Текст книги "Бумажный дворец"

9

1978 год. Сентябрь, Нью-Йорк

Унылая пора между окончанием лета и началом учебного года. Сегодняшний день вполне подошел бы, чтобы купить новую обувь – а потом получить бесплатный соленый крендель и комикс. Ни грома, ни молний, ни льющейся с неба серы. Но сегодня Анну отправляют в школу-интернат в Нью-Гэмпшире. Ее автобус отходит в полдень с остановки на пересечении 79-й улицы и Лексингтон-авеню. Спустя неделю после того, как мы вернулись в город, Лео шел домой с концерта и увидел Анну с ее подругой Линдси, клянчивших мелочь на углу. Они рассказывали какому-то мужчине в костюме, что их ограбили и им нужны деньги на автобус до дома. Мужчина выудил из кармана десятку и сказал девчонкам поймать такси. Лео дождался, когда он уйдет, а потом вышел из тени.

– Анна, – позвал он благодушно, – что ты здесь делаешь? Уже поздно. Разве ты не должна быть дома?

– Я провожаю Линдси на автобус, – сказала Анна.

– Я так не думаю.

– Это потому, что ты вообще не думаешь, – огрызнулась Анна.

– Я видел, что вы делаете.

– Правда? Что?

– Обманываете. Воруете. Ведете себя, как дешевые проститутки с 14-й улицы.

– Ты извращенец, – сказала Анна.

Лео протянул руку.

– Дай сюда деньги. Сейчас же. Мы с мамой обсудим, что с тобой делать.

– Он думает, что может мне указывать, – насмешливо бросила Анна Линдси. – Но он мне не отец. Слава богу. Пошли отсюда.

– Твоего отца нет, – сказал Лео.

– Он есть. Просто живет в Лондоне.

– Если бы он хотел с тобой увидеться, он бы это сделал.

– Иди в жопу, – взбесилась Анна. – Хотя погоди, тебе же именно этого и хочется, так ведь?

Лео утверждает, что не помнит, как поднял руку и ударил ее по лицу, но Линдси сказала мне, что у него был такой вид, будто он хочет сделать ей больно. Теперь Лео жалуется, что при виде нее каждый раз чувствует себя чудовищем. Один из них должен был уйти. И это оказалась Анна. Я не против ее отъезда. На прошлой неделе она застукала меня, когда я примеряла ее лифчик, и порвала мое сочинение, которое задали на лето. Но мне жаль ее. Ведь я знаю, что она напугана и уже тоскует по дому, хотя еще не уехала. И еще ей хочется, чтобы наша мама выбрала ее.

Я сажусь к ней на кровать и смотрю, как она укладывает последнее, что нужно взять, в чемодан. Снимаю с дверной ручки ее игрушку-антистресс в виде шариков на веревочке.

– Не трожь мои вещи. – Она выхватывает у меня шарики и бросает их в шкаф. – И только попробуй надеть мою одежду!

– Можно я возьму это? – Я достаю из мусорной корзины старый журнал. Донни Осмонд смотрит на меня немигающим взглядом.

– Ладно. – Анна садится на чемодан и застегивает молнию, потом беспокойно оглядывается, как будто что-то забыла. На ее комоде стоит флакончик туалетной воды. Анна идет к нему. – Держи, – протягивает она его мне. – Раз уж меня не будет здесь на твой день рождения.

Она сняла свои постеры, на стенах повсюду остались кнопки и грязные темные квадраты, похожие на слепые окна. На одной кнопке все еще висит обрывок глянцевой бумаги. Вот и все, что осталось от Анны, – кусочек альбома Джеймса Тейлора, как деталь от пазла, остальное смято и брошено в мусорку.

– Почему мне нельзя жить в твоей комнате? – говорю я. – Почему ее отдали ему?

Анна заливается слезами.

– Я тебя ненавижу, – всхлипывает она.

Хуже всего, что Анну заменили. Мать Конрада решила, что не может справиться с тринадцатилетним мальчишкой. Она оставит себе чудачку Розмари с ее жутковатой одержимостью григорианскими хоралами и первородным грехом, а Конрад достанется нам. Противный таращащийся Конрад с его коротким плотным телом, как у борца. Анна утверждает, это из-за того, что его мать застукала его, когда он дрочил в туалете. Мы поедем в аэропорт встречать его, после того как посадим Анну на школьный автобус. Анне страшно ехать одной, и мама это знает, но Лео настоял, чтобы мама встретила вместе с ним его сына, поэтому она не может отвезти Анну в Нью-Гэмпшир. «Я не могу быть в двух местах одновременно», – сказала она Анне.

