Текст книги "Бумажный дворец"

12

1980 год. Апрель, Брайрклифф, Нью-Йорк

Воскресенье. Весна выдалась дождливой, но сегодня прекрасный день, ярко светит солнце, все вокруг цветет и зеленеет. Джоанна попросила папу забрать свои коробки с чердака ее родителей. Мы едем, открыв все окна, вверх по течению Гудзона. С тех пор как папа с Джоанной разошлись, мы с ним проводим вместе гораздо больше времени. Он старается наладить отношения и с Анной, даже навещал ее в интернате. Но, к сожалению, я знаю, что если бы они с Джоанной все еще были вместе, он бы этого не сделал.

Папа собрал нам с собой еды, чтобы устроить пикник: сэндвичи с ветчиной и помидорами, сладкие маринованные огурчики, груши, бутылку пива для себя и шоколадный коктейль для меня. Он в отличном настроении.

– Я счастлив избавиться от Джоанны, но мне жаль терять Дуайта и Нэнси. Они были добры ко мне. Сначала остановимся где-нибудь и пообедаем. Не хочу заявляться слишком рано.

– Мне так нравился их дом. Там очень вкусно пахло.

– Нэнси будет рада тебя видеть. Она слегка в подавленном настроении с тех пор, как Фрэнк уехал в колледж.

Я чувствую облегчение оттого, что Фрэнка не будет. Меня все еще тошнит при воспоминании о его влажной верхней губе, его омерзительной большой змее.

– Я так давно их не видела. А ведь когда-то мы с Анной проводили там все время.

– Не все время, – говорит папа. Он останавливается на парковке у вокзала Тарритауна. – По ту сторону путей есть довольно славное место для пикников.

Когда мы выходим из машины, по моему телу пробегает волна грусти, безотчетной, но явственной. Прошло много лет с тех пор, как я бывала здесь в последний раз, но это тот вокзал, где мы с Анной сходили с поезда, когда навещали папу с Джоанной до их переезда в Лондон, – где мы выучили, что не стоит ждать от отца чего-то, кроме короткой поездки на машине к дому Бёрков и обратно.

Мы пересекаем железнодорожные пути и находим скамейку с видом на Гудзон. Река стряхивает с себя зимнюю спячку, потягивается, пробуждаясь с приходом весны. Я слежу за большой веткой, медленно уносимой могучим течением. Папа достает из кармана старый швейцарский нож, разворачивает открывашку для бутылок и откупоривает себе пиво. Я всегда любила этот нож, его потайные сокровища: крошечные ножнички, пилочку для ногтей, кукольную пилу. Папа отворачивает лезвие и принимается чистить грушу, срезая шкурку ровной спиралью.

– Пап, почему мы перестали ездить к Бёркам?

– Потому что я хотел, чтобы мои девочки были со мной.

– Тогда почему ты все время оставлял нас у них?

– Из-за Джоанны, – отвечает он. Отрезает дольку груши и протягивает ее мне на лезвии ножа. – Осторожно. Лезвие острее, чем кажется.

У папы всегда виноват кто-нибудь другой.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе, как получил этот шрам? – Он поднимает большой палец. Придвигается ко мне. Выдерживает драматическую паузу. Папа не рассказывает истории, он устраивает настоящий спектакль. Как какой-нибудь сказитель. Раздувается, как птица фрегат с ее красной грудью колесом. Ждет, когда слушатели приготовятся. Обычно, когда он повторяет историю, которую уже рассказывал, я притворяюсь, что не слышала ее. Не хочу задеть его чувства. Но сейчас мне хочется его уколоть. Чтобы он немножечко сдулся. «Да, ты рассказывал уже раз двадцать».

– Папа подарил мне этот нож, когда мне исполнилось десять. Сказал, что ножи для мужчин, а не для мальчиков, и что с ними нужно обращаться уважительно. Я порезал себе палец в первый же раз, как попытался им воспользоваться. Хотел открыть бутылку Колы этим же лезвием. Пришлось наложить двенадцать швов. Кровь хлестала по всему магазину. Папа отобрал нож на год. Сказал, что совершил большую ошибку. Что мальчишка, который не может отличить лезвие от открывашки, просто играет в мужчину. Это стало для меня важным уроком. – К станции позади него медленно приближается идущий на юг поезд. – Твой дедушка научил меня строгать. И всегда говорить честно. Помнишь ту маленькую деревянную черепашку, которую я для тебя сделал?

