Текст книги "Невидимая сторона Луны (сборник)"

Милорад Павич
Невидимая сторона Луны (сборник)

© Павиħ М., 1979, 1989

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2011

* * *

Русская борзая

Русская борзая

Поверх бумаги, на которой я пишу, лежат карманные часы 1898 года с потайным отделением для нюхательного табака. Тикает живое сердце давно уже сгинувшего кармашка. Мой прадед по отцу, д-р Стеван Михаилович, измерял этими часами последние годы своей жизни. Обстоятельства, при которых он, судья в отставке и разведенный супруг, умер в 1922 году в Сомборе, были довольно странными. Настолько странными, что ни моя бабушка (его дочь), ни сомборские приятели нашего семейства Лалошевичи ни разу не упомянули, что прадед похоронен в вечерней тени сомборской часовни. Я прослышал об этом случайно и, сообразив, что мы с женой и детьми не раз проходили возле кладбища, не подозревая, что он там лежит, решил во всем разобраться.

Вот что мне удалось узнать.

В Сомборе во времена д-ра Стевана Михаиловича еще торговали контрабандными драгоценностями. Девушки продавали свои косы, в городе были мастера, делавшие из человеческих волос щетки; прадед их покупал, предпочитая те, что сделаны из острых бород и усов разного цвета – черные, рыжие, желтые, белые. Поутру он расчесывал свои волосы чужими и говорил, усмехаясь, своему отражению в зеркале:

– Берегись мужчины, что зевает в твоем сне! Пока он не появился, ничего не бойся!

По слухам, он любил свое лицо, носил раздвоенную бороду и такие усы, будто поседевшая ласточка упала ему под нос. Был он бледен, со впалыми висками, и при свете свечи словно глядел этими висками. Женщины любили его, но с запозданием, когда сам он к ним уже охладевал. В нем угадывалось исключительное явление, а руки его были изваяны столь совершенно, что это можно было понять и по его переброшенным через трость перчаткам. Его красивые пальцы летали над клавишами рояля, когда он на этом же рояле играл с моей прабабушкой в шахматы. Ел он ложкой из оленьего рога, табачный дым выдыхал себе в карман и ежедневно после полудня дожидался в кафане[1]1
  Кафе, маленький ресторан.


[Закрыть] мгновения, когда время останавливается, ибо как раз после полудня это там иногда и случалось. А потом, когда кафана наполнялась людьми, он уходил домой, чтобы отдохнуть и выгулять свою собаку. Иногда он замирал перед ней посреди самой большой комнаты, где один угол был совсем глухой, а три остальных отзывались эхом, и чувствовал, что становится старше героев книг на полках. Собак он любил, но не охотился и, покуда был женат вторым браком на моей прабабушке, их не держал. Однажды прабабушка достала из стенного шкафа все белье, негромко напевая, выстирала и выгладила его, распорядилась починить окна и замки, велела почистить все столовое серебро и все прадедовы башмаки и сапоги; перетянула заново кресла, обшив канты фарфоровыми пуговицами, сменила постельное белье, сварила мужу суп из свинины с лимоном, поцеловала, как обычно, когда он уходил в суд, и покинула его. Переехала с детьми к своей матери. Оставшись один, прадед спрыснул цветы вином и раздобыл молодую суку, русскую борзую, у переселенцев с Украины. Сука могла скрестить уши, морда у нее была острая, как кукурузный початок, а хвост, который она держала между задних ног, был огромным, толщиной с руку у основания и служил ей воздушным рулем. Еще когда она была щенком и ела только молоко и рыбу (мать ее вскормили грудью украинские крестьянки), прадед раздобыл книгу, изданную в Петрограде, о разведении борзых и вычитал в ней краткую историю породы.

