Текст книги "Ступени ночи"

– Она молодая женщина?

– Она невинное доказательство того, что ко мне возвращается время…

– Это опасно себялюбиво, компадре. Опасно и себялюбиво. Я не Гусман, а ты не Командор, чтобы сметь ей, как он донье Инес, сказать: твое присутствие и твоя молодость – насмешка, обман зрения, который желает, чтобы я поверил, что я, будущий властелин этого края, труда и почестей, а заодно и властелин времени, могу возвратить его по своему желанию, что я снова могу быть молодым… Ты, компадре, обычный мальчик, который так и не созрел, который ничего не понимает. Бывают такие часы, которые два раза в день показывают точное время, хотя их стрелки стоят, и такие, руки которых бегают по точно начертанном кругу времени, как обезглавленная курица. Нет счастья в тех играх, которые подразумевают точность. Бывает любовь, у которой нет ни прошлого, ни будущего, а только отчаянное настоящее, или, компадре, и того у нее нет – у этих несчастных связей есть только мгновение, в котором что-то происходит: долгий взгляд, быстрое прикосновение, поцелуй в плечо, нежный укус в шею, плоть, головокружительность входа, райское излияние семени… Ничего до и ничего после этих сладострастных деяний не существует. Тебе придется научиться наслаждаться ими, дорогой мой друг. Тем мгновением, что подарил тебе добрый Бог или господин случай, несмотря на то, что такая любовь, такое знакомство значится в списке грехов, – наставлял Фра Торбио.

– Я боюсь, что она меня оставит… – пожаловался Иньиго, дрожащий голос которого больше походил на голос Викентия Гречанского.

– Оставит. Однажды, но этот миг, очевидно, еще не наступил. Впрочем, почему это волнует тебя, компадре, – ты ведь бродяга. Для тебя оставлять что-то – повседневное занятие. Приходишь без предупреждения, уходишь внезапно, не прощаясь. Она тебя, очевидно, терпеливо ждет. Часто вынуждена уверять себя в твоем существовании. Не будь себялюбивым, Иньиго. Это качество, недостойное рыцаря. Терпи, идальго. Наслаждайся, старец, – ответил Фра Торбио.

Снаружи бесновался ветер.

Ночь черна. Бесконечна.

– Время идти на покой, – сказал Фра Торбио.

– Я мало и плохо сплю, компадре. Меня мучат сновидения. Душит прошлое. Вина моя, пролитая кровь. Сердцем моим владеет госпожа Неудача, чьих грандиозных дел я насмотрелся досыта, – тихо ответил Иньиго.

– Неприятности, амиго? Это послания печали, той, что живет, словно червь в грязи, в осадке потраченного времени.

Ранит. Но ты художник, я знаю, что ты умеешь видеть сны наяву. Поддайся тихим, теплым водам мечтаний. Плыви, дорогой мой Иньиго. Странствуй. Viagen nunca feita[9]9
  Путешествие, в котором я никогда не был (португ.).


[Закрыть]. И все будет как заповедал Бог, – сказал Фра Торбио, дунул в ладони и медленно погрузился в таинственную глубину своего огромного черного плаща. Его лицо исчезло в тот же миг, словно он спустился под зловещий свод пещеры. Во мрак. Словно в твердую каменную стену, когда летучая тень ночи нырнет, изчезнет, будто копье света, брошенное в обширную тень дуба, или будто серебряная монета в густом осадке тьмы, или будто паутина в углу затхлого кабака. Слышалось только его тихое дыхание, словно призрачный гул из Тюрем Пиранези.

Иньиго Асприлья, или теперь уже снова Викентий Маркович Гречанский, опустился на узкую деревянную скамью, кожаные сумы подложил под голову и с силой оттолкнул ногой свою ладью сна, отчалившую в темную тишину воспоминания и воображения.