Я отрицательно качаю головой, хотя она стоит на полке у меня над кроватью, где и всегда стояла. Потом передаю папе сыр и беру из сумки сэндвич. Снимаю верхний кусок хлеба. На нем остались мокрые розовые пятна от томатного сока. Одну за другой я убираю семечки и бросаю их в траву. На реке сражается с течением маленькая яхта.

Мы останавливаемся на круговой гравиевой дороге у дома Бёрков ровно в два часа дня.

– Минута в минуту, – радуется папа, довольный собой.

На крыльце лежит шоколадный лабрадор, дремлющий в лучах солнца. Он медленно подходит к нам и трется о папину ногу, а потом замирает, как будто обессилил от этого простого движения.

– Привет, старушка, – говорит папа, поглаживая собаку. – Помнишь Кору? – спрашивает он меня.

– Щеночка?

– Она теперь уже глубокая старушка. По собачьему возрастоисчислению. – Он стучит в дверь. – Нэнси? – кричит он. – Дуайт? Кто-нибудь дома?

Но дом отвечает ему молчанием.

– Машина Нэнси на месте. Наверное, работает на огороде. – Папа открывает дверь, и мы заходим.

Все в точности так же, как я помню: блестящие бронзовые щипцы и совок для пепла у камина из белого кирпича, истертый персидский ковер, потрепанные каминные кресла, как в домах других белых англо-саксонских протестантов. На кофейном столике стоит ваза с садовыми пионами, альбомы рядом ней усыпаны опавшими лепестками.

– Есть кто дома? – снова зовет папа. Я иду за ним на кухню.

Кофеварку оставили включенной, и от нее исходит слабый кисловатый запах подгоревшего кофе. Папа выключает прибор, открывает кран и ставит стеклянный кофейник под струю. Над ним с шипением валит пар, вода, бьющая в запекшееся кольцо, становится коричневой.

– На огороде ее тоже нет. Наверное, ушли на прогулку. Начну стаскивать свои коробки с чердака. А ты сходит загляни в свою бывшую комнату.

– Может, лучше подождать. У меня такое ощущение, как будто мы вломились к ним в дом.

– Бёрки нам практически семья, в каких бы отношениях мы ни были с Джоанной.

Потайная дверь, ведущая к нам в комнату, открыта. Я останавливаюсь на деревянном лестничном пролете, где мы с Анной когда-то играли в куклы, а потом поднимаюсь дальше. Ничего не изменилось: те же наволочки в цветочек, на которых мы спали, когда мне было шесть лет, те же кружевные салфеточки на комоде. Пододеяльники с вышитыми горошками. Я вспоминаю искаженное страданием лицо Фрэнка в тот день, когда мы нашли его хомячиху Голди, раздавленной между кроватью Анны и стеной. То, как он заплакал. Его высокий захлебывающийся крик. Сквозь витражные окна струится солнечный свет. Небо над суровым каменным склоном скалы ярко-голубое. Рододендроны Нэнси пышно цветут. Ничего не изменилось, однако теперь наша бывшая комната кажется печальной и какой-то пустой, плоской, как декорация счастливого детства – если присмотреться, видны фальшивые стены и пустые пространства. Внезапно мне хочется оказаться рядом с папой.

Спустившись в кладовую, я останавливаюсь перед дверью в комнату Фрэнка, где тот разводил хомяков. На двери все еще висит пожелтевший листок, на котором желтым маркером написано: «Не входить под страхом смерти». Повернув ручку, я ступаю в запретную комнату без окон. Глазам требуется немного времени, чтобы привыкнуть. Теперь комнату используют как кладовку, стены доверху заставлены ящиками. Клеток для хомяков больше нет. Но в дальнем углу, под бледным светом неоновой лампы, стоит стеклянный аквариум. Он в пять раз больше, чем тот, который я помню. Шагнув к нему, я замечаю, как внутри шевелится что-то извивающееся. Я, пятясь, выхожу из комнаты.

Нэнси, сидя за кухонным столом, режет яблоки.

– Привет, дорогая, – говорит она радушно. – А вот и ты.

От ее ласковой улыбки я чувствую себя так, будто попала под луч прожектора.

Она кладет сердцевину яблока и вытирает руки о передник.

– Уолдо так вырос, правда?

