Текст книги "Невидимая сторона Луны (сборник)"

Аксеаносилас

1

Известно, что у монастыря Жича в Сербии есть имя и прозвище. Имя он получил, когда однажды ночью молния над этим местом вычертила слово «Жича». Прозвище «семивратная» произошло оттого, что в монастыре прорублено семь дверей. Дело в том, что когда короновался какой-нибудь сербский государь, начиная со Стефана Первовенчанного[5]5
  Стефан Первовенчанный (?–1227) – великий жупан Сербии с 1196 г., король с 1217 г.


[Закрыть] и его восхождения на престол в 1196 году, при каждой коронации в монастыре прорубали новую дверь, а вслед за ними и семь ворот Белграда. Прошло время, все это забылось, и когда один французский византолог и историк искусства начал отыскивать причины, он получил от монахинь Жичи следующее объяснение.

Дверь – то же самое, что имя.

Не нужно думать, что ее прорубали потому, что новые правители были заносчивее прежних и не хотели входить по случаю коронации в те же ворота, что и их предшественники. Такая мысль была им чужда. Просто они следовали другому, более древнему обычаю, а именно – мертвеца нельзя выносить из дома через ту дверь, которой пользуются и живые. Поэтому в старых домах для каждого покойника делали новую дверь.

– Но ведь речь идет о восхождении и коронации, а не о выносе мертвых, – заметил француз.

– Все зависит от того, откуда смотреть, – ответили монахини. – Если считать церковь домом, а коронацию торжественным действом, тогда все будет так, как вы говорите. Но если взглянуть на вещи с другой стороны и увидеть в мире дом, а в храме вселенную, тогда станет ясно, что коронация в храме означает выход из этого мира во вселенную, а не вход в дом. Если же решение идти под корону вы поймете как служение, как необходимость оставить свой дом и свое имя, на смену которому придет новое, королевское, а не как принятие почести, вы будете близки к тому, во что веровали древние короли, открывая каждый свою дверь в церкви и чувствуя, что их мирская жизнь с коронацией закончилась…

Ученые утверждают, что и сейчас космонавты выходят в космос каждый через свой «проход», оставляя в магнитной оболочке Земли собственную «дыру».

Что было, то было, в Жиче и сегодня можно увидеть следы древних дверей. Их число трудно установить, потому что количество дверей снаружи не соответствует их количеству внутри. Это произошло из-за того, что один из Неманичей[6]6
  Неманичи – королевская династия в Сербии со второй половины XII в. по 1371 г.


[Закрыть] не захотел входить через собственную новую дверь. Из сказанного понятно, что причина тому не в его скромности, а напротив, в гордыне. Когда в день коронации, полный решимости войти через чужой вход, он прибыл в Жичу и отворил первую дверь, через которую некогда вступил в храм его отец, он очутился в замурованной монашеской келье с земляным полом, из которой к алтарю и месту коронации попасть было невозможно. Королю со свитой пришлось вернуться. Он приказал отпереть другую дверь, дверь своего деда, и снова попробовал войти внутрь, но она вела к лестнице в подвал, полный воды. Государь в третий раз вернулся назад и попытал счастья с третьей дверью, которую когда-то давно прорубили для его прадеда. Здесь в конце длинного коридора не было ничего, кроме светового колодца и других запертых дверей. Король приказал сбить замки и вышел наружу с намерением вернуться к главному входу, где его с нетерпением ожидала толпа народа. Король и его свита двинулись назад, но никак не могли попасть куда хотели. Место, где они оказались, было совершенно незнакомым, ветер там был сильнее коня, церковная стена чем дальше, тем выше, окон все меньше и меньше, двери отсутствовали. Они снова и снова ходили по кругу, и в народе верят, что это будет продолжаться вечно.

Случай с некоронованным Неманичем хранится с тех пор в строжайшей тайне, имя его нельзя забыть, но нельзя ни записать, ни прочитать, и существуют особые ответственные за него люди: два ключника и два заложника.