Ему вспоминалось:

Он лежал, прислонившись к узловатому оливковому дереву. Запах розмарина и диких роз блуждал в густом воздухе. Перед ним дышало море. Необозримое, синее и волнующееся море, что силой своих волн бросалось в острые камни, а миллионы капель, преломленных в жидком золоте солнечного света, очаровывали неповторимым волшебством. Выйдя из божественного тумана, созданного Гелиевой алхимической игрой, к которому обязательно прилагаются капли серебряной воды и сапфирового света, он увидел, как к нему приближается женщина. Обнаженная женщина с огромными прозрачными крыльями. Лицо ее было покрыто золотой маской. Стройное тело словно изваяно из алебастра. Никогда прежде он не видел этой феи. Он не знает ее, но желает обладать ею. Желает обладать этим совершенным телом. Любить ее. Целовать ее губы. Касаться груди. Внизу живота он чувствует напряжение. Сердце его горит. Он пытается позвать ее, но не может испустить голос. Пытается встать, но не может сдвинуться с места, окованный бессилием. Он желает. Он готов, но не способен подойти к этой сказочной женщине. Внезапно он ощущает, как судорога страха кривит его губы. Может быть, она – нимфа Нереида, хранительница наших мыслей, может быть, она – ангел, или, может быть, именно так, дивно, невероятно, опьяняюще, такой белой выглядит смерть. Может быть, это конец пути. Морской берег. Желтый камень. Оливковое дерево. Невероятный свет. Без звука, без прикосновения. Без возможности бежать.

Он боится смерти, но по-прежнему, обездвиженный, желает эту женщину. Исконное искушение. Хотеть и мочь.

Викентий Маркович Гречанский с немалым усилием открыл глаза.

Бредовое видение исчезло.

Crepusculum с мягкой кушетки перевалился в ту часть ночи, когда пажи и слуги, хозяева домов зажигают лучину.

Гречанский поднял голову с импровизированного изголовья из сумок и увидел, как Эвгенио Франциско Фра Торбио проникает в утробу хозяйки корчмы Анджелии Дарчувич, простертой на кабацком столе. Испугана дикой непогодой, долго без посетителя, она допустила искусному магу любовных похождений грубо, внаглую обладать ею в полутьме кабака. Анджелия дышала прерывисто, тяжело, закинув ноги на его сильные плечи. Она глотала любовную сладость крупными кусками, и каждое движение тела Фра Торбио было для нее призванием в памяти всех удовольствий, которые достались ей в жизни.

Страх обездвижил кабак, словно лед – корабли в гавани.

И никто не заметил, какой поединок длится под кирпичными сводами в дальней части слабо освещенного погреба, а даже если бы и заметил – что мог бы поделать тот несчастный, кроме как терпеть удары божественной зависти или наслаждаться редким зрелищем мужской силы, которую вызывает на бой женская податливость.

Ветер с силой ударял кулаками о деревянные ставни.

Одна доска с треском отломилась и упала.

Дымоход киричного цеха полетел в небо, подобно дулу пушки, что точным артиллерийским ударом разнесена на куски.

Лодки тихо тонули на реке.

И присутствовавшие не могли отличить вой ураганного зверя от вопля наслаждения, в котором извивалась Анджелия Дарчувич.

Ночь перевалила за свою первую ступень.

FAX
(миг, когда зажигают лучину)

Наша жизнь была всей жизнью… Наша любовь была запахом любви…

Мы проживали невозможные часы, заполненные нашим бытием… И все это только оттого, что мы знали, каждым атомом своей плоти, что мы не существуем в действительности.

Фернадо Пессоа

– Известность смерти умиротворяет меня, я не имею забот, – сказала Стефания Дивиячки, стоя у двустворчатого окна в своей квартире. Говорила она тихо, прячась за камчатными занавесками, словно слагала молитву или пряла из кудели строк нить стихотворения.

– Что есть у тебя, женщина Божья? Что связывает тебя с жизнью? Любовь, слава, власть, неосуществленные желания, дети?.. Ничего у тебя нет, Стефания, горе мое. Только ночь, полная стеклянной тишины, в которой тлеет душа.

Городская площадь была пуста.