Русская борзая, как и прочие породы борзых, – потомок абиссинского волка и впервые упоминается в достоверных источниках в XVII веке. Берет свое начало из двух знаменитых выводков – перчинского и воронцовского, используется только для конной охоты, так как бежит со скоростью 80 километров в час и может обогнать зайца. Из-за скорости и незаурядной ловкости называется «борзой» (быстрой), с ней охотятся на антилоп, косуль и прочую быстроногую дичь. В русских дворянских имениях с давних пор держали по 64 пса этой породы, лишних удаляли, а недостаток восполняли так – искали человека, который мог подарить борзую. Русская борзая не продается. Великий позор продать или купить борзую. Ее можно разве что получить в подарок. Она кровожадна и, единственная из собак, способна растерзать собственного щенка. Имеет мощные длинные челюсти, при этом верхняя челюсть значительно «старше» нижней. Ест борзая опустив голову между передних ног, так что куски пищи лежат у нее на нёбе, а не на языке. Имеет зубы, перемалывающие кости в пыль, и может, не отравившись, высосать у человека кровь из ранки от змеиного укуса. Говорят, что иногда борзая обращается в камень, похожий на борзую, который предсказывает ветер и другие перемены. Дрессировке при этом борзая не поддается, к хозяину не привязывается, однако ее можно натаскать для охоты на волка. Охота эта издавна любима и очень непроста. Для нее держат в своре трех борзых (двух кобелей и суку) одного окраса, то есть вся тройка либо белая, либо пятнистая с переливами от сернистого до желтого цвета. У борзой острая, будто куриная грудь, шерсть на которой перед охотой сбривают, чтобы не мешала при беге. У кобелей белки глаз чуть кровавые, у сук – чисто белые. Тройка, бросившись в погоню, выбирает своего волка, и по окрасу своры легко понять, сколько волков они преследуют. Сколько окрасов, столько и зверей в гоне, потому что тройки между собой не перемешиваются. Для того чтобы сторожить жилище, борзая не годится, она почти немая, более того, если она залает, ее убивают, потому что своим голосом она пугает все живое на расстоянии ружейного выстрела. Она так резко поворачивает на бегу, что может сама сломать себе кости, чаще всего – плечо. Если из норы поднята волчица, первой ее преследует сука. Волка, наоборот, гонят кобели. Прежде всего его отсекают от стаи. Волк прекрасно знает, что убежать не сможет, что борзая в состоянии делать вокруг него петли, пока он бежит по прямой. В этой неравной гонке борзые быстро догоняют волка, который испытывает жуткий страх, берут его в клещи и хватают каждый со своей стороны как раз там, где волчица хватает своих щенков, когда их переносит. При этом они не кусают, и волку не больно, напротив, это вызывает у него приятные воспоминания, и борзые без труда валят зверя на землю и не дают ему вскочить. Теперь появляется сука, поджидавшая, пока кобели выполнят свою часть работы. Сука борзой умнее кобеля и сообразительнее человека. Она быстрее остальных превращает настоящее в будущее. В мгновение ока сука хватает волка за горло, но не прокусывает его, а ждет охотника. И тогда наступает решающий момент. Охотник оценивает добычу. Если волк – обычный и у него «сквозь тень лунный свет проходит», охотник дает знак, и сука убивает зверя. Но если породистый волк наделен выдающимся сложением и может «тенью чашу опрокинуть», охотник его связывает, относит живьем домой, где молодые борзые учатся на нем своему охотничьему ремеслу…

Один такой борзой щенок и появился в доме д-ра Михаиловича вскоре после того, как он разом снял оба своих обручальных кольца, что носил на одном пальце. Прадед завернул свои наручные часы в теплую рубашку и положил на нее маленькую суку. Та принимала тиканье часов за стук материнского сердца и не возмущалась, что ее отделили от выводка. Каждое утро она будила прадеда, и сквозь дым первой сигары он смотрел, как собака обнюхивает его с закрытой пастью, причем сквозь шерсть было заметно, как во рту ее работает язык, потому что борзая нюхает и языком. Другие собаки ее не любили и сторонились, а д-р Михаилович повторял поговорку «ни пес, ни борзая», размышляя при этом, насколько обычная собака и борзая внешне не похожи друг на друга. Его сука была жарче обычной собаки, и на том месте, где она спала (а ночевала она на снегу), даже зимой вырастала трава. Говорили, что она может лечить радикулит, если положить ее в кресло за спину к больному. У нее был высокий прыжок, она могла, как говорят русские, подпрыгнуть, когда солнце еще не село, а приземлиться, когда оно уже закатится. По ее глазам и шерсти можно было определить перемену погоды, и д-р Михаилович говорил в шутку, что у его суки самые красивые кружевные панталоны в Сомборе.

