Текст книги "Жизнь гейши. Мемуары самой известной гейши в мире"

2

Я не могу точно назвать момент, когда все изменилось.

Возможно, это случилось в тот год, когда мне исполнилось три. Однажды, в холодный зимний день, к родителям пришла гостья. Это была очень старая женщина. Я стеснялась чужих, поэтому, как только она появилась на пороге, спряталась в своей кладовке. Сидя в темноте, я прислушивалась к разговору взрослых. Что-то неуловимо притягательное чувствовалось в этой женщине. Меня заворожила ее манера говорить.

Звали гостью госпожа Оима. Она была хозяйкой окия Ивасаки в Гион-кобу и пришла узнать, не хочет ли моя сестра Томико стать гэйко. Томико уже несколько раз бывала в окия Ивасаки, и госпожа Оима увидела в ней потенциал.

Томико – самая изящная и утонченная из моих сестер. Она обожала кимоно, традиционную музыку и тонкий фарфор.

Я мало что понимала из того, о чем говорили взрослые, но уловила главное: незнакомка предлагает Томико работу.

Окия Ивасаки в то время находилась в сложном финансовом положении, чего я, конечно, знать не могла. Однако помню, что родители говорили с госпожой Оимой с подчеркнутым почтением, а от самой гостьи веяло невероятным ощущением власти – я такого прежде никогда не ощущала.

Привлеченная ее голосом, я приоткрыла дверь кладовки примерно на три сантиметра и выглянула в щелку. Госпожа Оима заметила это и спросила:

– Тие-сан, кто у вас в кладовке?

Мама засмеялась и ответила:

– Это моя младшая дочь, Масако.

Услышав свое имя, я зашла в комнату.

Незнакомка внимательно посмотрела на меня. Она не сделала ни единого жеста, но глаза ее широко раскрылись от удивления.

– Невероятно, – произнесла она. – Какие черные волосы и черные глаза! И такие крошечные красные губы… Какой изумительный ребенок!

Папа представил нас друг другу.

Госпожа продолжала смотреть на меня, но обратилась к отцу:

– Вы знаете, господин Танака, я уже очень давно ищу себе атотори («ту, что придет следом», или преемницу), и сейчас у меня возникло странное ощущение… Похоже, я только что ее нашла.

Я понятия не имела, о чем она говорит. Не знала, что такое атотори и зачем оно ей нужно. Но я чувствовала, как изменилась энергетика ее тела.

Говорят, что человек, умеющий по-настоящему видеть, может разглядеть самую суть личности собеседника – причем независимо от его возраста.

– Я не шучу, – продолжала гостья. – Масако – восхитительная девочка, настоящее сокровище. Пожалуйста, рассмотрите возможность и ее отдать в окия Ивасаки. Уверена, ее ждет блестящее будущее. Я знаю, что она еще малышка, но прошу вас, подумайте, не отправить ли ее также учиться на гэйко?

Обучение гэйко в Гион-кобу – это закрытая, особым образом организованная система. Чтобы освоить все премудрости ремесла, девочки должны жить в окия. Преподавать могут лишь специально аккредитованные учителя.

Мой отец был явно ошеломлен таким неожиданным поворотом событий и не знал, что ответить. Наконец он сказал:

– Мы как следует обсудим с Томико ваше предложение и постараемся убедить дочь принять его, однако в любом случае решение останется за ней. Мы сообщим вам, как только она определится. Что ж касается Масако… Мне очень жаль, но я даже подумать не могу о том, чтобы отправить в окия еще одну дочь.

Здесь я должна добавить, что если бы Томико согласилась учиться в окия Ивасаки, то стала бы четвертой из семи дочерей в нашей семье, отданной в Гион-кобу.

Позвольте, я объясню, что значит отдать дочь в окия. Учиться на гэйко – это все равно что уехать в школу-интернат. В большинстве случаев в свободное от занятий время девочки могут навещать родителей, и они, в свою очередь, тоже имеют право приезжать, когда захотят. Это обычный сценарий. Однако если девочку выбирают в качестве преемницы и носительницы фамилии дома, то хозяйка официально удочеряет ее как законную наследницу. В этом случае девочка берет фамилию семьи окия и навсегда оставляет семью, в которой родилась.