Свечение газовых ламп осветило неправильные серые камни мостовой,

вот и она,

Стефания,

возвратившись в глубину комнаты,

кресалом зажгла лучину.

Сноп почти прозрачной деревянной щепы из соснового пня загорелся, словно шахтерский факел. Стефания спустила связку тонко иссеченной щепы, полной смолы, на широкое медное блюдо, где та продолжила гореть постоянным пламенем, в котором крылся необычайно приятный запах. Сосновый аромат отгонял злых духов и упорную мошкару. Оберегал дом.

Стефания поцеловала деревянный крест, что висел у нее на шее на тонком кожаном шнурке. То был подарок от Рафаила – инока из Хиландара, который по Банату собирал писанию.

Когда Рафаил появился в дверях ее дома, она ввела его в свое жилище, накормила хлебом и сыром, предложила стакан вина и дала богатое пожертвование на афонский монастырь. Монах Рафаил поблагодарил Бога, взял деньги, записал ее имя и подарил ей крест. Никогда больше она не видела этого человека в потертой черной рясе, хотя слышала многочисленные истории о молодом монахе, который внезапно появился во дворе церкви в Граднулице и начал чудесным образом излечивать народ от разных недугов. Стефания не проверяла, тот же ли это человек, чей дар она носила на шее, ибо у нее не было необходимости гнаться за здоровьем или частицами счастья, да и город Бечкерек был в нескольких часах удаленности от комнат ее покоя.

– Смерть всегда здесь, над тобой, – сказала Стефания и легла в просторную кровать, веря, что увидит во сне Христифора Релина.

Он приходился ей братом —

по отцу.

Атанасие Релин, человек, которого Стефания называла отцом, был военным. Капитан конного регимента на службе у kaiserlich und koniglich монархии. В глазах он носил пламя, а в сердце – обильный гнев на распутницу-судьбу – участь наемника и вечного бродяги. Когда случались дни без битвы, без запаха пороха, продолжительной скачки верхом, боли в спине, крови и страдания, без запаха гари, грязи во рту и воды в башмаках, его часы пропадали в затхлых кабаках, где он напивался до беспамятства и тратил награбленные доказательства побед.

– Новый мир создается не без жертв, а единственная жертва для того – это люди, – говорил Атанасие. О женщинах он знал немногое. Их он покорял грубо и обманом, словно каменные башни стражников и укрепленные города. Первая, Коринна Эден, была немка, с мятежным духом и прекрасными голубыми глазами. Она прибыла в городок Гросс Кикинда из Богемиии. После неполных трех лет совместной жизни, которая не был таковой, ибо ее наполняли постоянные ссоры, прелюбодеяния с обеих сторон и кровавые драки, Коринна исчезла из города так же, как и приехала в Великую Кикинду – по грязи, под покровом ночи. Говорили, что она присоединилась к труппе странствующих актеров под предводительством легендарного гистриона Стано Мурари, которая находилась в городе несколько дней и на городской площади представляла пьесу о страсти разлученных любовников. С той поры труппа гистриона больше не возвращалась в Великую Кикинду, и всякий след ее затерялся после выступления в потисском местечке Вранево.

С Коринной у Атанасия родилось двое детей – Франц и Христифор.

