Текст книги "Бумажный дворец"

– Конрад. – Лео смотрит на него так, будто вот-вот взорвется.

– У нас была собака, когда я жила в Гватемале в детстве, – говорит мама. – Она залезала в курятник и откусывала курицам головы. Садовник ее застрелил.

– Гватемала? – Уитмен, вздернув бровь, подливает ей вина в бокал.

– Моя мать перевезла нас туда, когда мне было двенадцать.

– Почему в Гватемалу?

– Неудачный развод. И прислуга там дешевая. В те годы можно было найти приличную кухарку за восемь центов в час. Нанетта привыкла к хорошей жизни. Но она ненавидела Гватемалу всей душой. Думала, что на нее в любой момент нападет крестьянин с мачете.

– Она все еще живет там?

– Она умерла несколько лет назад. Не от удара мачете. Мой брат Остин так там и остался. Женился на местной девице. Ненавидит США. Думает, что мы тут все дикари. – Она, смеясь, опустошает бокал. – Он орнитолог. Попугаевед, можете себе представить.

– Я люблю попугаев, – тихо говорит Тайсон.

После ужина Уитмен ведет нас по почти вертикальной лестнице на просторный чердак с балками под высоким потолком. Прямо на полу постелены три матраса.

– Я оставлю свет в ванной внизу, – предупреждает он. – Не хочу, чтобы кто-нибудь из вас оступился в темноте. Надеюсь, никто не боится летучих мышей.

– Что за фигня, пап? – взрывается Конрад, как только Уитмен уходит. – Мы все спим в одной комнате?

– Будет весело. Как в лагере, – говорит мама, но на ее лице тоже написано сомнение.

Ночью меня будит шепот. Приглушенные хриплые голоса. Моим ушам требуется несколько секунд, чтобы различить слова. Мама с Лео спорят. Мамин голос звучит расстроенно.

– Хватит, Уоллес. – Я слышу шуршание, с которым Лео отодвигается от нее.

– Мы не занимались любовью уже несколько недель.

– Черт возьми! – шипит Лео. – Не при детях же.

– Я буду тихо. Обещаю.

Мне хочется писать, но если я сейчас встану, она поймет, что я их слышала. Она умрет от унижения. А мне этого не вынести.

– Ты пьяна. – Голос Лео холоден.

– Пожалуйста, Лео! – умоляет она.

Я натягиваю одеяло на голову и затыкаю уши, чтобы не слышать ее мольбы. Ее голос звучит так жалобно – отчаянный, испуганный. Может быть, именно так звучат кроличьи крики.

Должно быть, еще рано, когда я просыпаюсь снова. Весь дом спит. Сквозь окно в покатой крыше сочится пепельный свет. Конрад лежит полностью одетый поверх одеяла. Он даже обувь не снял. Лео с мамой лежат спиной друг к другу. Я надеюсь, что, когда они проснутся, Лео скажет ей, как сильно ее любит.

Я на цыпочках спускаюсь по лестнице, мечтая о свежем воздухе. На улице еще держится ночная прохлада. Я не видела ферму при свете дня, и она прекрасна. Весь железный забор увит лозами диких роз. В огороде ряды цветущих кабачков, побеги гороха, оплетающие колышки, у их щиколоток – заросли оранжевой настурции. Три кролика угощаются листьями салата.

А за огородом тянутся кукурузные поля до самого подножия холмов, на склонах которых вздымается к розовеющему небу темный лес. Натянув свитер, я прохожу через картофельное поле, граничащее с кукурузным: над почвой витает мускусно-сладкий запах.

Потом иду по широкой тракторной колее, разделяющей море кукурузы надвое. Стебли тянутся по обеим сторонам от меня, как деревья по обочинам дороги. Я прислушиваюсь к их шелесту, их шепоткам. И мечтаю забыть ночной шепот мамы.