– Посмотрите, она плачет себе в рот! – повторял он приятелям, показывая, какая у борзой пасть.

Охотиться с ней он не мог, потому что в двадцатые годы нашего века охота с русскими борзыми в Югославии была запрещена, и этот запрет действует до сих пор. Причина простая – в Центральной Европе нет зверя резвее борзой. Ружья не нужно: достаточно пустить борзую, и она принесет вам того, за кем погналась…

* * *

Когда прадедова борзая выросла и обзавелась коренными зубами, которыми с наслаждением смолола в пыль и сожрала последние из своих молочных зубов, д-ра Михаиловича разыскал Евген Дожа. До того д-р Михаилович ничего о нем не слышал. Некогда ему была прислана в подарок курительная трубка, и прадед сразу сообразил, что это предложение о нелегальной покупке. Он тут же вернул трубку пославшему и оставил предложение без внимания, но что-то все-таки его встревожило; у него прорезалось третье ухо, и д-р Михаилович испугался того, что мог совершить. Он решил уехать, избежав таким образом искушения. Нанял фиакр, на дышло в тот же вечер прикрепили фонарь, глаза его впервые в жизни прослезились, и он нагнал восточный экспресс у моста через Тису. В бархатном кресле, пропитанном ароматом «гаваны» и женской пудры, д-р Михаилович прибыл в Пешт. Уверенный, что избежал опасности, он сидел в кондитерской в Буде, разглядывал портал церкви короля Матиуша и смаковал ореховое пирожное, как вдруг в конце зала из-за стола поднялся и подошел к нему мужчина с редкими зубами, между которыми при разговоре, словно тесто, вспухал язык. Мужчина носил под воротником плеть, изящно завязанную в виде галстука, на высоких каблуках сапог – два красных платка, чтобы не поскользнуться на лестницах Буды, а из кармана кожаной куртки у него торчала трубка. По этим признакам мой прадед узнал Евгена Дожу. Тот прибыл из Сомбора раньше д-ра Михаиловича и сейчас оценивал его взглядом, который не смеялся, ибо была пятница, а в пятницу не смеются, чтобы в воскресенье не плакать. Мужчина сказал прадеду, что давно его ждет, и попросил разрешения кое-что показать. Д-р Михаилович почувствовал в тот момент, что время течет медленно, очень медленно. Дожа зажег трубку, сделал несколько затяжек, потом погасил ее, откинул крышечку. Внутри, в табачном пепле, будто в печи, лежал бриллиант. Д-р Михаилович осторожно его извлек, поднес перед зеркалом к уху и сразу же понял, что камень настоящий.

– Камень, который вы сейчас держите, сменил три русских семьи, – сказал Евген Дожа. – Он родом из Африки. Говорят, кто носит его на пальце, избавляется от ревматизма. В нем можно разглядеть, когда начнется ветер и изменится погода, а змеи его боятся. Настоящий ли это бриллиант, проверить нетрудно: положите его на язык, и вкус во рту изменится.

Прадед положил бриллиант в рот, и вкус пирожного исчез. Цена камня, имея в виду его редкие свойства, была на удивление низкой, и д-р Михаилович заколебался.

– Пока есть зубы, будет и хлеб, – сказал Дожа, словно прочитав его мысли, и д-р Михаилович увидел перед собой глаза, которые, как зеркала, отражали цвет глаз собеседника. Сейчас они были голубыми, и прадед решился. Вернувшись в Сомбор, он принялся собирать деньги. Поэтому и только поэтому родственники поняли, что все последние годы в жизни д-ра Стевана Михаиловича существовала какая-то женщина. Женщина, из-за которой он снял разом два обручальных кольца, а теперь продал их.

