кресло, и сделалось как-то не по себе. Бруно шепнул мне на ухо, что это американские горки, и тогда стало получше: представлять себя на аттракционе гораздо легче, чем в железной махине, которая непонятно как вообще держится в воздухе.

Бруно подвинулся ближе и показал мне за окно:

– Это Россия, – сказал он так, словно я и сам не знал.

Внизу я разглядел реку, леса, высотные дома Москвы, пытался найти взглядом Кремль, но не получилось.

– Будешь скучать? – спросил Бруно.

– Нет, – ответил я не задумываясь.

Сердце у меня неприятно екнуло. Мне показалось, что все это не по-настоящему. Что мне не придется скучать по России, потому что мы никуда не летим. Самолет сделает круг и снова вернется в Россию, как и в первый раз.

* * *

Я раньше не видел горы.

Когда самолет пошел на посадку, заснеженные верхушки стали казаться настолько близкими, что было страшно: еще чуть-чуть, и они заденут наш самолет, порвут обшивку, и мы загоримся, как во всех этих фильмах про катастрофы.

Я отвернулся от окна и посмотрел на Бруно и Анну. Они выглядели спокойными: Анна читала книгу («Жизнь Пи» Янна Мартела), Бруно сидел в наушниках и пританцовывал плечами и головой под играющую музыку. Их беспечность меня успокаивала.

В горы мы не врезались, но горы были повсюду. Приникнув к иллюминатору, я увидел вершины скал так близко, что, казалось, можно дотянуться до них рукой. Но, наверное, это была только иллюзия.

Я думал, из самолета мы выйдем на улицу, а там сядем в автобус, как в Москве, но нас всех загнали в какую-то трубу, и, пройдя по ней, мы оказались в здании аэропорта, так что на горы я успел посмотреть только из окна.

Таможенный контроль прошли быстро. Молодой мужчина с нашивкой «Border Protection» на рукаве широко улыбнулся мне:

– Welcome to the United States.

Я понял эту фразу и подумал, что не так уж и сложно будет привыкнуть к английскому. Тоже улыбнулся, но не сообразил, что ответить.

Когда мы сели в такси, оказалось, что нам попался русскоговорящий водитель, но от усталости у меня уже не было сил чему-либо удивляться. Часы на руке Анны показывали, что в России уже давно наступила ночь, но в Америке был разгар дня. Я вспомнил, что это даже не сегодняшний день, а еще вчерашний, и голова у меня совсем разболелась от этой путаницы.

Мы долго ехали мимо пустынных необжитых районов и одиночно стоящих зданий-коробок – в какой-то момент я даже начал расстраиваться: такая Америка меня не впечатляла. На фоне этой пустынности горы вдалеке виделись особенно величественными, но вскоре и их вид мне наскучил – где же все остальное?

Солт-Лейк-Сити оказался совсем не похожим на Нью-Йорк, который я привык видеть по телевизору. Никаких блестящих высоток и огромных экранов, растянутых на домах. Ну, может, здесь хотя бы такие же дома, как в фильмах?

Я обожал эти узкие улочки с однотипными частными домами: грезил, как буду ездить по ним на велике и чтобы желтый автобус подъезжал к моему дому. Кроме того, мне казалось, что это круто, когда у каждой семьи свой дом и есть лестница на второй этаж. Лестницу мне хотелось особенно сильно, чтобы скатываться на животе по перилам.

Еще в такси я уточнил у Анны и Бруно, есть ли у них второй этаж и сколько в доме комнат.

– Есть, – кивнул Бруно. – У нас две спальни.

При слове «две спальни» я представил двухкомнатный двухэтажный дом: одна комната на первом этаже, вторая – на втором. И все, что ли? Как в российских квартирах, только еще зачем-то на разных этажах.

Но оказалось, что две спальни – это не весь размер дома. Помимо них, были еще огромная гостиная, столовая и кухня на первом этаже, а две спальни – каждая с собственным санузлом – на втором. Подвал и чердак, вызывающие у меня ассоциации только с американскими фильмами ужасов, тоже имелись, а на улице стоял гараж для того огромного джипа, который остался в России.

Все это я увидел, конечно, чуть позже, а сначала, выйдя из машины, залип на одинаковость светло-коричневых сайдинговых домов вдоль улицы. Во дворе соседнего дома мужчина с очень темным цветом кожи водил газонокосилкой по траве. Это восхитило меня еще сильнее, чем дома и одинаковость.

«Негр!» – мысленно заликовал я.

Выразить свое ликование вслух не успел: на крыльцо нашего дома вышли двое пожилых людей – мужчина и женщина – и начали чему-то восхищаться на английском языке. Анна и Бруно принялись с ними обниматься, и я догадался, что это родители Бруно.