– Лучше бы ты поехала жить к папе, – говорю я сейчас.

Анна подходит к столу, открывает нижний ящик и вынимает оттуда письмо в голубом конверте авиапочты.

– Я написала ему летом. Рассказала, как все плохо между мной и Лео. Спросила, можно ли мне переехать к нему в Лондон.

Она протягивает мне конверт.

Папино письмо коротко. Он пишет, что ему очень хотелось бы, чтобы Анна жила с ним, но они сейчас не могут позволить себе квартиру побольше. У них не так много денег, а Джоанне нужно уединение, чтобы писать. Если бы это было его решение, то, конечно, она могла бы к нему переехать. Он уверен, что все наладится. Лео – хороший человек. А внизу подпись: «С любовью, папа».

– Я ему не нужна, – говорит Анна.

– Он же сказал, что это не его решение, – отвечаю я.

– А чье тогда, тупица? – прошипела Анна.

Когда уже пора выходить, Анна запирается в ванной. Она открывает воду на полную мощность, но мне все равно слышно, как она плачет. Лео куда-то убежал по срочному делу, поэтому Анна покидает дом без неловких прощаний. Спуск на лифте проходит в молчании. Мы смотрим, как пол каждого этажа уплывает вверх, пока наконец консьерж не дергает за бронзовую ручку, останавливая лифт, и не открывает кабину.

– Бон вояж, – говорит нам жилистый швейцар Джо, когда мы гуськом проходим через вестибюль, не отрывая глаз от черно-белого мраморного пола. – Возвращайся скорее домой, Анна. Мы будем по тебе скучать.

Анне удается улыбнуться.

– Похоже, вы единственные. – Она одаривает маму ледяным взглядом.

– Вызвать вам такси, девочки?

– Нет, Джо, спасибо, – отвечает мама. – Мы справимся. Если мой муж вернется домой, пожалуйста, скажи ему, что мы ушли провожать Анну на автобус. Элинор, помоги сестре с чемоданом.

Мы тащимся по Лексингтон-авеню мимо торгового центра, аптеки и кафе, в котором делают коктейль из рутбира с мороженым, вниз до перекрестка, где ждет школьный автобус.

– Может быть, это будет похоже на летний лагерь, – размышляю я. – Тебе же всегда хотелось поехать в лагерь.

– Может быть, – вторит Анна. А потом хватает меня и заставляет взять ее под руку. – Жаль, что ты не можешь поехать со мной, – добавляет она.

Это самое приятное, что она мне когда-либо говорила.

– Прости, – отвечаю я.

Мы запихиваем ее чемодан в багажный отсек, потом встаем вместе рядом с автобусом.

– Не дай ему победить, – бросает напоследок Анна. Потом, ни слова не сказав маме и не оборачиваясь, она залезает в автобус.

13:15

Я стою по колено в море. Каждый раз, как в меня ударяет волна, я напрягаю мышцы, поворачиваюсь боком и впиваюсь пальцами в песок. Не хочу, чтобы меня сбило с ног и накрыло с головой.

Питер и дети еще плавают на своих досках далеко в море. Я обвожу взглядом воду вокруг них, высматривая плавники. Высматривая тени. Давно минуло то время, когда я купалась здесь безбоязненно. Теперь каждый раз, как мы приходим на пляж, я представляю подплывающую акулу. Я первая ее вижу. Представляю, как кричу им, как они с отчаянным визгом наполовину плывут, наполовину бегут ко мне, к безопасному берегу. Представляю, как зову на помощь, а потом, когда никто не приходит, сама бросаюсь в воду навстречу опасности. Вытаскиваю их из пасти акулы, рискуя жизнью ради детей. И каждый раз у меня в голове возникает вопрос: если бы в воде был только Питер, ринулась бы я его спасать?

Питер машет мне.

– Обед! – кричу я, жестом показывая, чтобы он привел детей.

Оглянувшись через плечо, он видит приближение большой волны и гребет к ней со всей силы. Ловит волну и проносится мимо меня на ее гребне. На его лице чистая радость.

Джина разложила еду в тени палатки. Я вижу вмятину, оставшуюся на песке от моего тела, возле одноразовой тарелки с сэндвичами с тунцом.