С матерью Стефании, Софией, старый искатель приключений познакомился перед церковью святого Николы. Было начало августа – жаркое и гнилое. София пришла в храм, чтобы поставить свечу и помолиться святому Илии. Капитан Атанасие Релин пришел причаститься и обратиться к Богу с мольбой о клочке обманчивого солдатского счастья перед отъездом в северную Добруджу, на Черное море, где когда-то под городом Абритом римский император Траян Деций и его сын Геренний потеряли жизнь в битве с готами. София овдовела, не имея детей. То была еще молодая и красивая женщина, одинокая, как деревянный колодезный журавль в чистом поле. Ту жаркую августовскую ночь и следующую за ней они провели вместе. На третий день после славы Илии Громовника, укладывая в ранец необходимые вещи и готовясь к отъезду, Атанасие обещал Софии, что, когда вернется, через два или три месяца, кто знает – пускай будет и через полгода или еще днем больше, – он отведет ее и детей туда, где синее небо просторно и близко тайнам ангелов. Он уехал в полдень, его провожала заглушавшая все канонада полуденных колоколов. София Дивиячки долго смотрела ему вслед, и глаза ее были полны слез, ибо она чувствовала, вследствие родового дара прозорливости, что капитан конного регимента kaiserlich und koniglich монархии Атанасие Релин никогда не вернется из этого военного похода в равнинную землю меж реками – в Банат. Так оно и было. Никто, однако, не знал, что с ним случилось: погиб ли он в кровавой драке или пропал в бою – в непроходимом болоте или черной тьме терновых лесов – а может, бывалый царский воин пережил еще одно жестокое столкновение, и чтобы забыть все страдания, с пробитой головой, искалеченным телом и душой, окончательно утомленный неудачами, продолжил свой путь к югу, к берегу Дуная и Черного моря – синего моря, над которым бдит синее небо, просторное и близкое тайнам ангелов…

Стефания родилась перед Пасхой следующего года.

С тех пор прошло тридцать два лета.

Прошла жизнь.

И снова стояла поздняя весна.

Из напряженной тишины, постоянного вслушивания и взвешивания грузами осторожности, из неизменного отмеривания, «политическая ситуация именно такая или, возможно, иная», глядели острые вершины страха, что в города все, что угодно, может пойти не так, если только у кого-нибудь сорвется с пьяных губ едкое обидное слово или кто-то сделает неверный шаг в рыночной давке на площади или где-нибудь на празднике, полном надменного веселья. Но, постоянно погруженные в материю такого напряжения, люди верили, что все же – как и обычно, как столько раз – такой неприятности не случится. Однако внезапно вспыхнула искра, словно острое лезвие из кармана разбойника в ледяной декабрьской ночи, и подожгла сухую солому скучной, спокойной на вид жизни городка.

В тенистом дворе храма святого Николы летнего, на песчаном гребне, что высился когда-то над болотистой водой, здесь, посреди непроходимых заболоченных затонов, где под предводительством Христифора Кенджелаца, в тумане и тишине вечерней высадилась армия граничников-шайкашей и по указанию из Вены встала лагерем, создав новоутвержденный пограничный пункт, в ту ночь лилась кровь и падали головы.

Шел 1848 год, и вести о жестоких столкновениях в Европе достигали здешних заброшенных полей. Стефания Дивиячки не верила, что война может случиться так внезапно, вспыхнуть, словно летний пожар, однако же столкновение началось на площади перед церковью, и эту жестокую резню она видела своими глазами. Она видела, как в одночасье рушится мир, такой гармоничный и прекрасный, такой приятно обычный, мир людей без особого национального воодушевления, без страстного религиозного восторга, – кроме как по воскресеньям, когда люди ходили в церковь. Каждый шел на свое богомолье, где мессу произносили на языке предков, но этому не придавали особенного значени, так как до и после того обычая, того священного распорядка, хлеб для них был и brot, и kenyer. Дом в каждом месте назывался и haus, и haza. В обычае было делить все. Часы, дни и годы. Муку бедности. Волнение перед непогодой и радость рождения потомков. Соседская помощь была обычным делом. Пили одну и ту же ракию, а дети вместе играли в уличной пыли или у домашнего очага. Теперь именно это, та линия совместной жизни прекратилась в военное укрепление, та ясная линия счастья догорала, подожженная, как фитиль, что ведет в невидимое хранилище пороха…