– Мы стучали, – оправдываюсь я. – Папа сказал, ничего страшного, если мы начнем выносить его вещи.

– Конечно, дорогая. Я легла немного вздремнуть. Ты стала такой красавицей. Тебе, наверное, уже пятнадцать.

– Тринадцать, в сентябре будет четырнадцать.

– Вам наверняка хочется пить с дороги. Я сделала холодного чаю. Дуайт будет с минуты на минуту. Он поехал вернуть книгу своему другу, Картеру Эшу, здесь недалеко. – Она подошла к холодильнику и остановилась, не открывая его, потом покачала головой, будто прогоняя какую-то мысль. – Он пропустил обеденную трапезу, – сказала она. – Вам, наверное, хочется пить. Я сделала холодного чаю.

Я нахожу папу на чердаке в окружении коробок и старых фотографий. Здесь жарко, душно. Пахнет прошлым.

– Смотри, – он протягивает мне толстый конверт из манильской бумаги. – Все мои старые негативы. Здесь есть чудесные снимки твоей мамы.

Я вытаскиваю негативы и разглядываю черно-белые изображения. Бесконечные фотографии мамы в жемчугах и коктейльном платье, возлежащей на диване и улыбающейся в камеру. Анна в ванной, вся в мыльной пене, с дуршлагом на голове. Мы с мамой на детской площадке. Мама качает меня качелях, у меня с ноги свалилась туфля с красной пряжкой. В самом низу я нахожу снимки, на которых мы вчетвером. Стоим на ступеньках перед Музеем естественной истории, мы с Анной в одинаковых платьях с рукавами-буфами и черных туфлях. Папа держит меня на плечах. Я совсем ничего этого не помню.

В тени, в узком пространстве под самым скатом крыши задвинуты три открытые коробки с папиным именем, написанным на них черным маркером. В них вся его коллекция виниловых пластинок. Одни в конвертах из коричневой бумаги, другие – в потрепанных картонных обложках. Я веду пальцем по их краям. Мне нравится звук, который они при этом издают. Их я помню.

Папа берет выцветшую фотографию из лежащей перед ним стопки.

– Посмотри.

На фотографии папа с мамой. Такие молодые. В поле. Мама лежит на траве, положив голову папе на колени. Она в шортах и белой блузке с оборочками, три верхние пуговицы расстегнуты. Ее глаза закрыты. Папа смотрит на нее сверху. Он выглядит таким счастливым, каким я его еще не видела. Позади них, вдалеке, поднимается к выцветшему небу вулкан.

– Акатенанго, – показывает папа на вулкан. – Мы с твоей мамой полетели в Гватемалу, чтобы я мог познакомиться с твоей бабушкой Нанеттой и твоим дядей Остином. Это была катастрофа. Ты ведь ее никогда не видела?

– Точно не знаю. Может, и видела. Когда мне было несколько месяцев.

Папа кивает.

– Да, точно. Когда ты была еще в больнице. После операции. Она приезжала на Рождество. Привезла мне в подарок вышитый гобелен с Марией и Иосифом на ослике. Утверждала, что это ценный артефакт эпохи майя, – смеется он. – Кстати, он, наверно, где-то в этих коробках. Она была просто стихийным бедствием, эта женщина. Терпеть меня не могла. Сказала, что твоя мама выходит замуж за того, кто ей не ровня. – Он кладет фото обратно. – Конечно, она была права. Я твоей маме не пара. – На секунду папа умолкает. – Кажется, Уоллес счастлива с Лео.

– Наверное.

Папа забирает у меня фотографию. Долго не сводит с нее глаз.

– Я был так влюблен в твою маму.

– Тогда что случилось? Ты ведь ушел.

– Поверь мне, это было последнее, что мне хотелось.

– Тогда почему вы развелись?

– Наверное, твоя мама наконец поняла, что Нанетта была права насчет меня, – смеется он, но я вижу: отчасти папа верит, что так и есть.

– Бред собачий, – говорю я. – А Нанетта просто стерва.

Папа улыбается.

– В этом, мисс Элла, вы совершенно правы. – Он встает, отряхивает брюки. – Давай погрузим все это барахло в машину и свалим из страны воспоминаний.

Нэнси обнимает нас на прощание у двери.

– Как жаль, что вам надо ехать, – говорит она. – Уверена, Дуайт будет дома с минуты на минуту. Он просто поехал вернуть книгу.

Я смотрю, как она уменьшается позади.