С этого времени д-р Михаилович стал находить на своей щетке седые волоски. Казалось, он оглох и идет по миру, как по пустыне, в поисках звуков, а однажды утром, когда он, по обыкновению, выглянул в окно на башенные часы, башни на площади вообще не оказалось, и только дороги обходили то место, где она когда-то стояла. Впрочем, часы по-прежнему оставались там и били девять. Д-р Михаилович подошел к окну с карандашом в руке и зарисовал то, что видел, на оконном стекле. Это было последнее, что вышло из-под его руки. Обрамленное стекло с рисунком сохранилось в комнате и после того, как на следующий день в окно возвратились башня и прежний пейзаж. Не знаю, где прадед добыл огромную сумму, необходимую для покупки бриллианта. Он читал тогда книгу о квасцах и солях, грезил, будто варит стекло, и видел во сне, как сверкающий камень останавливает ему кровь. Он измерил борзую; она имела удивительные размеры: 72 сантиметра в высоту, 72 в длину, объем грудной клетки у нее также составлял 72 сантиметра. Какой-то пифагорейский квадрат, из которого не было выхода… Прадед вывернул наизнанку карманы, разорвал и без того слабые связи с семьей и купил бриллиант. Потом, успокоившись, вновь принялся самодовольно подкручивать усы, о которых в Сомборе говорили: «Такие жесткие, что гребень можно вставить», и цедить свою любимую фразу:

– Если бы все дураки носили белые шляпы, казалось бы, что все время идет снег!

Но это продолжалось всего семь дней. Затем Дожа прислал ему в подарок новую трубку, а это значило, что имеется второй бриллиант – в пару к первому. Д-р Михаилович испугался еще сильнее, чем в первый раз. Была ранняя весна, он вышел прогуляться по парку, и ему показалось, что у всех прохожих светятся языки. Не возвращаясь домой, он первым же поездом отправился в Загреб, а оттуда – в Вену, объявив, что хочет навестить Стеичей, семейство своей первой, ныне покойной, жены. Этим же вечером в Вене, на Греческой улице, он увидел, что в витрине одной корчмы карлик зашивает себе бороду золотой иглой с красной нитью. Это означало, что в корчме молодое, только что выдавленное вино, и прадед вошел внутрь. За первым же столом он увидал Дожу. Будто давно его дожидаясь, Дожа, ничуть не удивившись, поздоровался и пригласил сесть рядом. Вытащил изо рта трубку, погасил ее и молча протянул д-ру Михаиловичу. Прадед откинул крышечку и обнаружил там второй бриллиант, с тем же красноватым сиянием, что и первый, явно из того же месторождения, из той же пещеры под землей.

– Если из этого камня и из того, что есть у вас, сделать серьги, – сказал Дожа, – у особы, которая их наденет, зрение станет острее. С таким камнем на языке человек, сколько ни пей, не опьянеет. Чтобы проверить, настоящий ли он, надо бросить его сверху на ладонь. Если успеешь отвести ладонь, прежде чем он на нее упадет, – значит, не настоящий!..

Прадед сидел, словно окаменев, и ничего не говорил. От заказанного ужина он отказался, вернул непочатую бутылку вина и решил про себя, что купит и второй камень. В это время Дожа, сделав вид, будто хочет зажечь трубку, вытряхнул из нее пепел и вновь протянул д-ру Михаиловичу. Прадед понял, чт́о найдет в чашечке трубки, и испугался так, что в карманах у него зазвенела мелочь. Он видел каждую морщинку на лице Дожи: видел, что тот бреет кончик носа и что у него раздвоенные, как у верблюда, веки, причем нижние – прозрачные, видел, как тот тайком соединил в кулаке большой палец с мизинцем. Потом Дожа вдруг разжал кулак, будто он растрескался, разжал и вытряхнул из трубки на ладонь еще один бриллиант. У него было беловатое сияние, и продавец уверял, что камень порой настолько горяч, что может оживить траву в земле посреди зимы. Дожа положил его возле первого и спросил д-ра Михаиловича, вдруг перейдя на «ты»:

– Ты знаешь, какая между ними разница?