Я подошел ближе, и они заговорили обо мне, я не разбирал слова, но услышал, как они сказали: «Оливер». Все выглядели счастливыми, так что ничего плохого они, наверное, обо мне не подумали.

Родители Бруно накрыли для нас ужин, хотя, по моим ощущениям, дело шло к завтраку. Еда оказалась обычной: курица, приготовленная на гриле, и картофельное пюре. Что-то похожее нам и в баторе давали. Наверное, настоящая американская еда только в «Макдоналдсе».

А потом я пошел спать в свою собственную комнату на втором этаже. Она была не очень большой: в углу стояла кровать, накрытая покрывалом с рисунками футбольной тематики, у окна – письменный стол, сбоку от него были прикручены пустые полки («Поставишь потом сам что захочешь», – сказала мне Анна), и еще была гардеробная – отдельная мини-комната с вешалками и полками для одежды. Стены и пол в светло-серых тонах, но Бруно сказал, что потом можно будет перекрасить, как я сам захочу.

– Мы просто не знать, что в твоем вкус, – виновато сообщил он.

Я удивился этому. Мой вкус… Да я вообще не был уверен, что у меня есть «вкус», меня ведь никогда ни о чем не спрашивали: носи что дают и живи где расселили.

Когда я лег в постель, Анна натянула мне одеяло до подбородка и поцеловала в лоб – это был новый, непривычный для меня жест, от которого я почему-то мелко затрясся.

– Все хорошо? – тепло спросила она. – Ты дома.

Я взял ее руку и приложил к своей щеке. Дрожь прекратилась.

– Завтра познакомишься с ребятами.

Она убрала мне волосы со лба, потом поднялась и задернула шторы.

– Добрых снов.

Сквозь прикрытые веки я чувствовал, как она прошла мимо, затем услышал звук закрывающейся двери. Повернулся на другой бок и зарылся в одеяло с головой. Постельное белье пахло лавандой – это тоже было новое ощущение.

* * *

Утром меня разбудил шум: голоса на первом этаже, стуки крышек мусорных баков возле домов, громко работающий в гостиной телевизор. Я завернулся в одеяло, стараясь игнорировать наступающий день. Мне хотелось замедлить время: словно чем дольше я пролежу в кровати, тем длиннее окажется утро, я поставлю его на паузу, как в игре. И тогда эта моя новая жизнь не закончится так мучительно быстро – всего лишь одни осенние каникулы длиной в две недели.

В конце концов лежать без дела стало скучно, и я выбрался из-под одеяла. Умывшись в своей личной ванной комнате, я спустился в столовую на завтрак, где Анна раскладывала по тарелкам омлет с помидорами и сыром.

– У вас нет хлопьев? – садясь за стол, спросил я.

– Хлопьев? – переспросил Бруно.

Он сидел по правую руку от меня и читал книгу на английском языке. Прямо за едой!

– В телевизоре американские дети всегда едят хлопья с молоком на завтрак, – пояснил я.

Анна смущенно потрепала меня по волосам:

– Хлопьев нет, но, если тебе нужно, мы их купим.

Я не знал, нужно мне или нет. Просто хотелось жить так же круто, как в телике.

– Ты пойдешь знакомиться с другими детьми? – спросила Анна. Она села за стол слева от меня.

Я поморщился: нет.

– Почему? Не хочешь?

– Я не смогу с ними общаться.

– Почему?

– Я не понимаю английский.

– Ну и что? – пожала плечами Анна. – Я вчера предупредила об этом их родителей, они будут говорить с тобой попроще. А к концу каникул ты и сам заговоришь – к языку быстро привыкаешь.

После завтрака без особого энтузиазма я все-таки вышел на улицу. На тротуаре, через один дом от нашего, стояли пацан и девчонка: они склонили головы и с любопытством что-то разглядывали на асфальте. У пацана была черная кожа, второй раз в жизни я увидел негра. Первый раз был накануне – наверное, то был его отец. Девчонка была короткостриженой и белобрысой, в длинном розовом платье. Анна советовала заговорить с ними, и я решил прислушаться к этому: наверное, она знает, как будет лучше.

Подойдя поближе, я увидел, что они разглядывают ящерицу. От моего приближения та мигом юркнула в сторону и скрылась в траве, а ребята заметили меня и принялись живо приветствовать. Я увидел, что девчонка носит под платьем джинсы. И не какие-нибудь, а затертые и с пузырями на коленях. Странная.

– I’m Ryan, this is Alex, – вежливо сообщил чернокожий, указав на последних словах на девчонку.