Я иду уже почти час, когда дорога резко поворачивает, и останавливаюсь на повороте как вкопанная. Посреди колеи в десяти метрах от меня стоит огромный олень. Такой же, как отец Бэмби, с гордо возвышающимися на голове рогами, похожими на голые деревья зимой. Он смотрит прямо на меня, и я смотрю на него в ответ, мысленно заклиная не убегать. И тут раздается выстрел. Его глаза изумленно распахиваются, и он падает. Из раны на шее брызжет кровь. Он лежит там в печальной тишине. Что-то шевелится в кукурузе, мелькает дуло ружья. Я отступаю в густую зелень, прячась от глаз охотников. На дорогу выходит Тайсон. У него пустой сомнамбулический взгляд. Опустившись на землю, он ложится рядом с умирающим животным. Он выглядит таким маленьким рядом с ним, совсем ребенком. Тайсон, не мигая, смотрит в глаза оленя, пока жизнь в них не угасает. Потом, поднявшись на колени, он наклоняется и мягко целует мертвого оленя в губы – жест одновременно трогательный и ужасающий. Я резко охаю, и Тайсон слышит. Он вскакивает, передергивает затвор.

– Тайсон, стой! – Я выхожу из своего укрытия.

Мгновение он смотрит на меня, а потом, прежде чем я успеваю что-то сказать, исчезает. Я смотрю, как колышутся за его спиной верхушки кукурузных стеблей.

Вернувшись, я вижу в огороде Конрада с Уитменом. Конрад помешивает что-то в ведре с водой, а Уитмен сыплет туда какой-то темно-коричневый порошок. Тайсон стоит рядом, на носке его сапога пятнышко крови.

– Доброе утро, Элла! – окликает Уитмен, когда видит меня. – А мы все гадали, куда ты делась.

– Гуляла по кукурузному полю.

Тайсон внимательно наблюдает за мной. Всю дорогу обратно я пыталась понять, чему только что стала свидетельницей, зачем он совершил такую жестокость. Представляла, в какой он, должно быть, агонии, какой гнев чувствует из-за того, что убийца его матери разгуливает безнаказанный. Однако то, что я видела, было больше похоже на акт любви, нежели неправильно адресованной мести.

Уитмен протягивает мне ведро.

– Не поможешь это разбрызгать?

– Ну и вонь, – морщусь я. – Что это?

– Засохшая коровья кровь. Отпугивает оленей и кроликов. Они тоже не выносят запах. Всего капельку на каждое растение. Много не нужно. Надеюсь, вы проголодались. В духовке полно бекона. И яйца были еще теплые, когда я собирал их в курятнике.

Мы с Конрадом помогаем Уитмену обрызгать кровью урожай, а Тайсон наблюдает со стороны, стоя возле грядок с салатом и огурцами. К тому времени, как мы заканчиваем, вся жизнь в огороде Уитмена пахнет для меня смертью.

11

16:00

– По коктейлю? – Питер выжимает лайм на кобальтово-синие края мексиканского бокала, потом обмакивает их в тарелку с крупной солью.

– А что, это уже законно? – говорит мама, заходя на веранду и поглядывая на часы на запястье.

– Разумеется, нет. – Питер наливает в шейкер обильную порцию текилы.

– В таком случае не могу не соблазниться.

Как же меня раздражают шуточки привилегированных потомков белых англо-саксонских протестантов по поводу алкоголя!

– Ну где они? – интересуюсь я. Джонас с Джиной еще не привезли детей, и с каждой минутой я нервничаю все сильнее. Все то время, что прошло с тех пор, как мы с Питером вернулись с Черного пруда, я жду, когда же появится Джонас. Не играю в триктрак с Джеком, не делаю себе давно необходимый маникюр, а вместо этого, грызя ногти, перечитываю старый журнал. С тех пор как мы виделись в последний раз, не прошло еще и суток, а я уже отсчитываю время, оставшееся до того, как снова его увижу, – как будто у меня не стало собственной жизни, и мое существование определяется только тем, с ним ли я или вдали от него. Меня злит эта беспрестанная нервотрепка. Я представляю, как мой желудок до краев наполняется огрызками ногтей. Боль всей жизни, так и не переварившаяся. Вот что найдет у меня внутри патологоанатом, когда вскроет мое тело. Странные отложения, острые и хрупкие.

Джек свернулся рядом со мной на диване, положив голову мне на колени, и читает что-то в телефоне. В таком положении он выглядит милым маленьким мальчиком, и у меня щемит сердце. Я тянусь поцеловать его, но он отпихивает меня тыльной стороной руки.

– Я все еще злюсь на тебя, – говорит он.

– Как невежливо с их стороны заставлять нас ждать. А ну, подвиньтесь. – Питер втискивается на диван рядом с нами, стараясь не пролить коктейль. – Глоточек?

– Потом, когда искупаюсь.

– Я буду, – отзывается Джек.

Питер протягивает ему бокал.