– Знаю, – проговорил д-р Михаилович и почувствовал, как каблуки его отбивают под столом дробь. – Один мужской, а другой женский. Ты их продаешь?

– Мужской продаю, женский – нет, – сказал Дожа и усмехнулся редкими зубами, за которыми, словно тесто, вспухал язык.

– Что ты будешь делать с женским камнем, Дожа? – спросил д-р Михаилович.

– Само имя подсказывает, – ответил Дожа. – Я уже в годах, смотри: на лице ношу паутину… Женщины меня давно не любят…

И они расстались. Д-р Михаилович вернулся в Сомбор, стал худеть и страшно много курить. Во сне ему то и дело являлся человек, который зевал. Ямка над губами у него начала лысеть, он носил сердце в горсти, на ночь клал под язык ложку вареной фасоли, чесал подбородок плечом, а ресницы его стали тверже бровей. Он продал мебель, хрусталь, рояль, наконец, борзую. Он таял в какой-то м́уке, и будто что-то в нем перегорело; он умылся как-то утром вчерашней водой, положил в карман соли и купил второй бриллиант у Дожи, заложив ему часы. Теперь у него была пара камней, оба мужские. Он сидел в полупустой комнате и прикуривал сигару от луча, пропущенного сквозь стеклянную пробку графина. Потом, чтобы не поджечь дом, убирал графин в тень. Перед ним лежали два камня, он рассматривал их красноватый отсвет, в котором бриллианты словно притягивали друг друга. И тут грянул гром. Оказалось, д-р Михаилович не в состоянии выполнить принятые им на себя обязательства, имение Ченей пошло с молотка, некие справки были затребованы и не найдены, и в результате прадеду пришлось подать из магистрата в отставку. Его положили на обе лопатки, однако оба бриллианта по-прежнему оставались у него. Сейчас они украшали пару серег, в которые д-р Михаилович велел их вставить, но однажды он решил эти бриллианты наконец подарить…

Почему это произошло и кому предназначались драгоценности, неизвестно. Известно лишь то, что, когда д-р Михаилович задумал подарить серьги, он увидел на платье своей избранницы третий бриллиант – тот самый, женский, – украшавший булавку.

Говорят, он купил камень у владелицы и еще глубже погрузился в бездну, а в день своей смерти (вскоре наступившей) был найден за столом. Возле его головы на столе лежали серьги с двумя мужскими бриллиантами, а женский сверкал в головке булавки, воткнутой в шейный платок.

Как видно, прадед был не из тех волков, которым сохраняли жизнь.

* * *

Нужно наконец объяснить, откуда у меня взялись прадедовы часы. Их унаследовала от своего прадеда Мария Дожа, моя жена. Два ее высоких, чуть сутулых брата приходят к нам по пятницам пить кофе. Они носят толстые свитера, которые вязали, набирая петли на пальцы, а не на спицы, бреют не только подбородок, но и шею до самой груди, и я не очень уютно чувствую себя в их обществе. Когда они здесь, молоко прокисает, если я на него дыхну. Ничего с этим не поделаешь. От моей семьи они отлучили меня давно, и по пятницам я смотрю на красивые и сильные зубы своей жены, которые клацают, когда она зевает. Впрочем, меня это мало тревожит. По крайней мере, пока я чувствую себя в безопасности. В соседней комнате спят трое наших детей. Им ведь нужно на ком-то тренироваться для будущей жизни.

Пароль

Один из тех людей, что дольше других живет в моих снах, – русский. На лице у него шрам, и вот уже три с половиной десятка лет мне снится, как он входит в наш двор в шлеме советского танкиста на голове и катит за собой печку на колесах. У печки труба с остроконечной крышкой, она дымит, как пароход. Повсюду на ней висят сковородки и кастрюли, между колес приторочены вязанка дров и канистра с соляркой, в выдвижных ящиках стоят банки с крупой и приправами, а также миска с тестом. Русский курит самокрутку, но почему-то вставляет ее в нос, а не в рот, всегда в левую ноздрю. Он устраивается посреди двора, раздувает в печке огонь, наливает на сковороду масло и печет оладьи. Маслом пахнет на расстоянии свиста, во сне я думаю, что он разбудит кого-нибудь в комнате, где я сплю. Солдат печет оладьи для маршала Толбухина и поет.

