Текст книги "Меланхолия. Стихи"

Мирослава Бессонова
Меланхолия
Стихи

© Ипанова А. О., 2019

© Нигматзянова Л. И., дизайн, 2019

© ГУП РБ БИ «Китап» им. Зайнаб Биишевой, оформление, 2019

Эмбрион

«Зайди за мной и отведи туда…»

 
Зайди за мной и отведи туда
(июней мимо, мимо октябрей),
где существует только темнота,
где ничего не совладает с ней.
Где я всего лишь странник, имярек.
Сиротством наступившим поражен.
За окнами приостановлен снег,
ребенок плачет выше этажом.
И некому признаться в эту ночь
мне в том, что Демиург, в который раз,
по черно-белым клеткам мерзлых почв,
переставляет, как фигуры, нас.
 

«Я расскажу, как совершала те…»

 
Я расскажу, как совершала те
шаги по стеклам – в полной темноте,
внимая стукам сердца-метронома.
Про в немоту сошедший диалог,
про взгляд на небо, где беспечный бог
уснул на мягком в позе эмбриона.
 
 
Про суицид, что не был завершен,
про то, как ты накинул капюшон
и вышел вон из дома, из эфира.
Про путь из страха без поводыря,
про все те камни, по которым я
смогу подняться на вершину мира.
 

«Мятежный призрак движется во мгле…»

 
Мятежный призрак движется во мгле,
и вещий сон его рисует кисть.
Мы в этом сне, на собственной земле
пропав однажды, не смогли найтись.
И тысячнадцать лунный ореол
белел среди линяющих светил.
Никто не звал нас, за собой не вел,
дорожной пылью стрелок не чертил.
Но Некто видел все в своем большом
стеклянном шаре – как в нутро реки
без страха мы ныряли голышом,
и трепетали звезды-поплавки.
 

Снежная стена

 
Нас отделяет снежная стена
от лучших дней, лишенных окончанья.
Как долго здесь безмолвствует зима,
как мы под стать храним свое молчанье.
Здесь ветер злится от избытка сил,
в нем жизни нет, ему и равных нету,
он низвергал нас, юных, возносил,
забавы ради раскидал по свету.
И не собрать, и не слепить в одно,
и не найтись, ведь немоте не вторят.
И каждый сам, как снятое пальто,
что на крючке повисло в коридоре.
Все неизменно – даты, имена,
работа, деньги, становленье старше.
 
 
Как долго здесь главенствует зима
и волочит существованье наше.
 

Побратим

 
Долой того, кто стал виной
всему, что вспоминаешь всуе.
Мгновенья, множащие боль,
переберем, перетасуем.
Деревья руки-ветви сквозь
кромешный мрак протянут к солнцу.
Все то, что ценным лишь звалось,
уже лежит на дне колодца.
Убавим звук. Замедлим шаг.
Не следуй ничьему примеру.
Ты – побратим, а не чужак.
Ты тоже одинок не в меру.
Маши проезжим поездам,
что стали частью чьих-то судеб.
 
 
Нас жизнь расставит по местам,
нас смерть, как водится, рассудит.
 

«Сквозь неба распоровшегося серость…»

 
Сквозь неба распоровшегося серость
просачивалась снега белизна.
Все засыпало и всему хотелось
не верить в пробужденье после сна.
 
 
Ломалось и хрустело под ногами
вчерашних луж нетвердое стекло.
Но нам воспрянуть духом помогали
слова о том, что время истекло.
 
 
Зима шагнула в город, как впервые,
минуя протяженный виадук.
Я видел вновь ее глаза слепые,
и впалость щек и узловатость рук.
 
 
На снег легла, как траурная лента,
тропа, запечатлев ее шаги.
Зима осталась, сжалившись над кем-то,
и всем земным законам вопреки.
 

«Не нарушай царящего молчанья…»

 
Не нарушай царящего молчанья,
где боль ясна. Я, кажется, готов
когда-нибудь, молчанье источая,
уйти по кромке белоречных льдов.
Со счета сбросить все ориентиры.
В чистовиках слова, в черновиках
слова, стирая клеточки-квартиры,
уйдут со мной. Останутся в веках
тела деревьев, исполины-зданья.
Запомни это, но не обещай
не забывать, как часто до свиданья
таит в себе зеркальное прощай.
 