– Нэнси кажется такой грустной. Одинокой.

– Дуайт – хороший человек и замечательный поэт, но у него свои демоны. Брак не всегда сплошное счастье, – произносит папа.

Два дня спустя папе звонит взволнованная Джоанна. Тело Дуайта Бёрка нашли в Гудзоне. Никто не видел его с утра понедельника.

– Он поехал к своему другу Картеру Эшу, – рассказывает Джоанна папе. – В итоге они выпили слишком много виски. Ты же знаешь, как с ним бывает. Мама не хотела, чтобы он ехал за рулем пьяный, убедила его остаться ночевать. Если верить Картеру, он поехал к реке на рассвете. «Чтобы слегка взбодриться после вчерашнего».

– Нет лучшего лекарства от похмелья, чем купание в холодной воде, – говорит мне папа, когда рассказывает о случившемся. – Но река может быть страшным зверем.

16:30

Нет ничего прекраснее Джонаса, мокрого после купания. Неровно постриженные черные волосы хлопают по шее истекающими водой прядями. Босиком, в одних только старых шортах, с блестящей кожей и внимательными светло-зелеными глазами. Он срывает с куста лист, осторожно вытаскивает черенок с прожилками и кладет хрупкий скелет мне в ладонь. Потом растирает между пальцами оставшуюся зелень и машет у меня под носом.

– М-м-м. – Я вдыхаю свежий мятный аромат. – Сассафрас.

– Ты знала, что коренные американцы избавлялись с его помощью от прыщей?

– Как романтично, – смеюсь я.

– Прогуляемся к морю?

Солнце расплавленной рекой льется в море. Баклан ныряет в жидкое золото. Мягко колышутся волны. По отмели ходят кулики, поклевывая песок в поисках моллюсков и морских рачков. Несколько задержавшихся пляжников еще наслаждаются солнышком. Мы сидим в углублении на вершине дюны, скрытые высокой травой. Я влюблена.

– Сегодня на пляж вытащили тюленя, – говорит Джонас. – Мы с Финном пошли посмотреть. У него была огромная рана на боку. Как будто от укуса акулы.

– Почему все эти идиоты на пляже так возбуждаются, когда видят в воде тюленя? Они сейчас повсюду – как голуби, только морские.

– Тюлени удивительные. Они могут пить соленую воду и дистиллировать ее внутри, чтобы она стала пресной. Они отделяют соль в моче. Я писал об этом доклад в пятом классе. Помню, я написал, что кто-то должен придумать, как добывать пресную воду из тюленьих мочевых пузырей.

– Ты был очень странным ребенком.

Джонас просеивает песок сквозь пальцы.

– Так чем вы с Питером занимались, когда ушли с пляжа?

– Не помню. Так, ничем особенно.

– Когда мы приехали, он поблагодарил нас за то, что мы присмотрели за детьми. Сказал, что вы были рады побыть наедине.

– Джонас.

– Прости. – Он выглядит, как десятилетний мальчишка. – Не могу удержаться.

– Можешь.

Он пропускает через пальцы травинку, завязывает ее узелком и дует в получившуюся дырочку – низкий скорбный звук.

– Ладно, – говорю я. – Но ты сам спросил. Мы бросили наши мокрые полотенца на заднее сиденье, остановились в лесу и занялись сексом. Было здорово. Мы давно уже этого не делали.

– Врешь.

– Джонас, он мой муж.

– Не надо. – Он утыкается взглядом в землю, волосы падают ему на лицо. Мне не видно его глаз.

Я вздыхаю.

– Мы заехали искупаться в Черном пруду, а потом я сидела на веранде и читала старый номер «Нью-Йоркера», мучаясь чувством вины в ожидании тебя. Почему так долго? Я с ума сходила.

Джонас поднимает взгляд и улыбается.

– Боже, я влюблен в тебя по уши.

Вдалеке на плоской стеклянной поверхности воды показывается жирная тюленья голова. Я смотрю, как она появляется и исчезает, удаляясь вдоль берега.

– Я тоже в тебя влюблена, – говорю я. – Но не уверена, что это имеет значение.

1980 год. Октябрь, Нью-Йорк

Сегодня меня задержали на музыке. Мы репетируем перед школьным зимним концертом. Я вторая флейта.