Песня, которую он поет, сложена на Дону три века назад – вряд ли раньше – и разделила судьбу сотен других русских народных песен. Ее пели на сельских праздниках за стаканом пива, на свадьбах, когда носят на подносе ленту-косоплетку – «девичью красу», играли на балалайке и уносили с собой в конные походы, ибо кто умеет достать до сердца шашкой, сумеет и песней. Пели ее казачьи хоры, сопровождая светлый мужской голос, взлетающий высоко в небо, способный тянуть один слог, пока горит свеча, дрожать на одном слове. Во время революции ее пели и красные, и белые, а позже вместе с другими песнями с веселой мелодией и печальными словами пронесли ее русские солдаты через Вторую мировую войну. Следует отметить, что она не из числа известных песен, советские радиостанции ее не передавали, и добралась она на Дунай на русских танках под звуки мандолин из лошадиных черепов, а может, ее принесли под Белград в сорок четвертом из Крыма красноармейские женские батальоны с ангельскими голосами и крепкими ногами, что изнашивали по восемь пар сапог за год марша. Ее пели и югославские скоевцы[2]2
  Члены CKOJ (Савез комунистичке омладине Jугославиjе) – югославской коммунистической молодежной организации.


[Закрыть] 1944 года, потому что слова о парне, которого хранят талисманы кольцо, плеть и балалайка, были понятны всем и не требовали перевода:

 
Сохранит меня нагайка,
колечко да балалайка…
 

Мы, еще детьми оказавшиеся в Белграде под немцами, эту песню, конечно, не знали и услышали ее от русских солдат только после освобождения. Именно с того времени песню о кольце, плети и балалайке, как когда-то, поет мне русский, у которого шрам пересекает верхнюю губу, и память моя о нем во сне не ослабевает. Мой школьный приятель Никола Биляр никогда не слышал эту песню, хотя занимался музыкой, и ему так и не довелось ее услышать. Я расскажу, какую роль эта песня сыграла в его жизни, чтобы не говорили: «Это было давно и неправда».

* * *

Когда Никола Биляр прожил первый год жизни, ему пропустили птицу через рукав и купили плеть с рукоятью, украшенной затейливой резьбой. Он берег плеть и умел выщелкивать ею свое имя. Позднее, когда у Николы обнаружился музыкальный талант, плеть была забыта на полке над изголовьем кровати. Музыкальный дар открылся очень рано и совершенно случайно. Была Страстная неделя, ему дали выпить из колокола и отправили с куском пирога на луг между домом и Дунаем, ибо не годится слушать птичье пение на пустой желудок. На лугу тропинки расползлись, как улитки после дождя, они источали разные запахи, и мальчишка стал давать запахам имена. Имена эти Никола пел прерывистым тонким голосом, а на вопрос, что он делает, отвечал, что выпускает песни на белый свет, потому что довольно они насиделись в темноте. Потом он принес их домой на Дорчол. На седьмом году жизни в «Политике» на странице объявлений для него нашли учителя пения. Так Никола Биляр научился петь прежде, чем читать, и выучил ноты прежде, чем буквы.

