Текст книги "Перейти границу (сборник)"

Перейти границу

1.

Я люблю свой город. Я переехала сюда совсем недавно, и мне нравится здесь абсолютно все: и широкие бульвары-парки, и лица прохожих, и белый камень домов. Так выглядели двадцать лет назад новые иерусалимские районы. А потом их стены потемнели от времени… Интересное выражение – «от времени». Что значит «время» в данном контексте? Ведь речь-то идет о прошлом, заполненном людскими эмоциями и обидами, и вообще Бог знает чем… И все это оседает на стенах, выдавая их возраст.

Но стены домов моего города пока еще белы, потому что ему всего несколько лет. Я не могу сказать, что мне так уж удобно отсюда добираться до работы. Правильнее было бы снять квартиру в Тель-Авиве. Мне самой трудно понять, что заставило меня поселиться именно здесь…

2.

Наверно, снега в ту зиму было не больше, чем обычно. Но мне она запомнилась очень снежной. Может быть, потому, что я тогда, по долгу службы, проводила много времени на улице. А может быть, снег той зимы запомнился мне потому, что я видела его в таком количестве в последний раз в жизни. Это была зима накануне моего отъезда в Израиль.

Дела шли плохо. Из конторы, где я занимала должность младшего инженера-программиста, меня выгнали, и все попытки устроиться в другое место были тщетными. Меня преследовал злой рок, который, впрочем, имел не мистическую, а вполне материальную природу. Примерно так же обстояли дела и у многих моих друзей, стремившихся уехать в Израиль. Выезд из страны был наглухо закрыт – в ОВИРе у меня даже не приняли документов.

Я работала воспитательницей в нелегальном садике, в который ходили дети «отказников» – тех, кто не мог получить разрешение на выезд. Контингент воспитанников у меня подобрался хоть куда. Во-первых, они были бесстрашными – когда в квартиру, которую снимал наш садик, явились сотрудники КГБ, дети вели себя безупречно, и никакого компромата властям получить не удалось. Во-вторых, они рисовали чудесные рисунки к еврейским праздникам со всеми необходимыми атрибутами, и вообще, стоило в их руки попасть белому листу бумаги, они заполняли его своей мечтой – израильскими самолетами с магендавидами на крыльях и морскими пейзажами. В-третьих, они пели песни…

Вот пели они не всегда кстати. Конечно, трудно было требовать от детей в возрасте от четырех до шести лет адекватной оценки невеселой действительности, в которой они жили. Поэтому, когда однажды на прогулке они ощутили потребность выразить свое мироощущение посредством громкого пения, мне пришлось растерянно слушать, – нечем было обосновать им, почему они должны замолчать… Да и действительно, почему?

Запевал Рувик. Песня лилась во всю мощь детских легких, и на четвертой строчке ее подхватили остальные мои воспитанники:

 
«Мы выходим на рассвете,
из пустыни дует ветер,
поднимая тучи пыли до небес.
Позади страна родная,
впереди пески Синая,
на груди мой автомат наперевес…»
 

Представили? Двадцать лет назад, московский двор. На скамейке – я, рядом лазают по деревянным домикам шестеро детей с еврейской внешностью. И во весь голос распевают ТАКОЕ…

Чтобы долго не находиться на одном и том же месте под подозрительным взглядами гуляющих мамаш, я время от времени собирала детей и вела их в соседние дворы, где мы еще не успели примелькаться. Однажды оттуда увязались за нами местные пацанчики, нашедшие общий язык с моими подопечными. Я немного испугалась, когда увидела, что они играют вместе, но потом решила, что ничего страшного не происходит. Ну, расскажут здешние дети дома мамам, что играли с целой группой странных приятелей… Ну, даже сообразит кто-то, что мы – евреи, и не случайно так много еврейских детей собралось в одном месте. Ну и что? Из КГБ к нам уже приходили, терять нечего. Пусть играют, надоела конспирация.

И все же я насторожилась, услышав диалог Рувика с местным мальчиком Митей:

– Давайте играть в Чапаева, – предложил юный житель оккупированного нами двора. – Я чур Чапай!