– Джонас пошел в туалет, – сообщает мне Джина, передавая стаканчики с лимонадом. – Смотри, – говорит она. – Какой он милый.

Она показывает на рисунок Джонаса на песке. Тот, что мне не видно было из палатки. Это сердце. В нем написано: «Я люблю только тебя».

Джина передает детям пакет с мини-морковками.

– Можешь себе представить такого романтичного мужа? – говорит она Мэдди.

– Тебе очень повезло, Джина, – отвечает Мэдди.

– Это правда, – соглашаюсь я.

– А я что, вареная печенка? – спрашивает Питер.

– Ага, – отвечает Мэдди. – Но милая вареная печенка.

– Ненавижу печенку, – морщится Финн. – Никогда не заставляйте меня ее есть. Потому что я ее ненавижу.

Я смотрю, как Джонас возвращается из дюн.

– Эй, чувак! – окликает его Питер. – Ты пропустил отличные волны.

– Я был слишком занят тем, что флиртовал с твоей женой.

Джонас ложится на песок рядом со мной, скрестив руки за головой. Я чувствую тепло его кожи рядом с моей кожей. Небольшое расстояние между нами заполнено не воздухом, а водой. От этой недозволенной близости у меня мурашки бегут по коже.

– Она твоя за правильную цену, – смеется Питер. – Я как раз ищу покупателя, – говорит он, запихивая в рот последний кусок сэндвича.

– Я пришлю своих людей к твоим людям, – отвечает Джонас Питеру, на мгновение прижимаясь рукой к моей. Я позволяю себе вдохнуть его запах, а потом сажусь и отодвигаюсь.

– Ха-ха, – говорю я.

У Питера на щеке осталось пятно от майонеза.

– У тебя что-то на лице. – Я слюнявлю краешек полотенца и вытираю его.

– Фу, – морщится Финн.

– Это всего лишь слюна, дурачок. И Питер! Никогда больше не говори: «Эй, чувак». Никогда.

Джина обкладывает камешками и сухими черными водорослями сердце, которое Джонас нарисовал для меня на песке. Мэдди помогает ей собирать гальку и ракушки. Она подбегает к нам с плоским морским ежом в руке.

– Смотрите! – кричит она с таким восторгом, как будто нашла сокровище Сьерра-Мадре.

– Идеально, – говорит Джина и кладет ежа в центре слова «люблю».

Я не могу смотреть на Джонаса.

– Пора идти, – говорю я Питеру.

– Я хочу остаться подольше, – ноет Финн.

– Не канючь, – шикаю на него я.

– Я тоже, – вставляет Мэдди.

– Я сейчас сгорю.

Питер смотрит на часы.

– Детям весело. Можем остаться еще на полчаса.

Он прав. Дети хорошо проводят время. Они не виноваты, что я переспала с Джонасом.

– Оставьте их с нами, – предлагает Джина. – Мы завезем их домой.

– Отличное решение, – отвечает Питер прежде, чем я успеваю отказаться от предложения. – Сможете окунуться в пруду. Смыть с себя соль.

– Замечательно, – говорит Джина.

Я смотрю на Джонаса, мысленно побуждая его придумать какую-нибудь отговорку. Но он только улыбается, позабавленный происходящим.

Питер начинает собирать наши вещи.

– Часа в три?

– Идет, – кивает Джонас всем, но смотрит исключительно на меня. – Если ты меня дождешься, я переплыву с тобой через пруд, Элла.

– А я сделаю всем «Маргариту», – говорит Питер.

– Посоли мне бокал, – отвечает Джина.

Когда мы оказываемся в машине, Питер кладет руку мне на бедро.

– Наконец-то одни, красотка.

– Не благодаря тебе. Я пыталась от них избавиться. Теперь они заявятся к нам и проторчат до ужина.

– Но теперь у нас есть несколько часов свободного времени. Мы могли бы искупаться в Черном пруду.

Он придвигается ко мне, утыкается носом мне в шею.

– Голышом, – уточняет он, не скрывая намека. – Из-за этого купальника у меня встает.

– У тебя встает от этого старого потрепанного черного купальника?

– Вообще-то от моей старой потрепанной белой жены.

Я смеюсь. С Питером так всегда.

– Давай, будет весело. – Он просовывает руку мне между ног, гладит по бедру под распахнувшимся парео. – Когда ты в последний раз занималась сексом в публичном месте?