Дело в том, что у семи дверей Жичи есть семь ключников, и они из поколения в поколение исполняют свою должность и соблюдают завет, передавая ключи наследникам. Если хорошо поискать, то и сегодня, наверное, можно найти в старых семьях большие ключи, назначение которых забыто. Тот безвестный Неманич, который не сумел короноваться и имя которого стало тайной престола, как и остальные государи, имел своих ключников, хотя своей двери у него не было. Вместо дверей ключники должны были хранить его имя. Эти ключники являлись лицами, облеченными крайним доверием. Ибо имя, которое знали только они и передавали молодым как ключ от несуществующей двери, при каждой перемене на престоле действительно становилось одним из ключей власти и из государственных соображений не разглашалось. По этой причине режим сохранения тайны был очень строгим. Ключники носили в ушах колокольчики вместо сережек, чтобы не слышать ничего, кроме того, что нужно, а на языке – кольцо, чтобы не проговориться. Они взнуздывали коней плетью, держали за спиной правой рукой левую за локоть, и отцы веками пугали своих детей, что их однажды схватят на улице люди с колокольчиками в ушах, которых народ сторонится как зачумленных, вставят им кольцо в язык и доверят имя, тяжелое, как река Ибар. Имя, от которого пропадает сон и ум и которое следует хранить всю жизнь, как свечу от ветра, и не забывать, и ни в коем случае не написать и не прочитать, если, по несчастью, оно где-то записано. Поэтому на должность ключников всегда выбирали неграмотных, которые и впредь должны были остаться таковыми; тех, кто считает на пальцах и скрепляет договор при помощи рыбацких узлов, а не букв. Таким образом, опасность того, что имя будет разглашено устно, не грозила, ибо язык у ключников был окольцован, а на письме они его передать не могли, так как не умели писать. Между тем власти гораздо больше боялись того, что запретное имя запишут и прочтут, чем того, что его откроют устным путем. Записавшего имя сочли бы великим преступником против безопасности государства, а того, кто, на беду, имя прочитал бы, – его главным соучастником, в той же мере виновным и заслуживающим такого же наказания. Чтобы имя не записали и не распространили дальше, к двум ключникам были постоянно приставлены два заложника, которые запретное имя не знали. Один отвечал головой за то, что никто из современников нигде не запишет и не прочтет тайное имя, другой – за то, что это не случится и в будущем.

2

Около 1379 года, гласит легенда из Жичи, жил в монастыре на сыре с орехами один из ученейших монахов того времени, Евтимий Спан. Безбородый и безусый, о чем говорило его имя[7]7
  От ευθηον – содержащий все в порядке, благоустраивающий (греч.).


[Закрыть], он не смел ночевать внутри монастыря, а жил в отдельной келье рядом с кладовой и монастырским постоялым двором. Людей, подобных ему, порой считали бесполыми и давали им особое имя. Этот монах носил прозвище Онао, составленное из трех местоимений – мужского рода («он»), женского («она») и среднего («оно»). Он писал иконы, причем пользовался красками из глины, смешанной со слюной, ибо ничего растительного или животного происхождения употреблять не желал.

– Если бы Спаситель захотел соединиться с цветком или животным, а не с человеком, Он так бы и сделал, – объяснял Спан свой способ рисования. – Какое же мы имеем право Его природу смешивать с травой и скотом?

Монах переписывал святые книги, сочинял литургические песнопения и рассуждал в своих сочинениях о необратимости времени. Он считал, что не существует способа, позволяющего вернуться во времени от следствия к причине, потому что более совершенные творения не могут свестись к несовершенному облику. А поскольку все доказательства лежат на пути от следствия к причине, ничего на свете доказать нельзя – твердил Онао. Он не боялся ни человека, ни события, ни холода, ни жары, а страшился определенного времени суток – когда ночь умывается светом. Он боялся рассвета.