– А кто это? – спросил Рувик.

Митя удивленно уставился на него, я стала искать повод утащить отсюда побыстрее свою компанию… Но все само собой разрешилось. Диалог продолжился:

– Нет, давайте лучше в Маккавеев, – предложил Рувик. – Я буду Иегуда Маккавей!

– Кто??? – удивился Митя.

Рувик вскинул воображаемое ружье и изобразил: «Паф! Паф!»

– А-а-а!! – радостно протянул Митя. – Давайте!

И началась игра! Маккавеи против чапаевцев! Обе стороны сразу же получили подкрепление. К Мите на помощь пришли его друзья, наши все вшестером заняли оборону.

Это была замечательная прогулка. Ребята построили крепость и защищались от снежного «огня». «Чапаевцы», несмотря на численное преимущество, так и не прорвались на их редут. Я так увлеклась наблюдением за происходящим, что даже задержалась на прогулке на лишние четверть часа. В какой-то момент я потеряла из виду Рувика, но испугаться по-настоящему не успела, потому что он тут же появился из деревянного домика, глаза его радостно блестели.

Нарушать режим я все же не имела права, поэтому в конце концов пришлось вмешаться, собрать бойцов и отправляться домой. Развешивая под моим наблюдением шарфы и варежки по батареям, дети оживленно обсуждали подробности битвы. Мы с поварихой Чарной Насоновной с трудом угомонили их, накормили обедом и уложили отдыхать.

3.

Рувик заявился на кухню в середине тихого часа, как раз тогда, когда Чарна Насоновна давала мне очередной импровизированный урок кулинарии под девизом «как из одной купленной в синагоге кошерной курицы приготовить обед на три дня на всю семью». Она показывала, как осторожно снимать шкурку вместе с крылышками, шпиговать ее поджаренным на курином жире луком, перемешанным с мукой, а потом зашивать нитками. Это было так увлекательно, что я не сразу заметила ребенка, терпеливо стоящего за спиной.

– Мири, – обратился он ко мне. – Я сегодня разговаривал с Иегудой Маккавеем. Хочешь, расскажу?

– После тихого часа я тебя с удовольствием выслушаю, – ответила я, провожая его обратно в кровать.

Но когда дети проснулись, все закрутилось своим чередом, пришла Аня проводить урок рисования, за ней – Ира, готовившая с детьми спектакль к Хануке. А там и день закончился, и родители разобрали своих «маккавеев».

За Рувиком пришел Саша, его папа. Пока он одевал сына, я рассказала ему о сцене на прогулке.

– Ему скоро в школу. Не знаю, что делать, – пробурчал Саша.

– Если мы все вскоре не уедем, если не случится какое-то невероятное чудо, нам придется очень плохо, – поддержала я невеселый разговор.

– Я готов тайно переходить границу, – процедил Саша сквозь зубы. – Нам нечего терять.

И я поняла, что он не шутит. Ситуация была настолько безнадежной, что, если бы кто-то из нас всерьез затеял операцию по переходу границы, в этом не было бы ничего удивительного. Дети, ходившие в мой садик, не были приспособлены к жизни в этом мире. Их родители тоже здесь потеряли все. Наше положение было настолько отчаянным, что я предпочитала вообще о нем не думать. Мне нельзя было впадать в депрессию – я была воспитательницей садика для детей отказников.

– Я бы тоже решилась на переход границы, – сказала я.

Когда я вышла во двор, я увидела на крыше одного из деревянных домиков Митю. Заметив меня, мальчик спрыгнул на землю.

– Вот, возьмите, это ваши дети забыли, – сказал он мне и протянул какую-то открытку. Я машинально взяла находку и поблагодарила его.

– А вы не знаете, почему там не по-русски написано? – спросил Митя.

Я вгляделась в то, что он мне дал. Написано было действительно не по-русски, а на иврите. Значит, точно кто-то из наших потерял, наверно, из кармана шубки выпало.

– Потому что это из другой страны, – объяснила я мальчику.