Моя нога вздрагивает. При воспоминании о руке Джонаса.

– Знаешь что? Это отличная идея, – говорю я, пытаясь исправить ситуацию. – Мы сто лет этого не делали.

– Прекрасно, – отвечает он, но убирает руку.

10

1979 год. Июнь, Коннектикут

Из большого окна в столовой дедушки с бабушкой, где я накрываю на стол к ужину, открывается вид на покатые холмы до самой соседской фермы. Их коровы жуют траву у заграждения из колючей проволоки. Верхушки деревьев вдали горят медью в закатных лучах летнего солнца. Папа разводится с Джоанной. Он объясняет это тем, что слишком скучал по своим девочкам, а Джоанна отказывалась возвращаться в Америку. Он выбрал нас. Мы проводим июнь вместе.

Сейчас папа с бабушкой Миртл ругаются приглушенными голосами в гостиной, где смотрят шестичасовые вечерние новости. Я на цыпочках обхожу вокруг стола, кладу серебряные ножи справа от тарелок, серебряную вилку на каждую салфетку и прислушиваюсь, стараясь остаться незамеченной.

– Чушь! – возмущается бабушка Миртл. – Эта невыносимая женщина тебе изменяла. Как по мне, так это стало для тебя благом. – Она делает звук телевизора громче. – Кажется, я уже начинаю глохнуть от старости.

– Ошибаешься, мама, – отвечает папа. – Я скучал по девочкам.

Но в его голосе какая-то безвольность, отчего мне на ум приходят пустые комнаты.

– Эти девчонки – единственное хорошее, что у тебя получилось, – заявляет она.

Я слышу, как папа встает и идет к бару, слышу как падают кубики льда в стакан с виски.

Анна лежит на кровати в нашей комнате рядом с кухней, пялясь в потолок.

– Мне нужно убраться отсюда, – говорит она, когда я вхожу.

Мы здесь всего два дня, но она уже хочет уехать. Ее интернатская подруга Лили пригласила ее погостить три недели в летнем «коттедже» ее семьи в Ньюпорте. «У них членство в загородном клубе. Ее брат Леандер – профессиональный игрок в теннис».

– Ты ведь даже не умеешь играть в теннис, – говорю я.

– Блин, как же ты меня раздражаешь.

– Если ты уедешь, мне будет нечего делать.

– Мне не улыбается застрять тут на месяц просто потому, что папа решил вернуться домой. – Она встает, выуживает из сумки журнал и снова плюхается на кровать.

Я смотрю, как Анна читает.

– Хватит на меня пялиться, – говорит она.

– Хочешь завтра пойти купаться?

– Нет.

– Хочешь покататься на велосипедах?

Она не удостаивает меня ответом.

Я сажусь на край своей кровати, оглядываюсь.

– Если бы тебе нужно было до конца жизни отказаться от «Марса» или от «Сникерса», что бы ты выбрала?

– Мне не нужно выбирать.

– Я знаю, но гипотетически.

– Гипотетически я могу тебя ударить, если ты не заткнешься.

– Папе будет грустно, если ты уедешь.

– Не дави на жалость, – говорит она. – У него нет ни малейшего права заставлять нас помогать ему загладить вину. Он бросил нас. А теперь мы должны быть благодарны только за то, что он вернулся?

Тихий стук в дверь. В комнату заглядывает папа.

– Вот они, мои девочки, – произносит он жизнерадостным тоном. – Ужин почти готов. Бабушка потушила мясо.

– Я не голодна, – отвечает Анна.

Он садится рядом с ней на кровать.

– Что читаешь, малышка?

– Журнал. – Она удосуживается поднять на него взгляд.

– Вы уже, наверное, на целую голову выше, чем когда я видел вас на Пасху. Как прошел весенний семестр в школе? – спрашивает он Анну. – Мама сказала, что ты получила пятерку по французскому. – Mademoiselle, tu es vraiment magnifique![9]9
  Мадемуазель, ты поистине великолепна! (фр.)


[Закрыть]

Его чудовищный французский повисает в воздухе.

Анна смотрит на него с презрением.

– Ну, – произносит он. – Идите мыть руки и помогите бабушке накрыть на стол.

– Закрой за собой дверь, – говорит Анна.