Однажды после службы Евтимий Спан сидел возле окна и смотрел на Столовую гору. Он грел босые ноги, поставив их на спину собаке. Он рассматривал отдаленные вершины и ясно видел, что на различной высоте на Столовой горе разное время суток, как вдруг в соседнем помещении послышался необычный шум. Из-за двери было слышно, как тащат огромный стол, расставляют и двигают деревянные скамьи, задевая за стены и царапая пол. Монах встал, отворил дверь и растерялся: перед ним была крохотная келья в три локтя шириной, а длиной и того меньше. Там не поместилась бы и ее собственная дверь. Посреди стоял стул, пустой и весь в паутине, а на паутине сидел черт. Увидев его, монах вспомнил высказывание: «Остерегайся того, кто носит хвост спереди, – это сатана!»

Он плюнул вверх, но это ему не помогло. Черт встал, взял его, как невесту, за руку, отвел в комнату и расстегнул на нем одежду. Спереди из штанов извлек огромный волосатый хвост и для начала хорошенько отхлестал им монаха по голому телу. Потом этим же хвостом черт его оплодотворил, держа за уши, и оставил в забытье на полу кельи. Монаха нашел пес и вернул в сознание, облизав ему лицо.

* * *

На следующий день на рассвете в келью вошли люди с колокольчиками в ушах. Монах обмер от страха.

«Неужели уже знают?» – спрашивал он себя изумленно. Уверенный, что им известно, как черт поимел его, он трясся так, что в рясе у него звенели ключи.

Дождь плевал в лицо, когда его вели во двор, а ветер мог бы порвать рубаху. Монаха ввели в такой длинный зал, что слово, сказанное на одном его конце, забылось бы, пока достигло бы другого. Вдоль зала протянулся такой же длинный стол, уставленный блюдами с рыбой и фруктами, а за столом сидели два человека. Изо рта у них высовывались языки, и они пристально глядели на приведенного. Перед ними на столе лежала рубашка, на ней – тетрадь, обернутая в красный сафьян.

– Тайну престола хранить хорошо, – сказал монаху один из этих двоих, когда провожатые с колокольчиками в ушах исчезли из комнаты. И рассказал ему, что от него требуется. Имя короля названо не было, то страшное имя, которое следовало хранить как самую большую тайну и нельзя было ни записать, ни прочитать. Однако монаху рассказали, что государь, прежде чем с ним случилась та история с дверью, писал столь возвышенные стихи, что слушать их без слез было невозможно. И королевский двор после долгих лет молчания решил открыть народу эту совершеннейшую и несравненную поэзию.

– Что я могу здесь сделать, – спросил Евтимий Спан, – я, почитающий за великое счастье, когда птица на меня нагадит? Я, который целовал в своей жизни лишь хлеб, упавший со стола, который если и писал молитвенные стихи, то лишь потому, что фитиль лампы был пропитан маслом и пламя было синее и пахучее.

– Именно поэтому ты нам и нужен. Ибо государь, о котором идет речь, писал стихи на языке, который нам непонятен. А про тебя известно, что ты поэт, что с языком можешь делать все, что захочешь, но не делаешь всего, что можешь. Нужно, чтобы ты перевел эти стихи…

Два человека встали, отвесили поклон тетради в красном сафьяне и передали ее Евтимию Спану.

– Здесь записаны стихи, которые никто никогда не читал и которые ты должен перевести на всем понятный язык. Возьми тетрадь с собой. Нет нужды говорить, что мы будем на страже и когда ты спишь. Мы знаем, что, думая о будущем, ты все еще опасаешься прошлых неприятностей и старых недругов. Это неосторожно и легкомысленно. Можешь быть уверен: теперь у тебя будут новые, более страшные враги, тебе и не снилось, какие неожиданные несчастья тебя ожидают. Запомни это. И не забывай, когда пишешь, что каждое твое слово будут произносить и учить наизусть миллионы людей.