– А-а-а, – протянул он и, потеряв интерес к разговору, убежал по своим делам.

4.

На следующий день я показала детям открытку и спросила, кому она принадлежит.

– Ой, это мое! – обрадовался Рувик. – А я думал, что потерял.

– Это вам из Израиля прислали? – спросила я, отдавая ему находку.

– Нет, это мне подарил Иегуда Маккавей! – гордо заявил ребенок.

Надо сказать, что Рувик в свои пять лет бегло читал на иврите и на русском и вообще уважал процесс чтения. Наверно, ничего страшного, что он проецирует на действительность события из книг, подумала я. Он же понимает, что это не на самом деле…

В этот день на улице мела метель, и я даже позвонила директору садика, чтобы проконсультироваться – стоит ли гулять в такую погоду. Полученная мною инструкция гласила – сократить время прогулки, но на улицу выйти обязательно. Так мы оказались в тот день единственными в заснеженном метельном дворе московской новостройки.

Я сидела и наблюдала за закутанными детьми, возившимися вокруг деревянных домиков, когда рядом со мной опустился на скамейку мужчина, будто вышедший из метели, одетый совсем не по погоде – на нем было легкое пальто, шарф был замотан наспех, и вообще создавалось впечатление, что он выскочил на улицу ненадолго.

Он сел и обратился ко мне:

– Шалом, Мири.

Я вздрогнула. Конечно же, прежде всего я подумала, что это очередной «куратор» из КГБ, которого поставили нас пасти. Откуда же еще совершенно незнакомый человек может знать мое имя?

– Не волнуйся, я не из этих, – продолжал он тем временем. Он говорил на иврите.

Я взглянула на него внимательнее. Вообще-то, он походил на одного из тех иностранцев, якобы из Америки или Европы (а на самом-то деле мы знали, что из Израиля, им просто не велели об этом говорить), которые иногда приезжали в Москву, чтобы поддержать отказников, прочитать лекцию, провести урок или просто передать вещевые посылки нуждающимся. Это были смелые люди, искренне нам сочувствовавшие и пытавшиеся по мере сил помочь. Но обычно их приводил на встречи кто-то из московских активистов. А этот был один.

– Меня зовут Иегуда, – представился он тем временем. – Я Посланник.

Последнее слово он произнес по-особому, поэтому я и пишу его здесь с большой буквы. Но тогда я не обратила на это особого внимания. Вернее, я это заметила, но не стала уточнять, что он имеет в виду.

– Очень приятно… – пробормотала я. – Ты из Америки?

– Нет. Я из Израиля, – сказал он. – Точнее, из Иудеи.

Он явно нарушал все инструкции. И что значит – из Иудеи? Наверно, из какого-то израильского поселения в Иудее?

– Из какого ты поселения? – решила уточнить я в продолжение знакомства.

– Я из Модиина.

Мне это ни о чем не говорило. Впрочем, я и не знала названий всех израильских населенных пунктов.

– Как я тебе завидую, – сказала я. – Ты скоро вернешься домой. А я, видимо, смогу попасть туда, только если решусь на переход границы.

Надо сказать, что после вчерашнего разговора с Сашей я на самом деле постоянно вертела в мозгу мысль о переходе границы. Конечно, это была всего лишь игра с сознанием, я наблюдала ее со стороны и сама же себе комментировала: вот до чего дошла, бедолага, видимо, в самом деле, это предел… Я размышляла о переходе границы так, как некоторые думают о самоубийстве – как о запасном, последнем варианте. Где же я буду переходить границу? – думала я. – Наверно, где-нибудь на Памире… Или, может быть, на Дальнем Востоке. Или в Карпатах…

– Ты на самом деле смогла бы перейти границу? – вдруг спросил он.

– Да, – сказала я. – Смогла бы.