Должно быть, еще рано. Узкие полоски серого света падают на мое одеяло сквозь жалюзи. Тоскующая голубка зовет своего голубка. Я лежу в постели, слушая ее печальную песнь. Анна спит. С кухни доносятся приглушенные голоса. Я слезаю с кровати и тихонько ступаю по покрытому линолеумом полу. Наша дверь приоткрыта. Папа сидит за кухонным столом, обхватив руками голову. Бабушка Миртл стоит у рабочей поверхности спиной к нему и делает основу для пирога. Я смотрю, как она кладет в муку куски масла, потом тонкой струйкой наливает ледяную воду.

– В пятницу утром есть автобус, отходит в 11:20. Я посмотрела расписание. Идет до Нью-Хейвена.

Она открывает шкафчик и достает пакет сахара.

– Анна так на меня сердита.

– Ну а чего ты ждал, Генри? Ей пятнадцать, и она почти не знает своего отца. Ей нужна будет юбка для тенниса. Можем съездить завтра в Данбери.

– Мама, скажи мне, как все исправить.

– Нечего тут говорить. Ты сам все посеял. Теперь думай, как будешь жать.

Из окна спальни мне видно дедушку, который уже стоит на коленях на влажной земле вниз по склону холма. Он рвет сорняки на грядке с ревенем, рядом стоит полная корзина сахарного гороха. Хлопает затянутая сеткой дверь. Папа идет к нему через лужайку. Бабушка Миртл достает из нижнего ящика скалку.

Я натягиваю джинсовые шорты с футболкой и иду завтракать. На столе меня ждет половинка грейпфрута, ее розовые треугольники уже очищены от кожуры и покрыты сладкой корочкой коричневого сахара. Рядом лежит серебряная ложка на льняной салфетке. Я целую бабушку в мягкую, покрытую пушком щеку и сажусь за стол.

– Я хотела сегодня сводить вас с Анной искупаться в пруду Вессельманов. – Она целует меня в макушку. – Не забывай надевать шляпу, Элинор. Твои волосы так выгорели на солнце, что стали почти такими же белыми, как мои.

– У меня от шляп лоб чешется.

– А потом можно взять новых книжек в библиотеке. Я делаю бараньи ребрышки на ужин. Поможешь мне нарвать спаржи с грядки?

– Не хочу, чтобы Анна уезжала, – говорю я.

– Знаешь, спаржу не так-то легко выращивать. Твой дедушка боялся, что олени и кролики съедят все побеги весной.

– Мне не с кем будет общаться.

– Нет никаких оснований портить твоей сестре лето просто потому, что твой отец решил жениться на этой ужасной женщине. – Бабушка протягивает мне тарелку с намасленными тостами из белого хлеба и баночку домашнего яблочного джема. – Твой отец – хороший человек, но ему не хватает внутреннего стержня. – Она садится рядом со мной. – Вот у тебя, Элинор, стержень есть. Анна крепкая, как дубленая кожа, видит бог, но ты стоик. – Она наливает себе стакан пахты. – Я виню себя за слабоволие твоего отца. Я его избаловала.

Позади нас скрипит половица. Там стоит папа. Настенные часы над плитой отсчитывают секунды. Я не поднимаю глаз с тоста, представляя, как ему должно быть стыдно, мечтая исчезнуть, чтобы спасти его от унижения.

– Мы с Эллой подумываем сходить искупаться, – начинает бабушка как ни в чем не бывало. – Я позвонила Вессельманам. Джой говорит, что их кусты буквально ломятся от черники.

– Я хотел сводить девочек искупаться в карьере сегодня, – говорит папа.

– Я уже сделала корочку для пирога. – Бабушка встает, принимается хлопать дверцами шкафчиков. – Куда же я положила ведерки для сбора ягод?

Я жду, что папа возразит, но он только смотрит в кухонное окно, засунув руки в карманы.

– Черный орех, который мы с папой посадили в прошлом году, хорошо прижился, – замечает он.

– Вообще-то, ба, я бы искупалась в карьере с папой. Можем собрать для тебя чернику потом.

Папа выпрямляется, поворачивается ко мне, и на его лице появляется такая широкая улыбка, что я лишаюсь дара речи.

– Конечно, дорогая, – отвечает мне бабушка. – Раз тебе так хочется, то это отличный план.