– Даже не думай. – Я встаю, стряхивая их с себя. – Я пошла купаться. Передавай Джонасу с Джиной, что я увижусь с ними как-нибудь в другой раз.

– Разве ты не должна волноваться? – спрашивает мама из кухни.

– Спасибо, мам. Да, они, наверное, все утонули. Или попали в аварию и погибли. – Я захлопываю за собой дверь.

– Твоя жена с самого утра ведет себя как мегера. У нее что, критические дни?

– Я тебя слышу! – кричу я и быстрым шагом удаляюсь к пруду.

Двенадцать быстрых гребков выносят меня на глубину. Я поворачиваюсь на спину, кладу руки на пояс и гребу только ногами, толкая себя еще дальше. Слушаю приглушенный плеск воды вокруг.

Добравшись до середины пруда, я поворачиваюсь обратно и лежу на поверхности воды лицом вниз, как утопленница, пытаясь увидеть что-нибудь распахнутыми глазами. Но глаза не могут приспособиться к зеленому полумраку пруда. Органы чувств подводят меня, и я ощущаю беспомощность. Представляю, каково это – утонуть, погрузиться на самое дно, отчаянно пытаться вынырнуть на поверхность, пить воду, словно воздух.

1979 год. Октябрь, Нью-Гэмпшир

Новоанглийская осень проносится за окном машины красно-желтой полосой, которую изредка прерывает темное пятно сосны. Сегодня родительские выходные в школе-интернате Анны. Диксон, мама, Бекки и я едем туда с ночевкой, чтобы повидать ее. Я никогда не была в Нью-Гэмпшире.

– Я тоже, – говорит Анна, когда я звоню ей сообщить, что мы приедем. – Нам не разрешают покидать кампус. Я как будто застряла в краснокирпичном прошлом с девчонками, которые играют в хоккей на траве и живут на слабительном.

Но на самом деле Анна стала намного счастливее. Она теперь почти не приезжает домой. По праздникам она остается у одноклассницы, которая живет ближе к школе.

Навестить ее на родительских выходных было идеей Диксона. Мама не собиралась ехать, но Диксон настоял. Анна – его крестница. Ему очень нравится Лео, сказал он маме, но браки заканчиваются, а дети – нет.

– Технически это не так, – не соглашается мама.

– Не говори такие мрачные вещи. Ты начинаешь походить на свою мать, – отвечает Диксон, тыча ее в ребра.

Они с кучерявой Андреа разошлись. Как только ребенок родился (дома, в ванной), сразу стало ясно, что он не от Диксона.

– Я очень разносторонний человек, – рассказывает нам Диксон. – Блестящий интеллект, сексуален, как бог, знаток Уолта Уитмена. Но я уж точно не азиат.

– Найдешь себе другую, – говорит мама. – Как всегда. Уже через две секунды.

– Это правда, – кивает Диксон. – Но ни одна не задерживается надолго.

– Это потому что у тебя ужасный вкус, и ты встречаешься только со всякими дурочками, – говорит мама.

– Моя ахиллесова пята, – соглашается Диксон. – Будь я поумнее, женился бы на тебе.

– Ясное дело.

– Но надо отдать ей должное, Андреа придерживалась своей правды.

– Считай как хочешь.

Диксон смеется.

– Ладно, проехали. Младенец был милый, правда, Бекки?

– Ну так себе, – отвечает Бекки. – Голова у него была дурацкой формы.

– Это временно. Просто у Андреа очень узкий родовой канал.

Бекки издает такой звук, будто ее тошнит.

– Пап, можно, мы не будем обсуждать ее вагину?

Мы с Бекки стиснуты на заднем сиденье между брезентовой сумкой Диксона и большой мексиканской корзиной, куда мама в последнюю минуту сложила вещи, которые Анна забыла взять с собой в октябре.

– Почему нельзя было положить это все в багажник? – спрашиваю я.

– Там ящики. На обратном пути мы поедем собирать яблоки, – отвечает мама. – Сделаем яблочное повидло, – добавляет она, когда я издаю стон. – Напомни мне купить пектин, Дикс.

– Круто, – откликается Диксон. – Яблочное повидло.

Он включает радио и вертит ручку, пропуская трещащие радиостанции.

– Пожалуйста, смотри на дорогу, – просит мама.

– Тихо, я здесь водитель.

На единственной местной радиостанции, которую ему удалось найти, играет «Time in a Bottle»[10]10
  Песня Джима Кроче.