Были, однако, и предвестья беды, были ясные знаки: каждое утро земля дрожала, словно проходил кавалерийский батальон, а в небе светились неправильные зеленые знамения. Два года назад весной и летом стояла долгая засуха, чтобы потом, внезапно, без предзнаменования, в солнечное, жаркое утро августа, выпал дождь, красный, как кровь, с лягушками и болотными головастиками, – дождь, что опоганил землю. Осенью ничто не уродилось. Зима пришла уже в ноябре – сухая, холодная, без снега. В окна постучался голод. Ветер в декабре дул три дня, полный пепла обезумевшего сицилийского вулкана, и облепил все дома серебряной золой, затем в январе прилетела золотисто-желтая пыль, которая в те исключительно теплые дни лепилась к вспотевшей людской коже, и люди походили на статуи. Вскоре после того снова последовали дожди, долгие, соленые – после них на месте луж оставался тонкий слой кристаллов соли, которые люди собирали на черный день, а некоторые собранную соль продавали или меняли на другой товар. Лето снова было жарким и засушливым, а зима такой холодной, что каждое соприкосновение обнаженной кожи с холодным воздухом вызывало ожоги. Никто целыми днями не выходил из домов, – истратив запасы дров, люди бросали в печь стулья, кровати, шкафы, а затем предметы одежды, плащи, туфли, в конце концов книги и календари, заполненные записями о прошлых событиях.

Все это были знаки готовящейся беды.

И никому под кровом небесным до того не было дела, ибо беда и разнообразное зло между людьми забывается скоро, как короткий сон, и люди продолжают движение по старым путям, не ожидая, что снова может случиться что-либо опасное.

Неудовольствие, рожденное в горячей пене немощи пред силами природы, недвусмысленно подстегнутое энергией общего восторга, желания и борьбы за освобождение народов из тюрьмы высокомерной монархии KundK, блуждало широкими городскими переулками, разливалось запахом в кабаках, на ревенах – девичьих посиделках, в домах, теплилось, мерцало, колебалось, тлело, зрело для взрыва.

Стефания редко покидала свои комнаты.

В просторной квартире с высокими сводами, переполненной мебелью из пештских салонов, фарфоровыми статуэтками, шелковыми покрывалами, она часто видела во сне Христифора Релина.

Своего брата по отцу, что был тремя годами старше нее.

Их детство было прекрасной чередой счастливых дней, проведенных на тенистых улицах Великой Кикинды, в просторных дворах домов, где чего только не было: серебряные столовые приборы, хрустальные люстры, украшения, старомодные платья, деревянные игрушки и тайные документы, погребенные на дне массивных деревянных сундуков. Однажды в поисках механической игрушки, привезенной из Парижа, они рылись в массивных шкафах из орехового дерева, что томились, забытые, в ледяных передних комнатах огромной виллы и нашли чемодан с париками и костюмами театральной труппы. В другой раз в пыли на чердаке они отыскали стеклянный сосуд, в котором находилась мумифицированная рука, украшенная кольцами и золотыми цепями. Было дело, когда в стене разрушенной конюшни они обнаружили заржавевшую аркебузу, мундир испанского легионера и мешочек с несколькими золотыми монетами. Долгое лето Стефания и Христифор проводили на заливных берегах реки Аранги, возле луж и мелких озер, и в тростниковых зарослях близ ямы, из которой берут глину на посуду, на скрытой отмели выстроили деревянную хижину. Холодные, дождливые дни они коротали в спальнях, кладовых, где хранилась зелень и фрукты, в подвалах и на чердаках, где, помимо живых, встречали и духов давно ушедших предков.

Стефании никогда не было страшно.

Она приняла жизнь единственно как радость, не страшась о ее окончании.

Так было с того дня, когда мать, София, сказала ей, что она рождена в ночь, когда в небе были две луны защитницы Артемиды и что на ее ладони глубже всего начертаны линия счастья и линия долголетия. В тот вечер маленькая Стефания узнала, что ей дано предощущать события, которые не предчувствуют люди, и узнавать знаки природы, которые их предвещают. Наливая ей маковый напиток, чтобы та лучше спала, мать сказала ей и то, что ей не следует беспокоиться о себе, поскольку все в ее жизни будет происходить по установленному порядку и сама смерть придет тихо, когда Стефания будет ее ждать, как приходит близкий родственник или приятельница к вечернему чаю.