Окия Ивасаки обладал собственностью на миллионы долларов (недвижимость, кимоно, бесценные произведения искусства и украшения), дом обслуживало больше двадцати работников. Госпоже Оиме было восемьдесят лет, но до сих пор ни в одной из окружавших ее учениц она так и не смогла разглядеть своей наследницы.

Как бы ни была хороша Томико, на роль атотори она не годилась: согласно правилам, преемницу воспитывают с раннего детства, а Томико к тому времени уже исполнилось четырнадцать. Много лет назад госпожа Оима собиралась сделать наследницей другую мою старшую сестру, Яэко. Но Яэко покинула Гион-кобу, не выполнив своих обязательств. Для моих родителей этот поступок стал настоящим позором, и теперь они надеялись, что, отдав в окия Томико, они компенсируют непорядочность Яэко.

Начиная с того памятного дня госпожа Оима приходила к нам еще несколько раз, чтобы обсудить поступление Томико. При этом она всеми силами старалась заполучить и меня.

Никто не сказал мне, что сестра покинет наш дом. Наверное, родители считали, что я слишком мала и не понимаю происходящего, так что не пытались ничего объяснить. Помню только то, что Томико окончила девятый класс и на следующий день уехала на весенние каникулы, а после них просто не вернулась.

Я скучала – Томико была моей самой любимой сестрой.

С отъездом Томико визиты госпожи Оимы не прекратились. Несмотря на сопротивление отца, она продолжала гнуть свою линию: приходила в гости снова и снова и каждый раз просила отдать меня в ее школу. Папа вежливо отказывался. Так шел месяц за месяцем.

Госпожа Оима приводила всевозможные доводы, говорила, что меня ждет блестящая карьера и что родители не должны препятствовать моему восхитительному будущему. Она молила отца еще раз обдумать решение. Я отчетливо помню, как она сказала ему: «На сегодняшний день Ивасаки – это лучший окия в Гионе, и мы можем дать Масако такие возможности, каких она не получит больше нигде».

Наконец настойчивость госпожи Оимы подточила решимость отца. Помню, как во время очередной беседы я сидела у него на коленях. Хозяйка окия вновь подняла больную тему. В ответ папа неожиданно рассмеялся:

– Ну ладно, ладно, госпожа Ивасаки, пока еще очень рано об этом говорить, но когда-нибудь обещаю привести ее к вам в гости. Кто знает? Вдруг ей у вас понравится.

Возможно, отец сказал это только для того, чтобы гостья прекратила ему докучать.

Я тоже решила, что госпоже Оиме пора домой. Поскольку, согласно моим наблюдениям, все гости перед уходом обычно посещали туалет, то я решила предложить эту возможности и ей тоже. Повернувшись к гостье, я произнесла, скорее требовательно, чем вежливо:

– Пи́сать.

Она неверно истолковала мой намек и благодушно поинтересовалась, хочу ли я, чтобы она отвела меня в туалет. Я кивнула, слезла с коленей отца и взяла ее за руку. Когда мы добрались до цели, я сказала:

– Вот, – и промаршировала обратно в приемную.

Госпожа Оима вернулась через минуту.

– Спасибо, что ты ко мне так внимательна, – похвалила меня она.

– Уходите домой, – ответила я.

– Да, мне пора. Господин Танака, я откланиваюсь. По-моему, сегодня мы с вами значительно продвинулись.

И с этими словами она ушла.

В родительском доме я прожила совсем недолго, но за это короткое время мама и папа преподали мне уроки, которые служили мне верой и правдой всю жизнь. Отец делал все возможное, чтобы научить меня независимости и ответственности. А еще привил мне чувство собственного достоинства.