[Закрыть].

– Только не это, – говорит мама. – Терпеть не могу Джима Кроче. Слишком слезливо.

– Будь снисходительнее к бедняге, Уоллес. Его убило пекановое дерево.

– Это точно не улучшило его музыку.

С широкой ухмылкой Диксон выкручивает звук на полную громкость. Мама затыкает уши, но улыбается. Она всегда более расслаблена рядом с Диксоном.

Мы сворачиваем на сельскую дорогу, обрамленную каменными оградами и кленовыми деревьями. Она петляет по открытому пастбищу, мимо красных амбаров, нескончаемых яблочных садов, чьи яблони еще ломятся под весом спелых плодов. Въезд на территорию интерната обозначен двумя массивными гранитными колоннами и скромной бронзовой табличкой, потускневшей и почти нечитаемой. Академия «Ламонт». Длинная гравиевая подъездная аллея внезапно выводит к просторным лужайкам, на которых то тут, то там растут деревья, такие широкие, что обхватить их можно только втроем.

Академия «Ламонт» больше, чем я себе представляла, внушительнее. Общежития и учебные здания из красного кирпича, оплетенные плющом, обшитая белыми досками капелла, библиотека с мраморными колоннами. Рой учеников налетает на родителей на парковке с облегчением и радостью. Анны нигде не видно. Мы находим ее сидящей на солнышке на ступеньках у входа в ее общежитие. У нее на коленях лежит книжка в мягкой обложке. Она плачет.

– Почему Финеас умирает? – сокрушается она, закрывая книжку и поднимаясь. – Ненавижу эту книгу!

– Да, нельзя прочитать «Сепаратный мир» и не расстроиться в конце. Это все знают, – отвечает Диксон.

– Он был такой красивый, – говорит Анна. – Совершенство.

– Лучшие умирают молодыми, – заявляет Диксон.

– Что за чушь, – фыркает мама.

Анна с мамой держатся на расстоянии, как дети на школьных танцах: каждая ждет, когда другая сделает первый шаг. С тех пор как Анну отослали в интернат, их отношения безвозвратно изменились. Мама пыталась загладить вину, но в Анне появилась некая отстраненность, холодность, которая никогда уже не сменится теплотой, – как будто ее прежняя жизнь еще видна в зеркале заднего вида, но Анна смотрит лишь вперед, на дорогу.

Мама не выдерживает первой и преодолевает разделяющее их расстояние.

– Я так рада тебя видеть, – произносит она, обнимая Анну. – Замечательно выглядишь.

– Я не ожидала, что вы приедете, – говорит Анна.

– Конечно, мы приехали, – ощетинивается мама.

– Но в прошлом году вас не было.

– Зато сейчас мы здесь. – Диксон кладет руку на плечи крестнице. – И сегодня такой прекрасный день! Мне нужно найти сортир, пока я не обмочился, а потом я требую экскурсию.

– Боже, папа, – охает Бекки.

– Родители Лили пригласили нас пообедать с ними в гостинице, – говорит Анна.

– Я думала, мы пообедаем семьей, но так тоже будет чудесно, – улыбается мама, но я вижу, что она расстроена.

– Сначала я хочу показать Элле мою комнату. – Анна берет меня за руку, как будто мы всегда были лучшими подругами.

Бекки собирается последовать за нами, но Диксон ее останавливает.

– Видела, какое здоровенное дерево, Бекки? Ему, наверное, лет двести.

Анна живет в комнате на троих – просторной, с большими окнами, потертым деревянным полом и тремя кроватями у стены. На подоконнике стоит стеклянная банка с мутной водой, в которой пустила белые волосатые корни косточка авокадо. Кровать Анны не заправлена: я узнаю ее фиолетовое постельное белье с индийскими узорами. На стене над кроватью висят две фотографии. На одной из них Анна стоит с одноклассницами у бассейна. На другой мы с ней лезем на дерево в Центральном парке. Смеемся.

Анна садится на постель, закинув ногу на ногу. Хлопает по кровати, призывая меня сесть рядом. Матрас на краю проседает, когда я сажусь.

– Угадай, что? – говорит она. – И обещай, что никому не расскажешь.

– Хорошо.

– Я серьезно, – не унимается она. – Под страхом смерти. – Она придвигается ко мне. – На прошлых выходных я лишилась девственности.