Все текло, как вода Галацки. Тихо, бесконечно тихо…

Ничто не волновало Стефанию, кроме прекрасных синих глаз ее брата Христифора.

Великое искусство – уметь сокрыть любовь.

Стефания была молода и не знала, что такое грех.

И что за мука избрать грех? Грех без искупления, грех, который не может быть прощен ни преступлением, ни властью, ни богослужением, ни честью, ни гордостью, ни богохульством, ни смертью…

Она избрала его. Христофора. В ту ночь в тростнике, в хижине на полу из еловых досок, покрытых циновками из крашеных веревок. Ее крик боли и сладострастия затерялся в раскатах грома, а дождь, начавшийся в полночь, шел шесть дней, не прекращаясь. Невозможно было выйти из домов, полных влаги и перепуганных мышей. Улицы превратились в непроходимые грязные реки. Колодцы были отравлены, и люди пили только ракию и старое вино. В этом безумии немощи и алкоголя слетали с плеч головы и раздавались непристойные песни. Девять месяцев спустя, как после войны, народилось много младенцев. Голод приблизился к ним на расстояние дыхания. Смерть целовала их в лоб. Когда на седьмой день город засиял, освещенный июньским солнцем, Стефания сразу отправилась на поиски Христифора. Она не нашла ни его, ни его брата Франца, ни опекунов Эмилиана и Качи Вулич. Квартира в трехэтажном доме на городской площади, в котором он жили, была пуста, без мебели и одежды в шкафах, без столовых приборов и ламп с шелковыми абажурами, – пуста, словно в ней никто никогда не жил.

В те шесть дней дождя навсегда пропал ее брат Христифор Релин, и больше она никогда его не видела.

Кроме как во сне.

В те жаркие, томные послеполуденные часы, несколько десятилетий спустя, Стефания вновь встретила его во сне и знала, что произойдет что-то ужасное.

В том бредовом видении Христифор Релин, ее брат по отцу, сидел в нарядном костюме, в каком она никогда его не видела, за большим столом в пустой ризнице какого-то монастыря. Ни тарелки, ни кувшина вина, ни куска хлеба не было перед ним. Не было и свечи. Ничего. Голая черная поверхность огромного стола и человек, красивый, нарядный, давно мертвый. Подобно своей матери, Стефания умела объяснить значение снов: пустой стол в земле изобилия, в краю, где культ пищи возвышен до божественных высот, не может быть ничем иным, нежели знаком грядущей беды.

В тот вечер началась война в равнинной земле меж реками.

Стоял 1848 год.

Впервые картины из этого адского карамболя ожили перед Стефанией. Она слышала о битвах, о грязи, дожде, о смерти и гнойных ранах, запахе пороха и гнилом мясе трупов, но никогда не видела, как человек с окровавленной головой падает наземь, подобно сухому снопу пшеницы.

Побоище на городской площади перед православной церковью началось после вечерней службы, когда на заговорщиков в пользу установления Воеводства сербского напали заговорщики в пользу освобождения от Австрии. Стефания видела, как юный Иван Кенджелац размахивает саблей и отбивается от противников, которые яростно нападали на него и немногочисленную группу людей, вышедших из церковного двора.

Иван был еще почти мальчиком.

Обстоятельства придали ему нечеловеческую силу и надбавили несколько лет.

В тот вечер она снова влюбилась. В Ивана Кенджелаца. Он был похож на ее брата Христифора Релина.

Стефания предчувствовала, читая одной ей понятный знак меж звездами, что смотрит на человека, которым очень скоро будет обладать, но которого после той ночи или несколько дней спустя она больше уже не увидит. Такие, как Иван Кенджелац, не живут под яблоневым деревом, а гордо ходят узкими, туманными полями пороха, и судьбой им предначертано жить за счет крови.

Воинственно. Кратко.

Стефания хорошо знала, что в равнинной земле меж реками война – повседневность. Дети рождаются солдатами. Их игры жестоки и грубы. По вечерам они пересчитывают синяки, а на досках отметок зарубают победы в драках. Мальчиков сызмальства одевают в мундиры, а кормят плохо и скудно, чтобы те привыкали к редким и невкусным солдатским трапезам.