С этими словами его отпустили. Монах взял тетрадь в красном сафьяне и услышал, как вслед ему сказали, что господа каждую неделю будут проверять, как идет работа. Он вылетел из дворца пьяный от счастья в сопровождении людей с колокольчиками в ушах, которых больше уже не боялся. Значит, про его связь с сатаной не знали! Он был спасен от костра и удостоен высшего доверия…

Монах вернулся в келью, зажег благовонную свечу, положил рубашку с тетрадью в красном сафьяне на стол, раскрыл какую-то книгу и стал читать. Он читал и готовился к прыжку. Знал – от того, как пойдет дело, зависит вся его жизнь, зависит, окунет ли он еще когда-нибудь перо в чернильницу. На свече пламя завязывалось в узел, стояла ночь, было слышно, как вода льется в горло. Когда он почувствовал, что ощущает тяжесть пламени на фитиле, когда у него открылись внутренние чувства – тени внешних, он раскрыл тетрадь в красном сафьяне, готовый начать перевод. Но внутри не нашел ничего. Перелистал каждую страницу большим и указательным пальцем, потом, не веря своим глазам, – большим и средним пальцем. И снова ничего не нашел. Тетрадь была абсолютно пуста, ни одного слова в ней написано не было.

В воскресенье вечером около полуночи люди с колокольчиками в ушах опять пришли к нему. Его привели во двор, ввели в зал с длинным столом. Как и в прошлый раз, здесь сидели два человека, которые спросили, идет ли работа. Монах ответил, что идет, поглядел в свои ногти, которые тер бессонными ночами, и десять раз увидел в них свое лицо. Оно было бледное и испуганное. Его отпустили, и он так и не понял, знают они или нет.

Монах вернулся в келью, и в ушах его постоянно звенели колокольчики, будто он носил их сам. Он сел, сунул перо в рот, потом в чернильницу и начал писать… Сочинял стихи, которые должен был перевести. Сначала он писал на языке, на котором некогда говорил государь, а потом, стараясь следовать оригиналу, переводил на язык, понятный всем.

Работа шла медленно, и Спан боялся. Он рассуждал так: «Каждое существо – источник света. Эти источники гаснут и рождаются, точнее – теряют и обретают свою телесность… Поэтому все равно, кто написал эти стихи – он или я…»

И все же страх рос. Двум людям за столом достаточно было развернуть тетрадь, чтобы раскрыть обман. Спан действительно хватался за соломинку…

Однажды они захотели увидеть, что сделано. Он собрал свои бумаги, принес их в зал с длинным столом, но сказал там, что работа еще в самом начале, что требуются огромные усилия, упорный ежедневный труд, чтобы справиться с задачей. Люди за столом посмотрели на него и сказали:

– Все, что ты пишешь – каждую букву, каждое слово, каждую строчку, – береги все это, как бережешь зубы или ногти. Все – и то, что годится, и то, что не годится, – все по завершении работы передашь нам. Не должно пропасть ни одно слово, ибо и эхо имеет цену, если сам голос – святыня. Особенно нужно следить за тем, чтобы ничего не попало в руки потомков. Что касается потомков, то на них рассчитывать не следует. К ним нельзя иметь никакого доверия. В большинстве своем это проходимцы и убийцы. И никакой поддержки от них не получить. Их нужно беречься, как огня. Ты и сам поймешь…

И снова отпустили его, определив срок.

Прошло время, условленный день приближался, а Спан ничего не сделал. Он ничего не закончил, а то, что было им начато, было начато в голове, и стоило раскрыть книгу в красном сафьяне, чтобы убедиться, что произведение Спана совершенно не соответствует произведению из тетради, ибо там на бумаге не было ни одного слова, а он все-таки использовал слова. И это было ясно видно. Он начал сходить с ума, и в последнюю ночь ему показалось, что каждая часть его одежды представляет собой какую-то часть местности перед монастырем: пояс означал реку Ибар, петли для пуговиц – родники в горах, ряса – Столовую гору. Спан явственно чувствовал, что внутри него лежит тяжелая земля с огнем… Земля, которую оплодотворил дьявол.