«Реальность грустна: ты жив, а потом отпет…»

 
Реальность грустна: ты жив, а потом отпет,
и солнцем душа садится за горизонт.
Не важно, где жил и сколько десятков лет,
каких и когда стремился достичь высот.
Что ел на обед, как часто ходил смотреть
в туманную даль, которой за все прощен.
Но музыка дней твоих не воскреснет впредь
на клавишах тех, что могут звучать еще.
Я знаю, ты жил неспешно и не спеша
успеть – опоздать, найти – потерять, обресть
бесценную мысль, в которой так хороша
минута, что здесь пройдя, остается здесь.
Я знаю, ты жил в душе небеса храня,
как белый цветок, камыш, полевой вьюнок.
И грезил взлететь бескрылым, когда земля
начнет уходить стремительно из-под ног.
 

«Илот зимы на окнах вывел шрифт…»

 
Илот зимы на окнах вывел шрифт.
Наверное, так трудно – жить скорбя
о воле. Вновь скрежещет в доме лифт,
как будто возит смерть внутри себя.
Со временем я полностью привык
хранить в душевном сейфе все подряд.
Какой несуществующий язык
объединит слова, что в нем болят?
 
 
Спускает полночь с неба невода
на город, что к покою не готов.
И людям снится черная вода,
чешуи рыб и крылья мотыльков,
им снится свет серебряный, как ртуть,
как он скользит по черной той воде…
Ладони к свету страшно протянуть,
куда страшней – исчезнуть в темноте.
 

«Суфлеры, словно – сквозняки в метро…»

 
Суфлеры, словно – сквозняки в метро,
напрасно шепчут откровенья про
реальность ада, иллюзорность рая.
Я прорасту у смерти на виду
и к терпеливо ждущим побреду,
из мерзлой почвы стопы вырывая.
 
 
Свет рассекает однородный фон,
и вечной спешке преданный вагон
снижает темп, предчувствуя нирвану.
Я – пассажир, я буду им, пока
так мучит жажда одного глотка
свободы той, что мне не по карману.
 
 
С уходом медлит юности сезон,
но день его, как нехороший сон,
сошел на нет, собою озаботив.
Пока горят четыре цифры ноль,
наполни шприц и сердце обезболь,
мой верный врач, садящийся напротив.
 

Клеймо

 
Промозглый ветер листья носит,
и быстро зреет темнота.
Внутри таящаяся осень
выходит паром изо рта.
 
 
Все медленно дойдет до точки —
так временем заведено,
когда найдешь своей цепочки
недостающее звено.
 
 
Я не горазд словами мучить
властителя небесных битв.
Он все равно сгущает тучи —
как огражденье от молитв.
 
 
Но тишина страшна на деле
и там, где звука не дано,
не выжигай на бренном теле
моем безмолвия клеймо.
 

«Остывший город кажется пустым…»

 
Остывший город кажется пустым.
Шел человек, и человек пропал.
Из труб домов выходит белый дым,
как изо рта при разговоре пар.
Горит камин, расправлена кровать,
как много чая в кружку утекло.
 
 
И снег идет, не зная что с них взять,
с тех, кто не холод любит, а тепло,
с тех, кто привык оберегать углы,
в четырехстенном спрятавшись нутре.
Но нет вины, но нет ничьей вины
в том, что зима настигла в октябре,
 
 
сумев минуты осени отнять,
отнять все то, что мы уберегли.
Нам суждено болеть и замерзать,
нам суждено хранить тепло внутри,
пока дороги – это голый лед,
пока в запасе чай из чабреца.
 
 
А снег идет, стремительно идет,
и не скрывает своего лица.
 

«Как одиноко, как тревожно нам…»

 
Как одиноко, как тревожно нам
сквозь промежутки трезвости и пьянства
смотреть во все глаза по сторонам
и видеть только знаки постоянства.
Почти зима. Глаза воспалены
от пыльных снов. И сорваны одежки
с деревьев, пьющих силу из луны,
хранящей всех потомков Молодежки[1]1
  Молодежка – уфимский микрорайон.


[Закрыть].
Уже не важно, есть ли кто живой,
и где исчезли бьющие тревогу,
когда запретов пес сторожевой
встал в полушаге,
преградил дорогу.
 

Эмбрион

1

 
Мы наконец воспряли ото сна,
успокоенья в нем не обнаружив.
Любовник-ветер, ждавший допоздна,
шевелит ночи пеньюар из кружев.
 
 
Его устами истину глаголь
напропалую, если не чужда я.
И пусть пронзает ноющая боль,
наличность душ собою подтверждая.
 