– Не забудьте убрать стойки для нот, – окликает мисс Муди, наша учительница по музыке, когда ученики один за другим идут к двери. – Партию хора отработаем завтра на первом уроке. – Она подходит ко мне, я разбираю и складываю флейту. – Мне бы хотелось, чтобы на выходных ты поработала над первой частью, Элинор. И сделай те упражнения, которые я дала тебе на занятии на прошлой неделе. Тебе надо отточить твой амбушюр, если ты собираешься попасть в си мажор. Мы же не хотим, чтобы взяла слишком высоко, так ведь?

Мне нравится мисс Муди, но иногда она раздражает. Я натягиваю пуховик, запихиваю флейту в сумку с учебниками.

Еще только половина пятого, но кажется, что уже ночь. Терпеть не могу это летнее время. Холодный ветер конца октября кусает меня сквозь одежду, пока я бреду домой по Мэдисон-авеню. На 88-й улице я останавливаюсь, чтобы купить шоколадный батончик в канцелярском магазине. Когда я выхожу из магазина, на улице стоит, прислонившись к стене, какой-то парень. Высокий, прыщавый, в спортивной куртке, какие носят мальчики из католической старшей школы по соседству.

– Привет, – улыбается он мне, поэтому я улыбаюсь в ответ. – Клевые сиськи, – добавляет он, когда я прохожу мимо.

– Я в пуховике, придурок.

Но я вся сжимаюсь и иду по темной улице со всей доступной мне скоростью. Я бы побежала, но знаю, что не стоит показывать свой страх. Когда я стаю на светофоре, позади раздаются шаги. Это тот парень, на лице у него играет кривая жутковатая ухмылка. Я оглядываюсь в поисках какого-нибудь взрослого, но на улице ни души. Парень сует руку в карман. Достает оттуда выкидной нож.

– Кис-кис-кис, – шипит он.

Машины едут в обе стороны, но перебежать через дорогу кажется сейчас самым безопасным вариантом. Я едва не попадаю под такси, и водитель опускает окно, чтобы на меня наорать. Но я бегу дальше так быстро, что холодный воздух обжигает мне легкие. Спустившись с холма, я резко поворачиваю и влетаю в вестибюль здания со швейцаром.

– Вам помочь, мисс?

Я не могу отдышаться.

– Меня преследует какой-то парень, – наконец выдавливаю я.

Швейцар выглядывает на улицу, смотрит в обе стороны.

– Никого нет, – говорит он.

Я сажусь на скамейку над батареей.

– Может быть, кому-нибудь позвонить?

– Нет, спасибо, – отвечаю я. Лео готовится к концерту в ночном клубе, и мама пошла с ним его поддержать. Сегодня четверг, поэтому Конрад еще на тренировке по борьбе. – Я живу за углом.

Швейцар снова выглядывает на улицу, после чего показывает мне большой палец.

– Все чисто, мисс.

Я выхожу вслед за ним и смотрю в сторону Парк-авеню. Там на углу стоит церковь. В ней горит свет.

– Все будет в порядке, – шепчу я.

Но услышав, как тяжелая дверь закрывается у меня за спиной, я жалею, что не осталась внутри. Иду по улице, заглядывая в каждый подъезд, стараясь держаться поближе к машинам. Посередине Парк-авеню уже стоят наряженные елки, их рождественские огоньки светящейся дорогой тянутся до самого Центрального вокзала. Весной на их месте цветут тюльпаны. Они возвращаются каждый год вместе с цветущей вишней. В нашем квартале тюльпаны ярко-красные. Когда их лепестки начинают опадать, остаются ряды голых стеблей с черными маленькими тычинками наверху, похожими на ресницы.

Повернув на Парк-авеню, я вижу своего преследователя: он ждет меня в тени, прислонившись к стене церкви. Стремительно хватает меня за руку.

– Кис-кис-кис.

Откидывает лезвие ножа.

В школе мы смотрели образовательные фильмы от соцслужб. Черно-белые короткометражки об опасности краснухи, героина и краски на основе свинца, если ее проглотить, а еще о том, как важно уметь себя защитить. И сейчас я вспоминаю, что должна дать отпор агрессору.

– Мне не нравятся католические мальчики, – говорю я. – У них розовая кожа. Это мерзко.

Я смотрю прямо в его злобные, близко посаженные глаза, испещренное шрамами от прыщей лицо. И со всей силы наступаю каблуком ему на ногу. А потом бегу – испуганно, задыхаясь, быстрее, чем когда-либо в жизни, – пока не оказываюсь дома, в безопасности.