Она кажется такой гордой собой, как будто совершила какое-то великое достижение, и мне хочется сказать правильные слова – что-нибудь, что звучало бы непринужденно, по-взрослому. Она поверяет мне свою тайну. Но все, что мне представляется, это пот, затхлость, мольбы мамы. Я тяну за торчащую из пододеяльника нитку. Ткань складывается, как гармошка.

– Не знала, что у тебя есть парень, – говорю я.

– А у меня и нет. Это друг брата Лили. Ему девятнадцать. Мы тусовались все вместе на День Колумба.

– Каково это было?

– Не то чтобы здорово. Но все-таки я больше не девственница.

– А вдруг ты забеременела?

– Я не могла. Я одолжила у Лили ее колпачок.

– Фу.

– Конечно, я его сначала помыла. Часа два, – смеется она.

– И все равно фу, – морщусь я.

– Пофиг. Все лучше, чем просто тискаться, как маленькие. – Соскочив с кровати, она идет к окну, берет банку с авокадо и поднимает ее на свет. – Нужно поменять воду.

– Я собираюсь подождать, – говорю я.

– Чего?

– Когда влюблюсь.

Анна, ничего не говоря, ставит банку на место и стоит спиной ко мне – окно, которое она открыла, снова захлопнулось.

– Может, и не буду. Не знаю, – поспешно бормочу я. – Наверное, это звучит тупо.

– Нет, мне это кажется хорошей идеей, – отвечает она, поворачиваясь ко мне.

– Правда?

– Для тебя. Но не для меня. Сомневаюсь, что я когда-нибудь влюблюсь. Я не из тех.

Мы едем домой в темноте. В машине пахнет свежими яблоками. Мы с Бекки играем в оригами с предсказаниями на заднем сиденье.

– Выбери число, – предлагает она, начиная первой.

– Три.

Она отгибает бумажку три раза.

– Выбери цвет.

– Голубой.

Она разворачивает голубой треугольник, чтобы узнать мое будущее.

Внутри она написала: «Ты переспишь с жирным хряком». У нее почерк, как у восьмилетней.

– Фу, гадость, – смеюсь я. – Твоя очередь.

Я беру свое оригами и осторожно разгибаю. Бекки выбирает красное.

Я открываю предсказание.

– «Скоро в твоей жизни появится таинственный незнакомец», – читает она шепотом то, что я написала. – И сунет в тебя свой пенис.

– Такого я не писала! Извращенка! – восклицаю я.

– Погоди. – Бекки наклоняется через меня и осторожно, чтобы ее отец не услышал, открывает молнию на его брезентовой сумке. Достает оттуда белую книжку без обложки. – Думаешь, это я извращенка?

Книжка полна черно-белых рисунков. Изображений парочек, которые занимаются этим самым. Женщина на картинке похожа на жену из одного сериала, только голая. Мужчина бородат, у него длинные темные волосы. Его пенис болтается, выглядывая из-под подола рубашки. Он отвратителен. Я думаю о том, как Анна занималась сексом с тем студентом. При мысли о том, что она была с кем-то, кого почти не знает, мне становится грустно за нее, и я гадаю, не сожалеет ли она о содеянном где-то в глубине души. Потому что когда ты это сделаешь, ничего уже не исправить.

Бекки переворачивает страницу и открывает другую картинку, на ней женщина опирается спиной о стену. Мужчина стоит перед ней на коленях с лицом у нее в паху.

– Фу, – шепчет Бекки. – Можешь себе представить что-нибудь более мерзкое? Наверняка на вкус как моча.

– Буэ-э.

Мы так хохочем, что у меня болит живот.

– Что смешного? – спрашивает Диксон. – Я тоже хочу послушать.

Бекки запихивает книжку обратно в его сумку.

– Мы просто читали, – отвечаю я.

– Элла, ты же знаешь, тебя укачивает, когда ты читаешь в машине, – говорит мама. Она открывает бардачок и достает оттуда пакет. – Держи, на всякий случай, – и протягивает его мне. – Но, пожалуйста, если тебя затошнит, постарайся сдерживаться, пока мы не сможем остановиться. От запаха рвоты меня тоже начинает тошнить.

16:10

Я жду, пока не заболят легкие, а потом, не в силах больше вытерпеть ни секунды, вырываю голову из воды и жадно глотаю воздух. Что-то быстро кусает меня за щиколотку острыми зубами. От их прикосновения меня охватывает паника. Из воды рядом со мной выныривает Джонас. Он смеется над моим испуганным лицом.