У него были две любимые пословицы. Первая – о самурае, требования к которому намного выше, чем к обычным людям. Настоящий самурай всегда должен сохранять лицо, поэтому, даже умирая от голода, он все равно будет делать вид, что еды у него в изобилии. Папа употреблял эту пословицу еще и в том смысле, что самурай никогда не выказывает слабости перед лицом обстоятельств. Другая его присказка – «hokori o motsu». «Береги честь». Живи достойно, несмотря на все превратности судьбы. Эти фразы он повторял так часто и с такой убежденностью, что мы принимали их как прописную истину.

Я была странным ребенком. По словам родителей, я почти никогда не плакала, даже в младенчестве. Они даже волновались: вдруг у меня плохо со слухом или я отстаю в развитии? Чтобы проверить это, папа иногда громко говорил мне разные слова прямо на ухо или специально будил, когда я крепко спала. Я выглядела испуганной, но по-прежнему не плакала.

Когда я немного подросла, родители поняли, что никаких отклонений у меня нет. Я часто витала в облаках, хотела знать названия всех цветов, птиц, гор и рек. Но при этом не желала, чтобы другие люди все испортили и открыли мне их имена. Считала, что если буду достаточно долго смотреть на какую-нибудь вещь, то она сама со мной заговорит. Я до сих пор в это верю.

Однажды мы с мамой любовались белыми и персиковыми космеями, которые цвели на дальнем берегу пруда. Я спросила:

– Как зовут этот цветок?

– Космея, – ответила мама.

– Ммм, космея. А вот этот маленький?

– Это тоже космея, – повторила мама.

– Как это? Разве у двух разных цветов может быть одно и то же имя?

Мама выглядела озадаченной.

– Ну, эту семью цветов называют космеями.

– Но у нас в доме живет целая семья людей, и у каждого человека есть свое имя. Значит, у каждого из этих цветов тоже должно быть свое имя. Я хочу, чтобы ты каждому дала имя, как и нам. Так ни одному цветку не будет обидно.

Мама пошла туда, где работал отец.

– Масако сейчас сказала мне кое-что странное. Она хочет, чтобы я дала имя каждому цветку космеи.

Папа повернулся ко мне:

– Нам не нужно больше детей, поэтому необязательно давать им всем имена.

При мысли о том, что нам не нужно больше детей, мне стало одиноко.

Особенно ясно я помню один прекрасный майский день. С востока, со стороны гор, дул мягкий зеленый бриз. Пышно цвели ирисы, все было в полном умиротворении. Мы с мамой отдыхали на передней веранде. Я сидела у нее на коленях, и мы нежились в солнечных лучах. Мама сказала:

– Какой сегодня чудный день!

И я ответила:

– Я так счастлива!

Это были последние блаженные мгновения моего детства. Я подняла взгляд. Через мостик к нашему дому шла женщина. Она казалась размытой, будто мираж.

Мама напряглась. Сердце ее пустилось в галоп, на лбу проступил пот. Изменился даже ее запах. Мама как будто в ужасе спряталась внутрь себя, прижала меня к груди в инстинктивном защитном жесте. Я тоже ощутила опасность.

Женщина приближалась как в замедленной съемке. Вдруг мне показалось, что время остановилось. Я точно помню, во что она была одета – темное кимоно с поясом оби, по которому бежал бежевый, коричневый и черный геометрический узор.

Я соскочила с маминых коленей, умчалась в дом и спряталась в кладовке.

Потом случилось вот что. В комнату вошел папа, и женщина принялась говорить с родителями голосом, полным чистой ненависти. Они пытались отвечать, но та постоянно их перебивала, и тон ее становился все более резким и агрессивным, а голос делался все громче и громче. Я не понимала бóльшую часть слов, но почему-то знала, что она произносит что-то очень грубое. В нее как будто вселился демон. Казалось, ее тирада продолжалась несколько часов. Что же такого сделали мои папа и мама, что она так себя ведет? Наконец незнакомка ушла.

На дом словно опустилась темная туча. Никогда раньше я не видела родителей такими расстроенными. В тот вечер за ужином царила напряженная атмосфера. Мы не чувствовали вкуса еды. Я была очень, очень напугана: прижалась к маме и спрятала лицо у нее за пазухой.