 
Мир оградил себя цепями скал,
осуществив распоряженье чье-то.
Быть может это то, что ты искал,
не отдавая в том себе отчета.
 

2

 
Ночь коротка и рвется, как капрон,
об первый луч, направленный извне.
Твоей любви запретной эмбрион
растет во мне, шевелится во мне.
И целый мир к нему благоволит
земной и тот, что существует под,
где лечит души страждущих Аид
и отпускает в черный небосвод.
Тьма ускользает из-под пальцев, но
я остаюсь вне времени опять,
своей незримой жизни полотно
делить с тобой и олицетворять.
 

3

 
Волокна света заменили ту
привычную для зренья темноту.
и стражи снов покинули постели.
С небес горящих шепчут облака
лишь об одном: смерть – фикция, пока
два сердца бьются в неделимом теле.
 
 
Но неизбежной все же быть беде.
Мы выйдем за пределы комнат, где
начнет вращенье мира центрифуга
в очередной, но не в последний раз.
Она бесстрастно перемолет нас,
успевших за ночь прорасти друг в друга.
 
 
И вдруг вернутся на круги своя:
блудница-ночь, обнявшая меня,
ее минут подробности, детали;
слова, в которых боль и колдовство,
для душ, годами ищущих родство.
Как будто мы еще не умирали.
 

«Вновь снег, возникший из небытия…»

 
Вновь снег, возникший из небытия,
собою укрывает пыль эпохи.
Под плотным слоем делает земля,
подобно людям, выдохи и вдохи.
Бледнеет солнца огненный неон.
В безмолвие отчетливее слышен
качающийся маятник. А он,
должно быть, кем-то управляем свыше.
А тот, кто свыше наложил бинты
на лица, руки – на ожоги неба,
и нарушая клятву немоты
заговорил, опровергая небыль,
о том, что пуст спасения ковчег,
давно потух агонии огонь и
настало время лечь в холодный снег
и обрести покой в его ладони.
 

«Лед тронулся. Но все еще зима…»

 
Лед тронулся. Но все еще зима
телам и душам не дает оттаять.
Смотай в клубок распутанную память,
сходя с подножки.
Только не с ума.
 
 
Давно сорвало время-палантин
и унесло. Но жили, не стихали
гудки страны, сигналы. Ты один
вернулся к ней в придачу со стихами.
 
 
Всю боль разлуки вынесла душа,
и сберегая и превозмогая.
Теперь иди нисколько не спеша,
минуй депо под грохоты трамвая.
 
 
Пусть бродит взгляд среди знакомых мест,
где обновилось что-то, постарело.
Пятиэтажный дом, второй подъезд,
второй этаж и поворот налево.
 

«Минутой позже – небо в парандже…»

 
Минутой позже – небо в парандже,
и нас впитали, поглотили жар вы,
густые ткани ночи. Мы уже
сложили крылья, отрастили жабры.
Поймали солнца равнодушный жест,
что не укажет, из кого мы родом,
и отдалились ото всех блаженств,
из-за которых медлили с уходом.
Земная жизнь болезненно-нежна.
О, разреши ее запомнить нежной,
покуда ночь, что выцвести должна,
питает донор темнотой кромешной.
 

«Нет, нас не догнать и как лоскуты не сшить…»

 
Нет, нас не догнать и как лоскуты не сшить,
и не испугать отрядами черных дней.
Но думалось – эту осень не пережить,
но верилось – все на свете подвластно ей.
 
 
И все, что цвело, казалось, не сможет цвесть
в глубинах людских, продрогших от ветра душ.
И кто-то цедил сквозь зубы дурную весть,
не слушай тех слов, мой друг, имярек, не слуш…
 
 
Ведь осень сдалась, она не пошла на Вы,
напротив – дала дорогу вестям благим.
Ведь думалось ей – людей не сломить, увы,
и верилось – все на свете подвластно им.
 

«Снова раздается в атмосфере…»

 
Снова раздается в атмосфере
снега скрип. Его не превозмочь.
Так идешь в потемках еле-еле,
через плоть процеживая ночь.
Не ведом ничьими голосами
в тишине, разлегшейся окрест.
Мельтешат снежинки пред глазами —
существа потусторонних мест.
 
 
И с вопросом пробегают годы,
наследив на ледяной коре,
кем я стал: хозяином свободы
или насекомым в янтаре?
И качают ветками осины.
Нарисованный карандашом,
словно он белеет так красиво —
длинный путь, который я прошел.
 