– Совсем сбрендил? Я думала, ты черепаха.

Я в ярости уплываю от него, но он хватает меня за низ купальника.

– Пусти.

– Не пущу.

– Придурок.

– Я не придурок. – Он рывком притягивает меня к себе. – Ты же знаешь.

– Ты опоздал.

– Твои дети – рыбы. Они отказывались выходить из воды.

– Знаю, – вздыхаю я. – Иногда мне хочется пропустить их доски через дереводробилку. Не понимаю, как у Питера хватает терпения.

Мы болтаемся в воде, порознь, но вместе.

– Джина что-то подозревает, – начинаю я. – Сегодня на пляже был один неловкий момент, когда мы только приехали.

Мэдди и Финн гоняются друг за другом по берегу вдалеке. Позади них мама вешает на веревку белую льняную скатерть. Я слышу хлопанье двери, смех Джины. Джонас тоже слышит. Я отвожу взгляд.

– Все нормально, – говорит он.

– Ничего не нормально. Со мной что-то не так. Я должна сгорать от чувства вины. Вместо этого там, на пляже, с Джиной я чувствовала самодовольство. Как будто я победила. То сердце на песке.

– Ты действительно победила.

– Это ужасно, так говорить.

– Да, – соглашается он. Что я всегда любила в Джонасе, так это его способность признать свои прегрешения, пожать плечами и принять себя таким, какой он есть. – Я люблю Джину. Но ты у меня в крови. Здесь нет выбора.

– Конечно, есть.

– Нет, я делаю то, что вынужден. И признаю это. Вот в чем разница между нами. В признании выбора, который мы делаем.

– Не хочу об этом говорить.

Какие бы тайны моя сводная сестра Розмари ни открыла на прошлой неделе, когда мы с Питером были в Мемфисе, как бы это ни изменило мое отношение к прошлому, наша связь с Джонасом всегда будет жертвой, принесенной из покаяния.

– Я не уйду от Питера.

– Значит, на этом все и кончится? – растерянно произносит Джонас. Отвернувшись от меня, он смотрит на дикую, необитаемую сторону пруда. На камыши, рогоз, на то место, где мы по-настоящему подружились, – маленький мальчик, прячущийся на дереве, оседлавший низко свисающую ветку, терпеливо ждущий, тихий, как мышь, и нескладная сердитая девочка-подросток, которая хотела умереть в тот день. Дерево все еще там, но его ветви теперь тянутся высоко в открытое небо.

Джонас вздыхает.

– Столько лет прошло.

– Да.

– Оно стало таким высоким.

– Так обычно и бывает.

Он кивает.

– Мне нравится, что деревья растут одновременно вверх и вниз. Хотелось бы мне, чтобы мы могли так же.

Все, чего хочется мне, это поцеловать его.

– Тебе надо плыть назад.

– Я сказал Джине, что вернусь домой с дальнего берега пруда и встречусь с ней дома.

– Нет. Плыви к ней.

Джонас смотрит на меня с непроницаемым выражением лица.

– Хорошо, – соглашается он. – Может, еще увидимся сегодня.

– Может, – киваю я, ненавидя все в этой ситуации: расстояние, образовавшееся, когда он отодвинулся от меня, знакомую рану, которую я носила в себе столько лет и которая снова открылась. Но я должна его отпустить, даже если быть вместе с ним, – то, чего я хотела всю свою жизнь. Потому что Джонас неправ и то, что мы делаем, неправильно, и уже на самом деле слишком поздно. Я люблю Питера. Люблю своих детей. Это все, чем я должна руководствоваться.

Я смотрю, как он уплывает, как расстояние между нами увеличивается. А потом плыву вслед за ним, утаскиваю его под воду и целую его там, в полумраке, где нас никто не увидит, долго и страстно, говоря себе, что это в последний раз.

– Ты пытаешься меня утопить? – спрашивает он, когда мы выныриваем, хватая воздух.

– Тогда все стало бы проще.

– Мать твою, Элла. Я всю жизнь провел в ожидании прошлой ночи. Не отнимай ее у меня.

– Я должна. И я это сделаю. Просто пока не могу.

– И не надо, – говорит он.

Мы переплываем через пруд, ударяя по воде ногами в такт, и, бросившись на маленький песчаный пляж, сидим бок о бок в теплом воздухе.