Братья и сестры рано отправились спать, я же, как обычно, устроилась на коленях у мамы. Родители почти ничего не говорили. Время шло и шло, а папа все не двигался. Я уснула у мамы на руках, а на следующее утро проснулась на матрасе вместе с родителями и псом Коро.

Спустя некоторое время жуткая женщина явилась снова. На этот раз она привела с собой двоих мальчиков, оставила их у нас и ушла прочь. Оказалось, что это были ее сыновья.

Старшего звали Мамору. На три года старше меня и очень избалованный, он мне не особо понравился, зато неплохо поладил с одним из моих старших братьев. С младшим же, Масаюки, мы подружились.

Мать мальчиков приходила навестить их примерно раз в месяц. Приносила игрушки и конфеты для своих сыновей, а нам – ничего, ни разу, хотя мы были такими же детьми. Вот когда пришло время вспомнить папину пословицу о голодном самурае.

Эту женщину я видеть не могла. В ее глазах было что-то хищное, холодное. Когда незнакомка появлялась, я привычно пряталась в кладовке, закрывала уши ладонями и выходила только после того, как она убиралась восвояси.

3

Как-то раз отец решил нанести визит госпоже Оиме и спросил, хочу ли я пойти с ним. Я обожала гулять с отцом, поэтому легко согласилась. Папа сказал, что мы просто идем в гости и сможем вернуться, как только я захочу.

Мостик перед домом был слишком высок, так что папе пришлось перенести меня на руках. Мы сели в трамвай, шедший до остановки Сандзо Кэйхан.

Прежде я никогда не уезжала так далеко, поэтому круглыми глазами рассматривала все чудеса большого города: множество домов, выстроившихся вдоль улиц Гион-кобу, и снующие толпы незнакомых людей. Все это было захватывающе и немного страшно. В результате к концу пути я сильно перевозбудилась.

Окия Ивасаки располагался на улице Синбаси, через три дома к востоку от улицы Ханамикодзи. Он был построен в том изящном архитектурном стиле, который так свойствен карюкай в Киото – длинное узкое здание, с выходящими на улицу окнами с переплетом. Отчего-то этот дом показался мне очень грозным.

Мы прошли через гэнкан (вестибюль при входе) и очутились в приемной, которая была заполнена множеством женщин в повседневных кимоно. Мне стало неуютно. Но в этот момент госпожа Оима, широко улыбаясь, пригласила нас войти. Она прямо-таки источала любезность и гостеприимство.

Появилась Томико. Волосы у нее были уложены в сложную прическу, которая делала ее похожей на невесту.

Следом за ней вошла женщина в платье западного кроя.

Отец сказал:

– Масако, это твоя старшая сестра.

– Меня зовут Кунико, – представилась она.

Я была потрясена.

Затем дверь открылась и впустила ту самую отвратительную женщину, которую я так боялась. Мать мальчиков, живущих теперь в нашем доме.

Для одного дня впечатлений было слишком много. Я потянула папу за рукав кимоно и сказала:

– Хочу домой.

Как только мы вышли на улицу, из глаз моих потекли слезы – медленно и размеренно. Плакать я перестала только на остановке Сандзо Кэйхан – я узнала ее по расположенной рядом начальной школе с башенками на крыше.

Мы сели на трамвай. Я тут же замкнулась в себе. Похоже, папа понимал мои чувства. Он не пытался заговорить со мной – только положил руку на плечо, чтобы успокоить.

Дома, увидев маму, я разразилась рыданиями и бросилась в ее объятия. А потом спряталась в кладовке, где, в темноте, и провела всю ночь.

Утром я вышла к родителям, однако потрясение от всего увиденного в окия Ивасаки не проходило. Слишком сильно оно отличалось от того, что было мне знакомо. Мой маленький мир дал трещину. Меня обуревали смятение и страх, и бóльшую часть времени я теперь проводила, обхватив себя руками и таращась в пустоту.

Спустя еще пару недель жизнь вернулась в привычную колею. Я выполняла свои обязанности по дому и занималась «работой», стоя рядом с отцом за сколоченным из ящика из-под апельсинов столом.