Карьер прячется во впадине между двумя холмами, вырастающими за фермой Стрейтов. Я убедила Анну пойти с нами. Теперь, когда она знает, что уезжает в пятницу, ее настроение улучшилось. Втроем, с полотенцами в руках, мы карабкаемся по склону, по ведущей к широкому лугу коровьей тропе. На плоской вершине холма пасутся черно-белые коровы, мотают хвостами, отгоняя мух, с вымени капает травянистое молоко. Повсюду коровьи лепешки: одни уже такие сухие, что годятся для растопки, от других еще идет пар. В тени рощи на другом конце луга лежит карьер – глубокая дыра в земле, наполненная чистой водой, – его гранитные склоны скользки от влаги и мха, с грубых каменных выступов удобно нырять в бодрящий холод. Но сначала нужно пробраться через коровьи лепешки.

Папа снимает ботинки и ставит их ровно, как в армии.

– Кто первый добежит! – говорит он нам, улыбаясь во весь рот, и несется через поле, умело перепрыгивая с места на место. Папа ходит сюда с детства.

– Кто последний, тот тухлое яйцо! – кричит он через плечо. Он выглядит таким счастливым, беззаботным, что мне тоже делается радостно на душе. Анна сбрасывает кеды и бежит вслед за ним по полю, желая прибежать первой. Я, смеясь, бегу за ней, ветер бьет мне в лицо, полотенце развивается у меня за спиной, как баннер. Вокруг бродят жующие коровы, мягко покачивая круглыми боками, не обращая ни малейшего внимания на проносящихся мимо девчонок.

14:00

Дорогу к Черному пруду почти невозможно разглядеть, посередине растет трава, такая высокая, что задевает нам подвеску со звуком, похожим на шум ветра в прерии. Дорога поворачивает, разветвляется, потом еще раз и еще, пока не упирается в сломанный железный забор. За ним видна заросшая тропа. Я вылезаю из машины и иду за Питером вниз по крутому склону холма к маленькому песчаному пляжу, огибая по пути оставленные койотами кучки, серые от кроличьей шерсти и чертополоха. Черный пруд – самый маленький в этих лесах, о нем знают только местные. Наш пруд шире и прозрачнее. Его красота в размере, в полутора километрах водной глади, безоблачно голубой, как небо. Этот пруд древнее, мудрее, он сжался от времени и хранит много секретов. Бездонная дыра посреди дремучего леса, половину дня проживающая в тени.

Пляж усыпан толстыми сосновыми иголками, на нем ни следа человеческой деятельности. Здесь давно никто не появлялся. Когда я была ребенком, здесь устраивали пикники. Сюда приходили по особым случаям. И каждый раз приходилось вспоминать, куда поворачивать на развилке. По пути сюда легко было заблудиться. Как-то раз, когда мы пришли сюда с Анной, на пляже занималась сексом голая парочка. Женщина лежала на спине, раздвинув гигантские бедра, а мужчина пыхтел сверху. Было в этом что-то ужасно похабное. Не в самом половом акте, который напугал и заворожил меня, а в том, как расплющилось на жесткой земле, словно тесто, ее тело, в том, что ей было как будто плевать, что мы их увидели. Мы попятились и помчались обратно домой, хихикая от стыда и восторга.

Теперь мы с Питером садимся на берегу. Он вытаскивает из кармана сигарету. Зажигает.

– Помнишь первый раз, как ты привела меня сюда?

– Наше самое первое лето.

– Я все еще думаю, что это был самый романтичный момент моей жизни.

– Это мало что хорошего говорит о нашей супружеской жизни.

Питер смеется, но в моих словах есть смысл. Я привела его сюда искупаться перед ужином. Потом, когда мы занимались любовью на пляже, мне вдруг вспомнилась та голая парочка, раздвинутые ноги женщины, плотскость всего происходящего, и я застонала так, что над прудом загуляло эхо. Питер сразу же кончил. Я всегда знала, что во мне есть что-то дурное, какое-то тайное извращение, которое я старалась скрыть от Питера. И которое, надеюсь, он никогда не увидит.

– Слушай, – говорит он, беря меня за руку, – я должен извиниться.

– За что?

– За то, как вел себя сегодня утром. И вчера вечером. Я знаю, ты расстроилась, что я не стал читать стихотворение Анны.

– Да, в тот момент я была расстроена. Но Джонас прочел его очень красиво. И главное, что мы читаем его каждый год.

– И все-таки я прошу у тебя прощения. Я вел себя как свинья и сожалею об этом.

– Мы все слишком много выпили. Тебе не за что извиняться. Правда.