Его небрежно завязанный шарф трепал ветер, и казалось, что этот ветер сейчас его и унесет. Вернее, я уже знала, что сейчас моего собеседника наверняка унесет этот странный, совсем не ледяной, совсем не зимний, не московский ветер, который властвовал в последние четверть часа в этом дворе, где были только мы с моим таинственным визави и шестеро еврейских детей, не приспособленных к этому миру и не принадлежащих ему… Я чувствовала, что якорем здесь и сейчас являюсь только я сама, только мой разум, цепляющийся за привычные реалии, и если я смогу их отпустить…

Граница разума была преодолена.

– Ты можешь прийти сюда завтра? – спросила я. – Мы будем здесь все. Я, мой муж и дети из садика с родителями. И мы пойдем с тобой.

Тут метель усилилась, с погодой стало твориться что-то невообразимое. Я с трудом различала детей, играющих в нескольких шагах от нас.

– Этим летом ты уедешь в Израиль, – вдруг сказал он.

И метель внезапно притихла. Все в мире вернулось на свои места. За исключением того, что только что мною была преодолена еще одна граница – граница веры. Я абсолютно точно знала, что произнесенные им слова являются истиной.

Я встала и позвала детей, затем обратилась к Иегуде:

– Пойдем, я покажу тебе садик. Тебя же прислал наш директор?

– Нет, не директор, – сказал он, и, помолчав, добавил: – Я уже познакомился с одним из твоих воспитанников – вчера, когда они играли в крепость.

– Это он тебе сказал, как меня зовут? – на всякий случай уточнила я.

– Ну да. Но я не стал вчера к тебе подходить, слишком много народу было во дворе, местные мамаши за вами шпионят, ты догадываешься, наверно.

– Нет, – растерянно сказала я. – А впрочем, пусть шпионят, нам нечего скрывать. А почему я тебя вчера не видела?

– Рувик меня видел, – несколько непоследовательно ответил он и улыбнулся, вставая. – Так ты поняла? Не волнуйся ни о чем. Готовься к отъезду. До свидания, – он улыбнулся на прощание и быстро пошел прочь. Отойдя всего на несколько шагов, он исчез в метели.

– До свидания, – растерянно пробормотала я вслед.

Я встала и позвала детей – пора было возвращаться. Уже в квартире, когда Чарна Насоновна усадила нас обедать, в моем мозгу вдруг что-то соединилось, и я попросила Рувика:

– Ты можешь еще раз показать мне открытку из Израиля?

– Которую мне Иегуда Маккавей дал? – уточнил он.

– Ну да, – ответила я. Голова у меня шла кругом.

Взяв открытку, я наконец рассмотрела ее внимательно – раньше я этого почему-то не сделала. На ней был изображен залитый солнцем город на холме, состоящий из сияющих белых домов.

– Иегуда сказал, что это его город. Значит, это Модиин. Все Маккавеи из Модиина, правда? – спросил Рувик.

– Вряд ли, – сказала я. – Ведь во времена Маккавеев не было таких городов. Смотри, здесь многоэтажные дома.

– Но Иегуда мне сказал, что это его город! – настаивал Рувик.

– А почему ты решил, что он – Маккавей? – осторожно спросила я мальчика, от всей души надеясь, что он скажет сейчас что-нибудь такое, что хоть как-то прояснит ситуацию. Но этого не произошло. Он ответил только:

– Конечно, Маккавей! Его же зовут Иегуда.

5.

После того дня я стала готовиться к отъезду. Летом, твердила я себе. Летом я уеду.

В июне мы с мужем внезапно получили разрешение на выезд в Израиль. Конечно, это имело свое объяснение: в Москве в тот год должен был проходить международный фестиваль, и в связи с этим событием и было отпущено несколько семей столичных отказников.

Это было почти двадцать лет назад. Города, в котором я живу сейчас, тогда и в помине не было. Он возник совсем недавно, и до сих пор непрерывно строится.

…Я люблю свой город. Он стоит на месте древнего поселения, из которого вышли герои-Маккавеи, он носит его название, и на каком-то уровне он слился с этим поселением.

Иногда, гуляя в субботу со своими детьми по его улицам, я вглядываюсь в лица прохожих. Мне кажется, что, если бы я увидела человека, с которым двадцать лет назад разговаривала на скамейке в заснеженном московском дворике, я немедленно узнала бы его. А где же еще его искать, если не здесь?