Госпожа Оима раз за разом являлась к нам и просила меня отдать. Едва завидев ее, я впадала в панику и пряталась в кладовке. С каждым днем я замыкалась все сильнее. Внешний мир теперь казался мне таким опасным, что я даже отказывалась играть под перечным деревом на дальнем берегу пруда. Вместо этого я постоянно липла к родителям и не отходила от них ни на шаг.

Так продолжалось несколько месяцев. Папу тревожило мое состояние, и он пытался придумать способ снова выманить меня из дома.

Однажды он сказал:

– Мне надо отвезти одно кимоно в город. Хочешь со мной?

Он знал, как сильно я люблю куда-то ездить с ним вдвоем. Несмотря на все свои опасения, я согласилась.

Когда мы вошли в магазин тканей для кимоно на улице Муромати, хозяин поздоровался с папой очень почтительно. Папа сказал, что ему надо поговорить о делах, и попросил подождать его в торговом зале. Продавцы развлекали меня, показывая разные товары. Среди всего разнообразия роскошных кимоно и оби те, что расписывал папа, явно выделялись: они были намного красивее прочих.

Мне не терпелось рассказать маме обо всем, что я видела, и когда мы вернулись домой, я все говорила и говорила о тех кимоно, описывала каждое из них во всех подробностях. Родители никогда прежде не слышали, чтобы я так долго о чем-то говорила, и диву давались, сколько мелких деталей я запомнила. В тот вечер я торжественно сообщила, что горжусь отцом.

Папа сказал: «Масако, я очень рад, что тебе так понравились кимоно. Мне надо кое-что обсудить с госпожой Оимой. Хочешь пойти со мной навестить ее? Если тебе там не понравится, мы сразу развернемся и поедем домой. Обещаю».

Меня по-прежнему смутно тревожила мысль о такой поездке, но желание преодолеть собственный страх победило. Я согласилась отправиться с ним.

Итак, мы поехали. Я вела себя очень тихо, хотя и не расстроилась так сильно, как в первый раз. У меня даже хватило сил, чтобы внимательно рассмотреть окружающую обстановку.

Мы прошли в здание через старомодный гэнкан, в котором пол был не деревянным, а земляным. Гэнкан соединялся с приемной, где лежали татами. В дальней части этой комнаты я увидела восхитительную ширму, скрывавшую от глаз внутренние помещения дома. Перед ширмой располагалась композиция из цветов, а справа от входа – высокая обувница от пола до потолка. За ней была кладовая, заполненная тарелками, жаровнями, палочками для еды и другими столовыми приборами и посудой. Еще помню деревянный ящик – старинный холодильник, в котором продукты охлаждали с помощью брусков льда.

Вдоль всей стены дома шел длинный переход с земляным полом. Справа была судомойня, там стояли кухонные плиты. Комнаты располагались по левой стороне коридора.

Они шли одна за другой бесконечной вереницей.

В первой размещалась приемная. За ней – столовая, где семья гэйко собиралась, чтобы поесть и отдохнуть. В углу этой комнаты стояла прямоугольная жаровня, отсюда же начиналась лестница, ведущая на второй этаж. Сквозь раздвижные двери столовой я разглядела официальную гостиную с большим напольным алтарем. За алтарной комнатой открывался внутренний садик.

Госпожа Оима пригласила нас в столовую. Я увидела юную майко. Она была одета в обычное платье, без макияжа на лице. Лишь на шее остались следы белил. Мы устроились возле прямоугольной жаровни, напротив госпожи Оимы, которая сидела спиной к саду, чтобы гости могли наслаждаться видом. Папа поклонился и произнес полагающиеся по этикету вежливые фразы.

– Рада сообщить вам, что занятия Томико проходят хорошо. Похоже, у нее от природы хороший слух, и она уже прекрасно играет на сямисэне. Учителя очень довольны ее успехами, – госпожа Оима говорила все это папе, но смотрела при этом только на меня.

Я услышала шорох со стороны земляного перехода. Пригнулась, чтобы посмотреть, и увидела лежащую там собаку.