В свое обычное время, в тот час, когда режут петухов, которые кукарекают прежде времени, люди с колокольчиками в ушах пришли за Спаном. Ему было приказано взять тетрадь в красном сафьяне и все свои бумаги и записи. Когда они вошли во двор, один из двоих людей за столом взял у Спана тетрадь и завернул ее в рубашку. Бумаги Спана взял другой, сложил и запечатал, не заглянув в них.

– Не будет перевода, не будет и обнародована тетрадь в красном сафьяне, – коротко сказали Спану и дали знак людям с колокольчиками.

Те взяли его и отвели в судилище. Там сидели два других человека, которые сказали монаху:

– Объявляем тебя заложником. Люди склонны разгласить тайну престола. Когда-нибудь, рано или поздно, появится кто-то, кто имя, доверенное только двоим неграмотным, запишет и таким образом выдаст тайну. Дабы этого не случилось, мы всегда держим двух заложников. Одного для нынешнего поколения, одного – для будущих. Они отвечают жизнью, что тайна не будет раскрыта никогда. Отныне ты – второй заложник.

– Как же я могу отвечать за того, кто, как вы сказали, еще не родился, что он будет хранить тайну?

– Это твое дело, – возразили судьи и приказали казнить Евтимия Спана.

Последнюю ночь Спан провел запертым в своей келье, думая о человеке, который однажды напишет запретное имя, о человеке, из-за которого он должен сейчас умереть. Спану показалось, что он его видит, и в эту ночь он написал икону, на которой изобразил виновника своей смерти. Это был человек среднего роста, лет пятидесяти, с голубыми, холодными от ужаса глазами, острым носом, нависающим над усами, хищными ноздрями и небольшой бородкой. Он выглядел так, словно наелся больного хлеба. С другой стороны доски Спан изобразил на заре лицо второго соучастника и совиновника своей смерти, который написанное имя прочтет.

Утром его вывели к стенам монастыря и повесили за ноги, так, что слюни текли ему в глаза, и он мочился себе на живот. Его голову засунули в ведро, ударили в грудь копьем и подождали, пока кровь не заполнит посудину. Так он захлебнулся в собственной крови.

Когда казнь была завершена, приговор прочитали, как напоминание, перед всеми присутствующими. Он гласил:

– Ясно, что в будущем родится кто-то, кто, вопреки запрету, имя, которое не разрешено заносить на бумагу, запишет, и кто-то второй, кто это имя, хотя читать его нельзя, прочтет. Поэтому смерть Евтимия Спана основана на законе, ибо он один из заложников за то, что случится в будущем.

3

Я, пишущий эти строки, видел в 1979 году в Жиче удивительную икону, про которую мне сказали, что она не освящена и потому не висит вместе с остальными иконами и фресками. В связи с ней я услышал историю о Евтимии Спане, который написал эту икону в последнюю ночь своей жизни. Слышал я и запретное имя неизвестного Неманича, которое передавалось втайне из поколения в поколение. Оно меня заинтересовало, я записал его и начал искать в литературе. Я просмотрел все справочники, рылся в больших библиотеках и архивах, но без толку. Этого имени нет ни в одном словаре, ни в одной энциклопедии, его не содержит ни одна генеалогия Неманичей, ни одна хроника. Лишь когда я все обыскал и установил, что имя сейчас записано первый раз, я понял, что наделал. Записывая это имя, я убил Евтимия Спана. Злодеяние – единственное, что способно дойти против течения времени к нашим предкам, потому что причина в этом течении может располагаться после следствия. Именно так мое преступление вернулось сквозь время к своей жертве, мой правнуков грех пал на Евтимия Спана шесть веков назад. Я – давно предсказанный виновник его смерти.

В этом злодеянии у меня есть один соучастник. Это ты, нарисованный с другой стороны Спановой иконы, ты, кто в названии этой повести уже прочел имя Аксеаносилас.