Мне могут возразить, что на открытке, подаренной им Рувику, не мог быть изображен город, которого в те времена еще не было. Да, конечно, там был изображен какой-то другой город. Собственно, это была не фотография, а картинка, а художник волен рисовать все, что захочет. И вообще, во всех этих событиях не было, если вдуматься, ничего, чему не нашлось бы простого объяснения.

Кроме одного. Я забыла об этом сказать. Когда Иегуда тогда исчез в метели на московском дворе, я успела различить то место, куда он уходил. Он ступил на прогретую солнцем землю иудейских холмов, сорвал с себя шарф и помахал мне на прощание сквозь скрывшие его снежные хлопья.

2003, Модиин

Вам бы понравилось…

Песах – это один из праздников, когда положено совершать паломничество в Иерусалим. Вот положено, и все, и хоть ты тресни. Я лучше обойдусь, я лучше высплюсь, этот святой город сто лет жил без меня и давно уже забыл о моем существовании… В общем, подъем, смену одежды в пакет с собой, зубную щетку, зарядник для телефона и фотоаппарат в сумку. Все готово, можно выходить из дома. Я уже еду, и с этого момента даже лень не сможет заставить меня повернуть назад, просто потому что двигаться вперед – проще.

…Я вообще-то боялась этой встречи с Городом. Я давно в нем не была. Прежде мне всегда удавалось настроиться на его волну и попасть в параллельный мир, где находится Истинный Иерусалим и где живут истинные иерусалимцы. А что будет теперь? Говорят, там все сильно изменилось. Жители Иерусалима так неистово ждут Мессию, что даже построили для его удобства трамвайные пути и пустили по ним серые вагоны, перекопав для этого весь город. Трамвай у них давно уже ездит, а Мессия так и не пришел.

В Истинном Иерусалиме живут мои любимые персонажи, и среди них те самые, которые одеваются одинаково, как Армия Всевышнего, и своими молитвами держат этот мир. И не думайте, что я говорю об ортодоксальных евреях, квартирующих в Меа-Шеарим, живущих на наши с вами налоги, паразитирующих на трудовом народе, не дающих нормальным людям спокойно ездить по субботам и есть свое сало, голосующих по команде за свои партии, вынуждающих всех остальных поддерживать только им выгодный статус кво, прогоняющих женщин на задние сидения в автобусах… Нет, конечно же нет, я говорю о других, о тех, кто каждое утро встает ни свет ни заря, чтобы выпросить у Всевышнего милости для нас всех на грядущий день, и даже чтобы выпросить у Него этот самый день. О тех, кто поддерживает в рабочем состоянии кирпичики этого Мира – буквы Торы, трижды в неделю вынимая их из пыльных шкафов самого нижнего мира Вселенной, сдувая пыль с их мантии и короны и вознося их своим голосом к Истоку, где они черпают энергию жизни и проливают ее на нас всех, черпают и проливают… О тех, кто никогда не выходит из своего узкого мирка, называемого условно Бней-Брак или Меа-Шеарим, или даже Бейт-Шемеш, не потому, что все они поголовно больны страхом открытых пространств, а совсем-совсем напротив – потому что за стенами их собственного огромного, необъятного мира, в наших «светских» тесных улицах и коридорах, они все умерли бы от клаустрофобии и задохнулись бы от недостатка необходимого для их жизни особого Вселенского эфира. Даже я порой без него задыхаюсь, хотя, казалось бы, так хорошо уже приспособилась… Ну ладно, обо мне чуть позже, пока еще немножко о них.

Сегодня в Истинном Иерусалиме царил праздник. Его жители, одетые как на подбор, служители Армии Всевышнего, плотной веселой толпой, с детьми и младенцами, двигались по улице Агриппас. Сегодня был один из дней праздничной недели Песаха, и они радовались и танцевали, и держали на руках своих маленьких мальчиков и девочек, несущих воздушные шары – частично видимые, а частично – ощущаемые, заполненные тем самым Вселенским эфиром. Их было много, гораздо больше, чем вместила бы улица Агриппас там, внизу, в обычном Иерусалиме. Они несли с собой праздник, свой и наш праздник, и через них он лился в наш мир.