– Как тебя зовут? – спросила я пса. Но тот только гавкнул в ответ.

– О, – сказала госпожа Оима, – это Джон.

– Ему больше подошло бы имя Большой Джон, – ответила я.

– Ну что ж, тогда мы, наверное, будем звать его Большой Джон, – согласилась госпожа Оима.

В этот момент в комнате появилась другая женщина. Ее красивое лицо было собрано в какую-то неприятную гримасу. Госпожа Оима назвала женщину Масако – так же, как и меня. Я же про себя дала ей другое прозвище – Старая Злюка. Госпожа Оима сказала отцу, что эта гэйко станет «старшей сестрой» Томико.

– Мне кажется, что Джон – и так достаточно хорошее имя, – заявила Злюка высокомерным тоном.

– Но юная госпожа Масако считает, что Большой Джон – гораздо лучше, – возразила хозяйка. – А если так считает юная госпожа Масако, то так мы его и будем звать. Слушайте все. С этой минуты я хочу, чтобы все звали этого пса Большой Джон.

Я помню этот разговор слово в слово. Могущество госпожи Оимы поразило меня: подумать только, она смогла вот так запросто взять и изменить кличку собаки! И все должны были слушать ее и делать как она велела. Даже Старая Злюка.

Я сразу привязалась к Большому Джону. Госпожа Оима предложила нам с Томико вывести его на прогулку. Томико рассказала мне, откуда взялся Большой Джон. По соседству жил знаменитый производитель солений, и однажды к его колли привязался какой-то пес. В результате этого спонтанного союза родился Большой Джон.

– Что это за прелестная девочка? Она из дома Ивасаки? – спросила незнакомая женщина в саду.

– Нет, это просто моя младшая сестра, – ответила Томико.

Через несколько минут еще кто-то еще сказал:

– Какая очаровательная воспитанница Ивасаки!

Но Томико снова возразила:

– Нет, это просто моя младшая сестра.

И так повторялось несколько раз и, в конце концов, начало сильно раздражать Томико. Мне тоже стало неуютно, и я попросилась домой. Томико еще не успела ничего ответить, а Большой Джон уже развернулся и направился назад.

Большой Джон был замечательный пес. Он дожил до почтенного возраста – восемнадцать лет! – и обладал исключительным, почти человеческим умом. Во всяком случае, мне всегда казалось, будто он меня понимает.

Мы вернулись в окия Ивасаки, и я обратилась к отцу:

– Пора домой, папочка. Я ухожу.

Всем остальным я быстро сказала: «Пока!», погладила Большого Джона и вприпрыжку выскочила за дверь. Папа попрощался как полагается и последовал за мной.

По пути к трамвайной остановке он взял меня за руку. Я понятия не имела, о чем говорили папа и госпожа Оима, пока мы с Томико гуляли, но видела, что папа взволнован и расстроен. Похоже, что-то было не в порядке.

Вернувшись домой, я тут же отправилась в свою любимую кладовую. И уже оттуда услышала разговор родителей.

Папа сказал:

– Знаешь, Тие, мне кажется, я просто не смогу. Я не смогу ее отпустить.

Мама ответила:

– И я тоже.

Я стала проводить в тихом чреве кладовой еще больше времени.

В апреле моего старшего брата Сэйтиро взяли на работу на государственную железную дорогу. Когда он получил свою первую зарплату, мы отметили это событие праздничным блюдом сукияки[9]9
  Блюдо японской кухни, которое готовят непосредственно во время трапезы, погружая кусочки овощей и тонко нарезанного мяса в котел с кипящим бульоном.


[Закрыть]. Все собрались за столом для пиршества. Папа заставил и меня выйти к ужину из кладовой.

Обычно перед едой папа произносил небольшую речь. Он перечислял важные события дня и отмечал наши достижения – например, успехи в учебе.

В тот вечер папа поздравил брата с тем, что тот стал самостоятельным.

– С этого дня ваш брат Сэйтиро начинает вносить свой вклад в содержание семьи. Теперь он взрослый. Я надеюсь, вы, дети, возьмете с него пример. Когда вы начнете сами себя обеспечивать, думайте не только о себе, но и о других людях и делайте все для их благополучия и процветания. Вы понимаете, о чем я говорю?