17:00

– Нужно возвращаться. – Я поднимаюсь и стряхиваю с себя песок.

– Сначала я хочу кое-что тебе показать.

– Я обещала Финну поплавать с ним на каноэ.

– Всего десять минут.

Я иду за ним по дюне до того места, где начинается лес. Джонас берет меня за руку и ведет за деревья. Останавливается у каких-то зарослей.

– Это здесь.

Я ничего не вижу среди буйства зелени.

– Посмотри вниз.

Опустившись на землю, я заглядываю сквозь ветки. Там, в кустах, прячется старый заброшенный дом. Тот самый, который мы с Джонасом обнаружили в детстве. От него остались только две стены и фундамент, а остальное поглотили заросли. Синеватые лозы оплетают разрушающиеся стены, как прекрасные душители.

– Как тебе удалось его опять найти?

Джонас ложится на землю рядом со мной. Показывает на дыру, где раньше была дверь.

– Помнишь кухню? А комната посередине должна была стать нашей спальней, когда мы поженимся.

– Конечно, помню. Ты обещал купить мне пароварку. Я чувствую себя обманутой.

Перекатившись, он оказывается на мне, зубами стаскивает с меня верх от купальника и лижет мои груди, как большой слюнявый пес.

– Перестань, – смеюсь я, отпихивая его.

– Прости. Я должен.

Он смотрит мне прямо в глаза и, ни на мгновение не отводя взгляда, широко раздвигает мне ноги. Входит в меня. Когда он кончает, я чувствую, как он пульсирует внутри, наполняя меня.

– Не двигайся, – шепчу я. – Останься во мне.

Почти не шевелясь, он опускается и едва касается меня, словно легчайшее дыхание, и я всхлипываю, вскрикиваю, изгибаюсь в бесконечность.

Мы лежим так, переплетясь, – два тела, одна душа.

Я крепче обвиваю его ногами, не отпуская, заставляя погрузиться глубже. Пища и вода. Похоть и скорбь.

– Ты не должен был меня оставлять, – говорю я. – Это какой-то кошмар.

– Ты сказала, тебе нужен Питер.

– Не тогда. А после того лета. Ты так и не вернулся.

– Я уехал ради тебя. Чтобы ты могла начать жизнь с чистого листа.

– Но я не начала. Мне не с кем было поговорить об этом, кроме тебя, я не могла перестать об этом думать. Даже переезд в другую страну не помог.

Он отводит глаза. Между нами повисает печаль. Налетает ветер, колыша деревья. Серая ольха над нами качается, осыпая нас дождем крохотных зеленых шишек. Джонас вытаскивает одну у меня из волос.

– Ты рассказывала Питеру про Конрада?

– Конечно, нет. Мы же дали клятву на крови. Ты чуть не отрезал мне палец.

– Я только хотел сказать… – мнется он. – Вы женаты уже давно. Я бы понял.

– Я хотела бы, чтобы Питер знал. Мне ненавистно, что между нами всегда была ложь. Это несправедливо по отношению к нему. Но он не знает. И никогда не узнает. – Я прислушиваюсь к лесной тишине, к неуловимому угасанию дня. Золотистый, как карамель, свет льется на землю, отчего сосновые иголки вспыхивают медью. Вверх по травинке ползет собачий клещ. Он похож на крошечное дынное семечко. Я кладу его на ноготь большого пальца и давлю, а потом смотрю, как шевелятся его ноги, пока он не издыхает. Выкапываю ямку в земле, хороню его в ней и плотно приминаю почву над ним. – Ну да ладно, – бормочу я.

Джонас садится, обвивает меня твердыми руками.

– Прости.

– Пора идти. Питер начнет волноваться.

– Нет. – Я слышу в его голосе боль, которую испытываю сама. Он хватает меня за волосы и целует. Грубо, страстно, исступленно. Я не хочу поддаваться, но целую его в ответ с любовью, больше похожей на отчаяние утопающего. Задыхающееся желание дышать. Лунный свет, милая рухлядь, акулы, смерть, жалость и рвота – все вместе. Это слишком для меня. Мне нужно вернуться домой к моим детям. К Питеру. Я в отчаянии разрываю поцелуй и, пошатываясь, встаю.

– Элла, подожди, – зовет он.

– Конрад все испортил, – только и говорю я.