– Если нет войны, тогда жизнь этого мира протекает увитая в обещания перемен, в ожидании нового начала и вере в возможность выбора. Люди вдыхают гниль прошедшего времени. Ожидают дня, когда скажут: Отче, в руки твои предаю дух мой, как последнее, что сделают в этом мире.

Стефания снова зажгла лучину.

– Меня это не интересует. Я живу. Зажгу лучину. И живу. Укроюсь в ночь, этот теплый плащ грешников, и раскрою воспоминания, а между жизнью и смертью нет иной судьбы, кроме воспоминаний. Вот и все. Другого нет подле меня. Ничто не происходит. Ничто, – говорила она, покрываясь тонкой шелковой простынею.

Несколько теней скользнули по потолку, зазвенели стеклянные бокалы в такт таинственному дыханию…

– Я помню ту ночь, когда Иван Кенджелац, полный ярости, весь окровавленный, вошел в наш дом, в мою квартиру на втором этаже, в салон и затем в мою спальню. Он издавал нестерпимые бешеные вопли и размахивал кровавой саблей. Я выплеснула ему в лицо ведро холодной воды. Тогда он остановился, как вкопанный. Словно молодой жеребец, укрощенный шепотом искусного дрессировщика, – вспоминала Стефания.

Пламя плясало в медном сосуде.

– Я запомнила его взгляд, затуманенный яростью и страхом. Помогла ему сбросить окровавленную и изорванную в драке одежду. Подготовила деревянную кадку, налила теплой воды и бросила в нее пучок мяты и две пригоршни алых лепестков розы. Принесла оливковое масло и чистое полотенце.

На стене над кроватью висела икона святого Иоанна Крестителя, написанная рукой Теодора Илича Чешляра. Живописец приехал из Тимишоары, чтобы расписать иконостас в кикиндской церкви святого Николы, но за пристойное вознаграждение, кошт и квартир, трудился и в добропорядочных домах. Так и для семейства Дивиячки он изготовил картину с ликом святого на освященной доске из болгарского кедрового дерева, защищенной от червоточины, предварительно покрытой тонким слоем смеси серебра и золота, известной как глама. Подписи живописца на иконе не было.

– Мне кажется, я одна веками. Я желала того храброго мальчика, но не знала, как подступиться к его устам. Война, эта страшная людская выдумка, привела его ко мне. Людская слепота казалась мне провидением. Сколько же таких историй, полных поворотов, невероятных глупостей, которые оборачиваются общим добром, и почтенных намерений, которые сбрасывают нас в пропасть катастрофы, – говорила Стефания.

Революция, пылавшая в городах Европы, постучалась и в рассохшиеся ворота города на севере равнинной земли меж реками. Бушевало кровавое национальное столкновение, в котором православные рубили табак на головах пленных католиков, а те, когда сила была на их стороне, когда к ним обратилась военная удача, вешали сербв, и правых и виноватых, по площадям больших и малых городов в Воеводине. Как в калейдоскопе Дэвида Брюстера, следовали один за другим и преломлялись на свету вопросы, дилеммы, ответы, сменялись, словно дни в неделе, словно потраченные часы: почему венгерская самостоятельность не подразумевает сербского права на воеводство, потому что сербские земли, в сущности, венгерские, но венгерские земли – и немецкие, и хорватские, да, но венгерские земли исторически принадлежат Венгрии, а сербы оставляли кости в этих болотах еще прежде, чем эта часть Паннонии стала австрийской, и наши семьи прибыли сюда давно, это не означает, что они имеют право на сербскую Воеводину, пока Лайош Кошут не решит проблему с Габсбургами, он нигде не упоминает сербов, будет время, сейчас то время, нас больше, мы старше, мы раньше, а мы храбрее, а мы тут еще от Аттилы, а мы еше от сарматов, а мы…

Бесконечная неразрешимая цепочка трагикомического национального абсурда.