После промежутка в несколько долгих Бог весть чем заполненных лет, я оказалась на рынке Махане Иегуда, расположенном в Истинном Иерусалиме, и глубоко-глубоко, долго-долго вдохнула, чтобы сразу вобрать в себя весь этот запах, все это счастье, все самые лучшие дни моего прошлого, которые я провела этом месте Истинного Мира.

Я прошла через рынок. Дальше – направо по улице Яффо, неожиданно просторной, не похожей на себя, новой Яффо, где по-царски неторопливо движется Трамвай. И вот уже заполненная праздничной толпой улица Бен-Иегуда. Когда я вырасту большая, ой, ну, то есть, когда я смогу полностью осознать свою суть, я буду жить именно здесь, на Бен-Иегуда, в каком-нибудь крошечном съемном углу с высоченными, достигающими Небес, потолками. И не спрашивайте, куда же я при этом дену с таким трудом добытую у судьбы собственную квартиру в Хайфе. С квартирой в Хайфе все в порядке, я собираюсь в ней жить, стареть и умирать. Я же не говорю, что я покину ее в этой жизни, это просто не получится, ведь я еще не выросла большая и не осознала своей сути…

Так вот, двигаясь дальше, я прошла улицу Бен-Иегуда до конца, потому что именно в ее конце находится мое любимое кафе. Не спрашивайте, откуда у меня здесь любимое кафе, не обижайте меня, ведь я же на самом деле жила здесь ровно полжизни назад.

Вот и вывеска моего кафе. Сегодня, конечно, не получится отведать в нем мое любимое блюдо – любовно приготовленные хозяевами, венгерскими евреями, картофельные оладьи, которые я всегда заказывала с яблочным пюре. Хотя, они же картофельные, и если без обычной муки…

Я глубоко задумалась над тем, являются ли мои любимые картофельные оладьи, которые я полжизни назад ела в этом кафе, кошерными к Песаху. Прикинула, как бы я сама стала готовить картофельные оладьи. Наверно, обычную муку можно заменить на мацовую… И в этой глубокой, глубокой задумчивости я переступила порог кафе, и, наверно, не только кафе… В общем, уже в следующую минуту я с радостью увидела, как эти самые оладьи хозяйка несла на подносе кому-то из посетителей, и ужасно обрадовалась, что оладьи присутствуют и в пасхальном меню, и я сейчас именно их и закажу.

Хозяйка за мои прошедшие полжизни ничуть не изменилась, но я этого не заметила, потому что была уже не здесь, и этих последних полжизни не было. Там, где я была, я заказала, конечно, оладьи, и яблочное пюре, и апельсиновый сок. С аппетитом пообедала, расплатилась, вышла и пересекла улицу Бен-Иегуда, затем, сделав несколько шагов вправо, вошла в подъезд и поднялась по лестнице с высокими ступенями на самый последний этаж, отперла дверь и вошла в помещение книжного магазина. Только что закончился мой обеденный перерыв, сейчас подтянутся посетители, а через полчаса придет хозяин заведения Изя Малер, который платит мне, конечно же, копейки, но ведь в придачу к деньгам я получаю здесь в пользование весь этот огромный мир Истинного Иерусалима, и улицы Бен-Иегуда в нем, и еще плюс к этому и наших покупателей!

Первым после перерыва зашел Миша Генделев. Он поздоровался, некоторое время двигался вдоль полок, иногда снимая и перелистывая книги и сразу ставя их обратно. Затем подошел к стойке и рассказал мне о том, что я и так уже знала – что он вышел из состава израильского Союза Писателей. Он даже объяснил, почему, но я инстинктивно пропустила это мимо ушей, поскольку как раз сама в эти дни собиралась вступать в этот самый Союз. Забегая вперед, скажу, что так и не вступила, просто потому что на самом деле не хотела вообще никуда вступать. В том числе и в новую затею Генделева – школу поэзии, – в которой он как раз предложил мне принять участие. Мы поболтали еще немного, а затем он ушел по своим поэтическим делам. Непоэтические дела его были не очень хороши, я это знала из его недавно сочиненного двустишья, которое он мне продекламировал: «Сначала отключают свет и воду, потом белки, жиры и углеводы».