Не за что.

– Но сейчас в машине ты вздрогнула, когда я положил руку тебе на ногу.

– Я не вздрагивала, – произношу я, ненавидя себя за ложь. – На самом деле мне хочется, чтобы ты делал это чаще.

Он тушит сигарету о песок и смотрит на меня скептически, как будто желая удостовериться, что я говорю правду.

– Ну, тогда хорошо.

Придвинувшись ближе, он целует меня. У его губ привкус соли и дыма. С бревна в метре от нас соскальзывает на мелководье черепаха.

Поднявшись, я принимаюсь стаскивать купальник.

– Так что насчет того, чтобы искупаться?

Я не могу сейчас заняться с ним сексом. Только не после того, что мы сделали с Джонасом. Я не могу подвергнуть его еще и такому унижению. Питер пытается схватить меня, но я отскакиваю и мчусь к воде в надежде, что она меня очистит. Питер, голый, шлепая бежит за мной. Я задыхаясь плыву к противоположному берегу, стараясь держаться в десяти гребках впереди него. Но он сильнее, быстрее и в конце концов он довольный, хватает меня.

– Поймал! – ликует Питер, прижимаясь пенисом к моей скользкой спине.

– Давай отложим, – говорю я, выкручиваясь из его объятий. – Нам правда надо домой.

– Пять минут ни на что не повлияют, – отвечает Питер.

– Вот именно, – смеюсь я. – Мне нужно хотя бы десять.

С этими словами я ныряю, оставляя его позади, и плыву к берегу, к своей одежде, туда, где, как мне кажется, я оставила свою душу.

1979 год. Июль, Вермонт

Ряд за рядом. Море трепещущей зелени. Я никогда не видела столько кукурузы. Поля Уильяма Уитмена устрашающе бесконечны. Они покрывают склоны холмов до самой его фермы, как вражеский батальон. Уитмен – самый давний друг Лео. Они лучшие друзья еще с младшей школы. В воскресенье у Уитмена день рождения, и нас пригласили провести выходные на его ферме в сто гектаров.

– Уит переехал сюда из Филадельфии несколько лет назад, после смерти жены, – рассказывает Лео, пока мы едем по длинной грязной дороге, которая, как он обещает, наконец приведет к дому. – Все бросил: крутую юридическую фирму, красивый дом в Честнат-Хилле.

– Мне кажется, на последней развилке надо было свернуть налево, – говорит мама.

– От чего она умерла? – спрашиваю я. Мы с Конрадом сидим позади, вжавшись каждый в свое окно, чтобы посередине поместился большой помятый чехол с гитарой.

– Это ужасная история, – отвечает Лео. – Уит и его сын Тайсон отправились на выходные в поход для отцов и сыновей. Таю тогда, наверное, было лет десять.

– Что еще за поход для отцов и сыновей? – спрашивает мама, пытаясь разглядеть дорожную карту в тусклом свете. – Звучит по-дурацки.

Лео смеется.

– Вовсе нет. Проводники-индейцы. Большой Филин, Маленький Филин… Могучий Волк, Могучий Волчонок. Вечер у костра. Бусы. Мастерить наконечники для стрел.

Мама смотрит на него пустым взглядом, как будто не улавливает идею.

– Как у бойскаутов, – объясняет Лео. – Ну, не суть. В воскресенье вечером они вернулись из похода. Луиза лежала на полу в прихожей, на ней было столько ножевых ран, что платье стало красным. Уит рассказывал, что малыш Тайсон просто застыл. Ни звука. Ни слезинки. А потом лег на мраморный пол, свернулся рядом с маминым телом, нос к носу, и стал смотреть в ее открытые мертвые глаза. Как будто пытался найти ее душу, сказал Уит.

– Как печально, – вздыхаю я.

– Мальчик так и не оправился. Почти не разговаривает.

– Да он даун, – вставляет Конрад, не отрываясь от журнала.

– Конрад, – произносит Лео ровным голосом, но в нем безошибочно слышится предостережение.

– Он точно даун, – сообщает мне Конрад театральным шепотом. – Я его видел.