Смерть Евгена Фосса

Стево Ножица Здур, заслуженный машинист из Среднегорья, близ Лики, вытащил раскаленную лопату из топки паровоза, посолил и, пока она еще светилась, бросил на нее кусок мяса. Подождал, пока поезд минует мост, ножом с острым, почти прозрачным лезвием сбросил мясо на хлеб и поужинал. Потом в Госпиче просвистел свое имя гудком локомотива и ушел на пенсию. Он возвращался в Среднегорье, туда, где впервые услышал гудок, пробираясь по снегу с мешком за плечами, тяжесть которого мог в уме распределить на хорошо знакомые предметы в нем. Неся фонарь на палке, он думал, что их с дядей дом далеко и придется спалить целый фитиль, пока до него доберешься. Он думал о том, что этот путь теперь для него гораздо более долог, чем в молодости, и что время можно разменивать на пространство, как бумажные деньги – на металлические. Купюры, думал он, дорогие, как время, но недолговечны, а мелкие монеты, хотя и менее ценные, зато неуничтожимы и всегда имеют вес, как и земля, из которой они сделаны. И еще он думал, как все же невесело будет сидеть одному зимой в большом семейном доме, в котором после каждой смерти пробивали новое окно и вешали в него икону. Дядя Стевана Ножицы, Стево Петохлеб, выше племянника на ступеньку и тяжелее самое меньшее на овцу, собирался с женой и детьми поехать в будущем году колонистом в Банат. Все было готово, бумаги подписаны, нужно было только выбрать дом кого-нибудь из немцев, бежавших с гитлеровской армией, и переселиться в Банатский Карловац, где ночью слышен Дунай, а днем видны аисты, избравшие себе это место столицей. Столица аистов! Что за удивительное место, где им понадобилось закончить свой путь!

С этими мыслями Стево Ножица прошел всю снежную дорогу и сжег фитиль в фонаре. Он очутился за столом из гладкого дерева, за ним, закутавшись в овечью шубу, лежал дядя, а напротив сидела тетя Жута. Было слышно, как в шкафах звенят проволочные вешалки, которых пустых было больше, чем занятых, а на подушечке для иголок булавки звякают о наперстки, словно колокольчики. И ничего больше.

– Что с ним? – спросил Здур Жуту.

Стево Петохлеб никогда не болел, и Здуру было странно видеть его молчаливого и укрывшегося, будто он собрался спать в неурочное время.

– Слушает! – ответила Жута. – С обеда что-то слушает.

– Не слушаю, а слышу! – поправил ее из-под накидки Петохлеб. – Неужели вы не слышите? Стучат где-то, клюют, как тот дедов будильник, в который немцы выстрелили через окно. Только и всего, дед где-то в доме часы спрятал, надо только поискать, и они найдутся, руку даю на отсечение!

И Петохлеб вытянулся на своем ложе. Из-под ноздрей у него торчали два белых уса и, как пинцетом, держали между закрученными вверх кончиками нос.

Петохлеб не умел писать, однако рано, еще от деда Стевана Опачины, научился считать и записывать числа. Так на всю жизнь и остался неграмотным на буквы и грамотным на цифры. Этого ему было достаточно. На восемнадцатом году жизни дед Стево (в честь которого в Среднегорье теперь всегда было два Стевана – «большой» Стево и «маленький») повез его и еще два десятка сельчан в Италию строить дорогу. Он купил юноше белый костюм, модную шляпу, продел сквозь петлицу красный платок и вручил прут, чтобы тот каждое утро на глазах у французских смотрителей, ведущих работы на дороге, шел впереди Стевана, показывал этим прутом на шпалы и говорил.

– А что говорить? – спросил перепуганный парень.

– Что твоей душе угодно, только песни не пой, – ответил дед Стево. – И все время делай вид, будто что-то мне объясняешь и указываешь этим прутом, что делать. А я буду притворяться, что внимательно слушаю, записываю что-то, и кивать головой, будто все понял, и стану переводчиком между ними и тобой… Ты слушай меня! Как тебе в башку вбить? – Здесь дед Стеван прервал свой рассказ. – Кто тебя, дурака, слушать будет, просто пока эти господа здесь, нужно делать так. А потом можешь опять заборы на улице считать и деда спрашивать, можно ли в трактире девку поцеловать, когда она тебе кофе принесет.