Следующим посетителем оказался Савелий Гринберг, сочинитель необычных стихов и палиндромов. Я не была с ним знакома до того, но, как выяснилось, он пришел сюда именно с целью это знакомство завести. Накануне он случайно познакомился с моим мужем, который гордо сообщил ему, что его жена, то есть я, тоже пишет стихи. Савелий Гринберг заинтересовался, и они вдвоем пошли в кафе, где муж вручил ему оказавшуюся у него с собой небольшую подборку моих стихов, приготовленную для передачи в редакцию журнала. Поэт взял у него эту подборку и в течение часа (муж утверждал, что даже дольше, но мне все-таки трудно в это поверить) вчитывался в эти несколько листочков, читал их буквально насквозь. Если бы он поставил своей целью неизвестно зачем выучить их наизусть, то за это время можно было сделать это несколько раз. После этого он вернул моему мужу подборку и пошел в магазин, чтобы посмотреть на меня. Про их часовое совместное сидение в кафе я узнала от мужа впоследствии, а сейчас, глядя на меня, Савелий Гринберг просто произнес: «А, вот вы какая… симпатичная… а я, знаете, только что видел ваши стихи, мне ваш муж показал. Но, к сожалению, я успел только чуть-чуть их пролистать». А затем он подошел к книжной полке, взял с нее какой-то тоненький стихотворный сборник и уселся в углу – читать. И я смогла воочию наблюдать, что значит для него «читать», а значило это – впитывать в себя каждую букву, затем каждый слог, затем, наконец, каждое слово, и только потом весь текст. Это моя собственная догадка – что он поступал именно таким образом, но иначе – что еще можно делать со страницей, если внимательнейшим образом всматриваться в нее в течение длительного времени?

Потом приходило еще много людей. Поэты. Просто книголюбы. Пенсионеры, которые раз в месяц в день получения пенсии посещают два места – русский магазин, где берут баночку красной икры, и магазин Малера, откуда уносят несколько томиков…

Когда магазин на минуту опустел, я вышла за дверь, чтобы поместить объявление в нашей стенной газете. Стенгазета магазина Малера висела рядом со входом и гостеприимно предоставляла свою белую бумажную площадь любому, кто желал на этой площади высказаться. Мы с Малером были уверены, что никто из самозваных и самодеятельных авторов стенгазеты никогда не нарушит присущего ей высокого ироничного стиля. Газета существовала непрерывно. Когда на ней не оставалось живого места, ее снимали, прятали в архив и вешали чистый лист. Здесь размещали и серьезные деловые объявления, и всем известные сплетни в обработке авторов, и добрые пародии друг на друга. Образчиком типичной публикации в стенгазете магазина Малера могут служить, например, такие вирши: «Швут Ами у нас ешива очень строгого режима, как Макар своих телят, всех гоняет Пантелят». Или: «Скажи, мой друг, идя дорогой Бешта, такое пузо отпускают нешто?» Все заинтересованные лица, конечно же, были в курсе, о ком идет речь, и получали неизбывное удовольствие от творчества друг друга.

Наконец, когда я уже немного устала от наплыва посетителей, пришел мне на подмогу хозяин этой веселой лавочки – Изя Малер собственной персоной. Еще до того, как я начала у него работать и вообще познакомилась с ним, я составила о нем представление по небольшому рассказу-сплетне. В Иерусалиме жил себе русскоязычный религиозный еврей по фамилии Вагнер. Однажды, встретившись с ним на улице, Изя Малер с победным видом, хоть и со свойственной ему задумчивостью, произнес: «Ага! Вагнер! А вот музыка Малера, кстати, в Израиле не запрещена!»