Стефания не хотела бежать.

Разве возможно сбежать от несчастья? Это ноша, которую постоянно носишь с собой, словно родинку на лице.

Православная. Запутанная в сети языков – сербского, венгерского и немецкого, – которые она хорошо знала и на которых, не беспокоясь о правилах, свободно говорила, без страха, что ее, возможно, не поймет собеседник: бакалейщик, у которого она просила товар с высокой полки, или служащий в районной управе, выписывающий для нее справку. Ясность общения и жизни в достоинстве. Гордость против примитивности и зла, которое рождалось из ограниченности. То была рамка, в которую можно было поместить собственную картину.

Кем мы были, мы не помним, а во что превратились – не сознаем.

Так проходит время. И жизнь.

– Если меня убьют за веру, я ничего не смогу поделать. Сам Христос страдал за веру, так нас учили. Причина найдется всегда: одним мешает венгерское имя, другим немецкая фамилия, третьим сербское происхождение, а всем – имущество и богатство. Да будет так. Ничего у меня нет, я беднее, чем они думают. Деньги никогда не могли возместить мою душевную нищету. Не говоря уже о боли. Я и так ничего не прожила. Никакой жизни. Без страсти, без взаимной любви. Одна ночь страсти приносила долгие годы печали. Десятилетия одиночества и пустоты, – говорила Стефания.

После той ночи, после той кровавой ночи на городской площади в самом деле ничто больше не было важно.

Только Иван Кенджелац.

– Когда он овладел мной, напряженный и сильный, я думала, что сгорю в этой страсти, – я совсем не могла сопротивляться, участвовать, а он не чувствовал, как обмерло мое тело, но своей юношеской энергией придавал ему желание, превращал в крепкое и податливое…

– Это мой первый раз, госпожа Релин, – проговорил юный Иван Кенджелац, прежде чем оставить свой теплый след в глубине ее розы, и испустил глубокий вздох, такой, в котором может утонуть человек.

Стефания исчезала в бездне наслаждения.

Она не сказала ничего. Сокрушенная. Бессильная.

Потом они лежали на полу и курили одну трубку на двоих. Опиум, который Стефания сохранила для дней боли.

– Тем утром мы снова были близки. Нежно, словно в облаках. Он вел меня, любовник, созревший за одну ночь, к вершине наслаждения, воспаляя мою кожу сухими губами, гибкими пальцами, что касались самых сокровенных мест моего удовольствия, дыханием, что стирало следы сопротивления. Я умирала и оживала, громко стонала и тихо бранилась, умоляла, заклинала, пыталась вывести его из себя, чтобы он был груб, пыталась умереть… – вспоминала Стефания.

Потом она уснула. Словно оглушенная. Казалось ей, будто целый век прошел в этом сне без снов…

Несколько дней спустя ушел Иван Кенджелац.

Утро стояло жаркое, липкое и мерзкое, прошедшая ночь была полна мух и отвратительного смрада человеческих отбросов и свернувшейся крови. Иван стоял нагим у окна и смотрел на площадь, откуда доносился запах гари. Запахи смерти блуждали по улицам. Замирали под кронами деревьев. По площади еще были разбросаны трупы.

– Мне нужно идти, госпожа Релин. Будет инквизиция. Меня будут искать из-за столкновения с полицией. Я не хочу неприятностей для вас, – сказал Кенджелац. Тело его было покрыто волосами, и Стефания, глядя на него, в то время как он стоял спиной к кровати, в которой она лежала, впервые заметила, что в низу спины у юноши виден нарост длиной около дюйма, наподобие хвоста…

В 1848 году рай превратился в зловонную клоаку.

Город задыхался в жуткой вони, покрытый пеплом.

– Я вернусь, госпожа Релин. Обещаю, – сказал, выходя из квартиры, Иван Кенджелац. Она молчала. Часы пробили полдень.

– Больше я его никогда не видела, – сказала, словно оправдываясь, своему отражению в зеркале Стефания Релин.