Так жили Петохлеб и дед Стеван на строительстве большой дороги вдоль реки По в 1929 году до первого числа месяца, а тогда дед показал Петохлебу платежную ведомость. Безграмотный парень Стево Петохлеб, который еще не научился зашнуровывать итальянские ботинки, стоял в списке первый, а по заработку далеко впереди Стевана Опачины, надсмотрщика за работами, и около его имени стояло звание подрядчик. И это нужно было подписать!

– Не бери в голову, – сказал дед Стеван, – у тебя пять пальцев, и на каждом пальце по имени.

Дед завязал ему руку, сказал, что «подрядчик» поранился на работе, и поднес ведомость, чтобы он приложил палец, как и все остальные. А затем взял обе получки, свою и Петохлебову, и положил в карман.

– Не думай, что это твой прутик принес заработок, – сказал он при этом, – его заслужили твои предки, воюя и своим хребтом подпирая стену державы для венецианцев и Австрии. За это теперь можно и получить. Но, когда получаешь, помни, что сам ты заработал не больше, чем тот молокосос, которого еще в люльке качают, чтоб заснул.

Так молодой Петохлеб рос, работая на дорогах, вырос в человека с богатырскими плечами и широченным размахом рук и пошел на войну, как во двор сыграть в бабки. В Среднегорье знали, что Стево Петохлеба никакая болезнь, никакая пуля достать не могут и что он голым может шагать по снегу, а от него при этом только пар идет. В Шестой Личской дивизии он и его племянник Стево Ножица были знамениты особой походкой, при которой попасть в них было невозможно и которую они использовали при атаке на открытой местности: шаг левой ногой, присесть, снова левой ногой и снова присесть, потом один шаг на месте и приседание, и один правой, и один на месте, и снова левой. Когда их спрашивали, как это у них так быстро получается и почему они знают, что немцы в них не попадут, они отвечали:

– Да это просто, парень, будто коло[8]8
  Коло – народный танец, при котором танцующие становятся в круг.


[Закрыть] танцуешь!

Впрочем, Петохлебу всегда говорили, что ноги ему однажды будут стоить головы. Он имел особую страсть из тех, которые похожи на чувство голода, и во время войны не уменьшаются, – страсть к охоте. Он мог идти по следу из ночи в ночь. Нюх у него был такой же сильный, как голос, глаза ему служили в темноте лучше, чем во сне, и он большими кругами рыскал вокруг идущей колонны и выискивал рассыпанные по снегу следы. Так петляя, он прошел во время войны в два раза больше других, и его постоянно предостерегали:

– Не иди по следам в снегу! Тот догадается, вернется и дождется тебя в засаде у своих следов. Погибнешь, и ахнуть не успеешь…

Но Петохлеб не погиб. Единственное, как-то зимней ночью в 1943 году следы привели его в небольшую хижину, еще теплую от врагов. Он переночевал в ней и проснулся с неясным ощущением, что в хижине была какая-то зараза. С ощущением гадливости он ушел утром по снегу, но и это быстро забылось.

Война закончилась, и их отправили на строительство дороги. Стево Петохлеб варил деготь, настаивал его как ракию и продавал в Госпиче и Книне за хорошую цену, потому что сосновый корень для дегтярниц[9]9
  Дегтярница – тара для дегтя.


[Закрыть] он извлекал с метровой глубины, где тот самый лучший и самый недоступный. Женился он на ходу, в партизанском отряде на марше. Его жена Жута то ли из колыбели, то ли из войны вынесла странное опасение, как бы чего не случилось раньше времени или не так, как надо. Когда Петохлеб отправлялся из дома, она обязательно выходила за ним к воротам и проверяла, завернут ли хлеб, застегнут ли Петохлеб, взял ли он в дорогу сыр и солонину. Потом долго говорила ему вслед, когда он слышал уже только шум ручья около дома, но вовсе не ее напрасные и отчаянные призывы не строить дома на песке. Понуждаемая желанием все приготовить и сделать добросовестно, спокойно и до конца, Жута вставала на три часа раньше всех женщин в селе и завела с Петохлебом детей самое меньшее на шесть лет раньше, чем решилась бы на это сама, если бы ее спросили. Обеды готовились ею с таким старанием и вниманием, что были великолепны, и ставились на стол каждые три дня. Она была довольно красивая, и Стево Ножица, глядя на дядиных детей, таких мохнатых, что, казалось, волосы у них, если бы было можно, росли и из пустоты в ушах, удивлялся, что творение не дополняет творца, а дети – мать: люди не так относятся к Богу, как свет к солнцу…