Руки Лео стискивают руль. С тех пор как Конрад переехал к нам в прошлом году, Лео старается избегать любых конфликтов. Ему важно, чтобы Конрад не чувствовал себя несчастным оттого, что живет с нами. Но несмотря на все усилия Лео, Конрад явно мечтает оказаться дома в Мемфисе и, как и Анна, хочет, чтобы мама выбрала его. Большую часть времени он сидит в своей комнате – бывшей комнате Анны, – где за закрытой дверью слушает «АББУ» и Мита Лоуфа, тягает гантели или смотрит сериалы по телеку. Вся комната провоняла запахом ног – кислым, влажным и тошнотворным.

Мы добираемся до дома в сумерках. Уитмен и Тайсон ждут нас на подъездной дорожке, у их ног прыгают три собаки.

– Твой старый драндулет слышно за километр. Могли бы пойти пешком вам навстречу. – Уитмен сдавливает Лео в медвежьих объятиях. – И тебе привет, Уоллес. Выглядишь все так же аппетитно.

– Давненько не виделись, дружище, – говорит Лео, хлопая его по спине.

Тайсон на удивление красив. Высокий, в вытертом комбинезоне, с добрым лицом.

– Я Элла, – представляюсь я, протягивая руку.

Но он застенчиво отворачивается. Пинает землю.

– Вы с Тайсоном, кажется, ровесники, Конрад. – Уитмен поднимает наши сумки, и мы следуем за ним в дом. – Возьми сумки, Тай. Отнеси их на чердак.

Уитмен – полная противоположность сыну. Маленький, бойкий, болтающий без умолку – так быстро, что я дивлюсь, как он успевает переводить дыхание. Он похож на мультяшного петуха своим кукарекающим смехом, южным говором и быстрыми дергаными движениями. Мне он нравится.

В старом доме уже ждет ужин.

– Жаркое из свежей крольчатины и суккоташ. С тех пор, как мы уехали из Фили, я стал настоящим сельским жителем, – гордо заявляет он. – Этот хлеб я испек сам сегодня утром. Вся еда на столе из нашего огорода. Даже кролики.

– Вы выращиваете кроликов? – спрашивает Конрад, ковыряя жаркое.

Уитмен смеется.

– Мы их ловим. Они настоящая угроза. Вредители. Приходится ставить ловушки, если мы хотим, чтобы остался хоть один овощ. Но в этих краях все, что убиваем, мы съедаем. Хотя крольчатину нам доводится есть не так часто, как мне бы хотелось. Тай выпускает их из ловушек, когда я не вижу. Не может вынести их крика.

Его сын, опустив глаза, сидит в конце длинного дубового стола и ест свое жаркое из крольчатины.

Уитмен поворачивается ко мне.

– Ты когда-нибудь слышала, как кричит кролик?

Я отрицательно качаю головой.

– Приятного мало. Не могу винить своего пацана. – Уитмен покачивается на ножках стула. – Кстати, говоря о вредителях, олени в этом году совсем достали. – Он поворачивается к Конраду: – Знаешь, что это означает, молодой человек?

Конрад качает головой.

– Завтра вечером едим оленину.

У Конрада на лице написан ужас. Уитмен ревет от смеха.

– Конрад не любитель экзотической еды, – говорит Лео, отрывая себе еще кусок хлеба. Его борода уже вся в крошках. – Дай ему волю, он жил бы на одних чипсах и конфетах.

Я кладу в рот большой кусок жаркого.

– Попробуй, Конрад.

– Уже попробовал, – отвечает Конрад. – Очень вкусно.

– Нет, не пробовал. Ты только ковыряешься в тарелке.

– Ябеда, – выплевывает Конрад.

– Врун.

– Дебилка.

Тайсон застыл, словно пытаясь стать невидимым.

– Ничего страшного, – сглаживает обстановку Уитмен. – Я до двенадцати лет не ел ничего, кроме яичницы. Приготовлю завтра спагетти с фрикадельками. И нет, молодой человек, я не убивал корову. И кстати, если захотите погулять по лесу, обязательно наденьте что-нибудь ярко-красное. У меня проблемы с браконьерами, они пробираются на мою территорию не в положенный сезон поохотиться на оленей.

– Ненавижу охотников, – говорю я.

– Ну, я ничего не имею против, когда они просто добывают себе ужин, – пожимает плечами Уитмен. – Но эти люди охотятся забавы ради. Никаких моральных устоев. Оставляют бедных животных истекать кровью. Даже не делают последний выстрел в голову. Позор. Мои собаки находят туши в лесу. Потом возвращаются с запекшимися от крови мордами.

– Меня сейчас вырвет, – морщится Конрад.