Мы хором ответили:

– Да, понимаем. Поздравляем, Сэйтиро.

Папа сказал:

– Очень хорошо.

И мы начали есть.

Сидя у папы на коленях, я не могла дотянуться до горшка с сукияки.

– Папа, а как же я?

– Ой, я и забыл о Масако, – встрепенулся отец и стал кормить меня сам.

Родители пребывали в хорошем настроении. Я прожевала первый кусочек говядины, потом – второй и стала думать, какие они счастливые. И чем больше я думала, тем тише становилась и тем меньше мне хотелось есть.

– Не будет ли лучше мне отправиться в окия Ивасаки? – размышляла я. – Но как это сделать? И как туда добраться?

Надо было придумать план.

Одним из моих любимых развлечений был наш ежегодный выход в город во время цветения сакуры. Поэтому я попросила родителей:

– А давайте пойдем смотреть на цветущие вишни? А потом зайдем в окия Ивасаки.

Никакой связи между этими двумя пунктами не было. Обычно мы устраивали пикник под деревьями, растущими вдоль канала, буквально в нескольких шагах от дома. Однако вид, открывавшийся с нашего берега, теперь не казался мне достаточно красивым.

Папа тут же согласился:

– Тие, давай запланируем выход в город, чтобы полюбоваться сакурой.

– Чудесная мысль, – ответила мама. – Подготовлю все для пикника.

– Но когда мы посмотрим на вишни, то сходим в окия Ивасаки, хорошо?

Родители знали, какой упертой я могла быть, стоило мне только вбить себе что-то в голову. Папа попытался меня отвлечь.

– Думаю, после вишен мы посмотрим Мияко Одори[10]10
  Танцевальный фестиваль гейш Киото, который проводится каждый год, с 1 по 30 апреля, в театре «Гион кобу Кабурэндзе».


[Закрыть]. Как тебе кажется, Тие, ведь это куда интереснее? – обратился он к маме.

Но я не дала ей ответить:

– После вишен я пойду в окия Ивасаки. Я не хочу смотреть Мияко Одори!

– Что ты такое говоришь, Масако? – спросил отец. – Скажи, зачем тебе идти в окия Ивасаки?

– Потому что мне надо туда пойти, – заявила я. – Тогда та тетя перестанет так гадко себя вести с тобой и мамой. Я должна пойти туда сейчас же.

– Погоди минутку, Масако. Наши отношения с той тетей и госпожой Оимой никак не связаны с тобой. Ты слишком мала, чтобы понять, что происходит, но мы очень обязаны госпоже Оиме. И твоя сестра Томико отправилась в окия Ивасаки, чтобы отстоять честь нашей семьи. И тебе не надо об этом тревожиться. Мы, взрослые, во всем разберемся сами.

В конце концов папа разрешил мне провести одну ночь в окия Ивасаки. Я хотела взять с собой любимые одеяло и подушку. Мама упаковала их для меня.

Пора было уходить. Я сидела на веранде и смотрела на мостик.

Мама вышла нас проводить. Когда мы подошли к мостику, папа наклонился, чтобы, как всегда, взять меня на руки и перенести через канал, но я сказала:

– Нет, я сама.

Я никогда раньше не переходила через мостик сама. Слишком страшно было.

Вода в канале – холодная и прозрачная. Она течет из озера Бива, которое находится к северу от нашего дома. Вода бурлит, стремясь к акведуку Нандзэн-дзи. Проходит по акведуку, вдоль стройных рядов вишен, тянущихся несколько километров по берегам. Затем – мимо зоопарка и храма Хэйан, вдоль Проспекта Холодного Источника, и, наконец, обрушивается в реку Камогава, воды которой бегут к Осаке, а оттуда – в открытое море.

Я никогда не забуду, как впервые сама перешла через мостик. Контраст белого бетона с красным платьем, которое связала мне мама, и моими красными туфельками навсегда отпечатался в моей памяти.