– Ну не зашивают же зеркало в шапку! – порой вскрикивал Петохлеб из темноты. – Зачем ему часы на чердаке? – И вставал среди ночи искать то, что стучит где-то под крышей.

Потом возвращался с глазами, затянутыми паутиной, подражая непрерывному тиканью часов.

– Черт возьми, неужто не слышите? Жута, послушай, вот час ночи пробило, – лязгая зубами, кричал Петохлеб.

Жута переворачивалась, дети просыпались, но от отцовского голоса, а не от боя часов, которых не было в доме, как не было ни единого гвоздя, ибо он держался на деревянных клиньях и скобах.

Так прошли первые дни и ночи Стевана Ножицы на пенсии. Он крутил головой, глядел украдкой на дядю и пришел к выводу, что тот заболел, но не потому, что все искал по дому спрятанные часы, а потому, что не выходил из дома и только тень отбрасывал на улицу, стоя вечерами в открытых дверях.

Жута отсчитала на связке чеснока зимние дни и недели и на каждую головку (кроме тех, что обозначали постные дни) повесила по колбаске, куску солонины или сушеного мяса, свиному копыту, поросячьему уху или нафаршированному говяжьему рубцу. Этот поварской календарь она держала под потолком и уже приканчивала последние куски зимнего мясоеда, когда Петохлебу впервые пришла вдруг в голову мысль, что часы, которые он так усердно искал, коли их не обнаружили, могли остановиться и теперь их, запрятанных в тишине дома, уже никогда не найти. От этой мысли у него сделалась лихорадка как раз в то время, когда нужно было ехать в Банат, смотреть отведенный им дом и хозяйство.

Вместо него поехал Стево Ножица. У него был бесплатный проезд по железной дороге, и ему легче было съездить, чем обуться.

* * *

В Банатский Карловац, поселок возле песчаных карьеров, некогда заселенный немцами, а сейчас, после войны, почти пустой, он прибыл в полдень и сказал:

– Э, да здесь ни одной души нет, чтобы не хлебала гусиный суп с лапшой!

Пройдя сквозь гусей, которые бегали по двору, раскрыв крылья и наводя ими страшную тень, он вошел в сени дома, который ему был нужен. Там он увидел гору сапог, больших и маленьких, и громко прищелкнул языком. Вышел мужчина со взъерошенными волосами и короткой бородой, с кусочком лапши в усах, босой. Обулся, пряча улыбку под ладонью, и отвел гостя к большому «швабскому» дому, стоящему за облицованными широкими воротами, с окном над входом и голубятней над выходом. Представитель общины шел впереди и показывал дом и огород за ним, окна с собственной крышей и водостоком, стойла и амбары, сараи и подвалы, забитые давно пустыми бочками, воняющими голодным желудком и алчными устами. Все было пусто и некогда явно содержалось в чистоте. Сейчас на полах из крашеных досок лежала пыль, а кое-где сохранились окна с цветами, нарисованными на матовом стекле. На стекле все еще оставалась надпись: «Gute Nacht!»[10]10
  «Спокойной ночи!» (нем.)


[Закрыть], которую можно было прочитать с улицы, когда в доме зажигают свет.

– Это все вам, дорогой товарищ, – сказал общинник Здуру, когда они остановились во дворе у колонки с небольшой ручкой. При этом он нажал на ручку, и потекла вода.

– Всё? – спросил Здур и остановил воду. – А склеп?