В назначенный день мальчик перевязал красной ниткой дождевого червяка, и дождь не пошел, а в дверях появился старик с квадратными зрачками и такими изношенными ушами, что казалось – стоит их потереть, и они свернутся, как увядшие листья. Волос на голове у него едва ли набралось бы на одну трубку, а борода была моложе и поседела еще внутри, прежде чем вырасти. У старика были прошлогодние глаза, и, оглядывая комнату, он предупредил, что как есть разная вода – которая гасит огонь и которая не гасит, так и с пением. Это значит, объяснил он, что сначала он познакомит своего питомца с историей и развитием музыкальных образов, возникших здесь, на Балканах, где собачьей вони в земле по локоть, а человеческой крови – лишь на пядь. При этом никакой инструмент, кроме голоса, ему не нужен. Это важно, подчеркнул он, читая носом запахи в комнате, потому что по всей стране в музыкальных училищах изучают исключительно духовную музыку Запада, а об остальном помалкивают, как будто собственного музыкального прошлого у нас и не было. А ведь известно, что нож, который поменял владельца, нужно точить заново…

Пока старик говорил, было заметно, что его ногти покрыты волосками и что время от времени он кашляет. При этом он вынимал из платка кусочек соли, лизал и прятал обратно, что каждый раз унимало кашель.

– День как год, – обратился он к Николе, – сегодня утром – настоящая весна, в полдень солнце было как летом, вечером – осень, а ночью, Бог даст, пойдет снег! Итак, начнем работу…

И началась работа в доме Биляров на Дорчоле, в комнате, где запахи со всего жилища и прохлада из подвала собирались вместе на ночлег.

– Не в ухе тайна! – начал урок учитель. – У каждого дня в году свое имя, и сначала нужно выучить эти имена для каждого дня недели.

– Только учти, – добавил учитель, глядя на Николу Биляра сквозь брови, похожие на мушиные ноги, – дни в году не идут один за другим в ряду себе подобных, а меняются; встречаются, мелкие и глубокие, когда какие. Возьмем сегодняшний день – четверг, день Богородицы, лучший среди дней. Это может быть зеленый четверг, когда плуг скоромится, или соленый четверг, когда скотина лижет соль, а может быть пустой четверг, когда мужчинам запрещается то, что каждый любит больше всего. Вот так – коли каждый четверг отличается от другого, значит, и музыкальное имя у них не может быть одно.

Учитель вытащил из кармана книгу с четырьмя серебряными ушками и стал по ней учить. В книге разноцветными нотными знаками были записаны восемь голосов для восьми понедельников, восьми вторников, восьми сред: по восемь для каждого дня недели. В первую неделю Никола учил напевы, записанные фиолетовыми чернилами, для каждого дня первой недели. Это был первый голос. Во вторую неделю он учил семь других напевов (записанных красными чернилами), новых для каждого понедельника, вторника, среды и так далее. Когда они прошли таким образом все восемь красок и восемь голосов, то вернулись к фиолетовому цвету, первому понедельнику, и снова начали девятую неделю с первым голосом. Луна убывала, зубы выпадали, с первой лекцией было покончено.

– У меня нет желания делать из тебя мастера, – говорил учитель музыки, – я хочу, чтобы ты стал солдатом своего дела, ведь и я не учитель музыки, а ее офицер. Учителей я не люблю: вместе со знаниями они, как собака блох, переносят свои заблуждения и ошибки. Каждое утро, не успеешь ноготь отгрызть, а они уже засыпают тебя всякой дрянью, которую заставляют выучить. Учись забывать то, что хочешь, это важнее и труднее, чем запоминать то, чего не хочешь. Женись на моей мысли – призывают они. И приучают тебя видеть в цели самое главное, чего можно достичь в жизни. А ведь жизнь свою ты проведешь не у цели, а на пути к ней. Куда важнее избрать путь, чем достичь цель.

* * *

Молодые дни ускользали, был вторник, день, когда не стригут ногтей, продолжалась немецкая оккупация. Советская армия выиграла битву под Сталинградом и двинулась на запад. В это время песню о кольце, плети и балалайке подобрали где-то по пути русские войска, освободившие Ростов. Песня тоже двинулась на запад и 16 февраля прибыла с русскими танковыми частями в Харьков. Биляр рос, ему пришлось снять детское кольцо – его пальцы стали волосатыми и кольцо перестало налезать. Никола положил его на полку. Теперь там лежали две вещи: плеть и кольцо…

На улице стояли туманы, и учитель перешел к песням, в которых говорилось о временах года. Никола стоял у окна, пел и наблюдал за Дорчолом, на одном углу города – солнце, на другом – снег и дождь, искал и находил небольшую улочку неподалеку, тайну которой знал он один: маленькая глухая улочка, в которой исчезала сила свиста.