Изя Малер был хозяином и самодержцем небольшого иерусалимского русскоязычного книжного царства. В подобном тель-авивском заведении властвовал Болеславский. Продукция, которая продавалась у Болеславского и Малера, поступала двумя путями: или ее поставляли израильские и американские книгоиздательства, или же приносили на комиссию посетители. Последний источник давал возможность приобрести тот советский дефицит, о котором мечталось и который не достался когда-то в прежней жизни. Моя небольшая зарплата – а вы помните, что я работала не столько ради нее, сколько ради того, что к ней прилагалось – вот этой атмосферы, этих описанных выше посетителей и вообще ради права хозяйничать в небольшом русскоязычном оазисе, возвышающемся над Иерусалимом, на последнем этаже дома на улице Бен-Иегуда, – так вот, вся моя все же существовавшая небольшая зарплата растворялась на книжных полках, преображаясь в продаваемую мною продукцию. Просто я вела на листочке учет, – в левом столбце – сколько потрачено мною на книги, с учетом утвержденной Изей для меня скидки, и в правом столбце – сколько мне положено было бы получить денег за свою работу, если бы не существовало левого столбца. Под конец месяца цифры всегда сходились. Нет, не подумайте, что я умирала с голоду, – я работала у Изи не на полную ставку, и это не было моим единственным источником дохода.

Изя Малер любил и ценил тексты, созданные как известными авторами, так и его приятелями, мало кому известными. Ему удалось, не прилагая к этому особых усилий, окружить себя теми, кто творил ценную для него продукцию – письменную речь.

В этот день в магазине Малера побывали все мои любимые персонажи, и это дало мне возможность их здесь для вас перечислить. Были и другие, не вместившиеся в это повествование. Иерусалим половину моей жизни назад держал в своих ладонях, – в которых всегда хватало места всем и всему, – небольшую довольно своеобразную русскоязычную коммуну. Нет, мы не были никакой официальной коммуной, но мы были ею на духовном уровне. Это косвенно подтверждалось хотя бы тем фактом, что мне никогда не удавалось пройти по Бен-Иегуда, или по Кинг Джордж, или по Яффо, и не быть окликнутой кем-то, принадлежащим к этой духовной коммуне, или самой не окликнув кого-то, принадлежавшего к ней. Мы любили книги, мы писали стихи, мы тосковали по оставшимся в России и на Украине родным. Мы писали длинные бумажные письма. И главное, мы дышали иерусалимским воздухом – неведомым теперь воздухом тех времен, когда в Святом Городе еда была кошерной, мысли – высокими, а радости и заботы – общими. Кто и когда разбил эту чашу?..

В этот день я, как всегда, ушла из магазина последней, и на середине лестницы остановилась, чтобы положить в сумку ключи. В кармане сумки я нащупала свой «Сони-Эриксон» и решила позвонить младшему сыну. И тут меня окатило волной… Изя ушел за две минуты до меня, я успею его догнать! И тогда он останется здесь, живой и невредимый…

Я кубарем слетела с лестницы, выскочила из подъезда и оглянулась. Лохматая шевелюра Малера, не запрещенного в Израиле, мелькала в толпе метрах в ста от меня. Я бросилась вслед.

Я его догнала. «Изя, у нас Барухом родились два сына, замечательные мальчики. А из Текоа мы потом уехали…»

Он не оглядывался. И уже зная, что это не он, и что ни ему, ни Мише, ни Савелию я никакими путями не смогу передать эту совершенно необходимую им информацию, я все же, остановившись, произнесла ему вслед, то есть, просто в пространство Истинного Иерусалима: «Нас здесь теперь очень много. Нас… или их… не важно… И мы много читаем. И пишем. Тебе было бы интересно…»

…Истинный Иерусалим меня не предал. Даже после этой неудавшейся погони он не выпустил меня из своих объятий. Я понуро побрела назад, к подъезду, из которого только что выскочила. Пройдя его и взглянув на другую сторону улицы, я нашла вывеску своего любимого кафе.