Никола думал о том, что все, что он видит, входит в его песню и изменяет ее. Он пел и скользил взглядом дальше: к Дунаю и башне Небойши, где находился самый старый мост на свете – птичий мост, ибо здесь птицы всегда перелетают реку, попадая с паннонской стороны на скалу, где воздвигнут город. Рассыпанные по небу, они сбивались вдруг на этом месте в кучу, как в воронку, с криком пересекали реку и разлетались на другом берегу всегда в одном и том же месте. Те, кто слушал их во время поста, скоромились от пения. Никола Биляр смотрел на птиц и, подобно им, перелетал песней через времена года. Он пел о рождении мальчика и о том, что в этот день завязывают бантики на ложках, о сорока мучениках, когда ночью нельзя пить воду (с этой темы начиналась весна), о весточках, которые влюбленные отправляют с гонцом, о смерти детей, об отцовском дне, о переносе мертвых, об обретении отрубленной головы, о явлении духов, когда травы собирают зажмурившись (с этим начиналось лето). Потом он пел о входе в город, о долгожданной встрече, о дне чуда, о мужском и женском времени, о дне преображения, о дне, когда не спят вне дома и когда едят траву, о рождении девочки (с этим начиналась осень)… Наконец он пел о дне, из которого, как даль с холма, видно будущее, о воине, об исцелении, о спасении, об отрубании головы и, наконец, о зачатии ребенка (с этим напевом начиналась зима)…

А зима и впрямь начиналась, и белые петухи отделились от черных. Был медвежий день, на ветвях в саду качался снег. Николе Биляру снился странный тощий мужчина в сапогах, который сидел в высоком здании с множеством мощеных галерей. Мужчина с трудом снял сапоги. Он продел сквозь их ушки плеть, обернул ее вокруг, как змею, и просунул в петлю на ее рукояти. Сапоги человек поставил у дверей, лег на кровать, обхватил обеими руками подушку, натянул ее себе на голову и произнес, засыпая, несколько слов, которые сам не услышал, но все, кто находился в комнате спящего, их ясно расслышали.

После сна Никола Биляр вспомнил одно из слов, которое неизвестный в сапогах произнес в постели: «продромос»[3]3
  Προδροοφ – бегущий впереди, передовой; предтеча (греч.).


[Закрыть], и Никола его не понял. Но понял кое-что другое, и это его напугало. Он был уверен, что проспал не одну ночь, а целых три и что день, когда он проснулся, был не пятницей, как следовало бы ожидать, раз он уснул в четверг вечером, а воскресеньем. Он внимательно огляделся и пришел к выводу, что не сумеет проверить, так это или нет. Возможно, весь мир проспал вместе с ним три ночи, и никто этого не знает. Возможно, это самое обычное дело, и с ночью с четверга на пятницу так всегда и бывает. А что если только он, Никола Биляр, за одну ночь миновал три ночи, как те села, у которых три названия по разным церквям, и каждый раз во сне передвигался во времени дальше, чем остальные люди? Если так, подумал он, значит, снаружи была пятница, а у него в комнате воскресенье, и в таком случае ему не одиннадцать лет, как считают родители, а в три раза больше. Возможно, его хронометр отсчитывает не часы, а месяцы, тогда его октябрь под знаком Весов наступает ежедневно в десять часов, а уроки пения проходят по понедельникам и пятницам с июня по июль. При этих мыслях Никола Биляр весь покрылся потом и поспешил встать – скорее из этого пота, чем из постели. Он смеялся, будто происходящее с днями его щекотало.

Теперь вещи под взглядом учителя становились усталыми, табачные клубы приходили с улицы, чтобы переночевать в комнате Николы Биляра, а уроки вместо времен года были посвящены временам суток – утру и вечеру. Был конец марта, где-то на Карабурме жгли свалки, а на корешки рассады привязывали шерстинки, чтобы растения лучше приживались.