«Не бейся, небо, взрывом не звучи…»

 
Не бейся, небо, взрывом не звучи,
пока ступаем по земле несмело,
пока не помним, кто мы есть и чьи.
Два чистых сердца, обновленных тела.
Кто нашим тропам сумрачным помог
сойтись, скреститься,
словно в параллельной
вселенной наш грядущий диалог
давно звучал. Мольбой и колыбельной.
Дождем размоет, пылью занесет
скрижали правды, вымысла скрижали.
Однажды мы проснемся, вспомнив все
и осознав, кому принадлежали.
 

Реминисценции

«Деревьев песни, снега монологи…»

 
Деревьев песни, снега монологи —
замри, умри, но прежде подыграй —
мы в эту зиму, ждавшую подмоги,
вошли как будто в эфемерный рай.
Внезапно таял, возникал некстати
сон, захвативший комнату твою,
где я сидела на краю кровати,
как у широкой бездны на краю.
Где ночь, неспешно перевоплощаясь
вползала днем, и верилось уже —
я уменьшаюсь, я не умещаюсь
в твоей насквозь просвеченной душе.
 

«Сквозь почву прорастают города…»

 
Сквозь почву прорастают города,
в объятия из пыли заключая.
Тебя помимо, знает ночь одна,
что я – носитель вируса печали,
смотрящий на далекий небосвод,
где звезд тела горят поодиночке,
и где берет свое начало Тот,
кто знает наши болевые точки
и видит все погрешности извне.
Быть может, Он когда-нибудь, когда-то
на запыленном комнатном окне
оставит почерк свой витиеватый.
 

«Отыщи тишину…»

 
Отыщи тишину – приведи в исполненье мечту —
верх над страхами взяв. За тобою их лиц не замечу.
Говоришь: буду жить. Я живу, как и прежде живу,
сквозь минуты бегу. И порою становится легче.
Разве низко, родная, тернового жаждать венца?
Так устроена жизнь: проигравший за проигрыш платит.
Пусть на мне нет лица – кто-то плачет внутри без конца.
Пусть колени дрожат – их никто не увидит под платьем.
 
 
Говоришь: проведи под невзгодами прошлого штрих,
и пойми, что другой, безболезненный выход – немыслим.
До чернеющих дыр перепачканный ручкой дневник
я сжигала вчера, из стыда к обесчещенным мыслям.
Отыщи тишину, чтобы счастье держать на плаву,
пусть тебя обойдет загребущая водная толща.
Говоришь: буду жить. Я живу, как и прежде живу
и танцую внутри, даже если не двигаюсь больше.
 

«Реминисценции созвал, навлек…»

 
Реминисценции созвал, навлек
день проходящий. С музыкой и без
лежали мы в кровати поперек,
забыв о том, что времени в обрез.
Делились словом и по существу
и нет. Гуляли вдоль дорог, аллей.
И прежде чем на пеструю листву
упасть, висели в воздухе над ней.
И пряный запах листьев унося
в ладонях, шли, нисколько не стыдясь
того, что жизнь оставшаяся – вся —
прямую нашу одобряет связь.
 

«Прошу, приблизься, Истина моя…»

 
Прошу, приблизься, Истина моя.
Нет похвалы в тебе и нет упрека.
Дожди идут подряд четыре дня,
я верю – мир дождался Рагнарека.
 
 
Свой черный зонт в прихожей не забудь.
Пора, услышав наставленье чье-то,
нам подытожить наконец свой путь,
как всяким птицам дальнего полета.
 
 
Поступки, чувства, все слова твои
снуют в пространстве жизни оголтелой.
Разрежь меня, расшей, перекрои
и сделай лучше
и сильнее сделай.
 

«Ты не узнаешь, как хранят под сердцем рифмы…»

 
Ты не узнаешь, как хранят под сердцем рифмы,
как лист белесый рассекает быстрый почерк.
Здесь нет тебя. Здесь только буквенные рифы,
пески метафор и морские камни точек.
Здесь тяжесть мысли, что, ложась в строку, исчезнет.
Здесь пена дней, корабль книжного убранства.
 
 
Накрывшись пледом, ты сидишь в глубоком кресле
и смотришь в сумрак заоконного пространства.
Там, за окном, деревья непрерывно ропщут,
там ветер северный, порывистый и гулкий.
Люди, протискиваясь через темень ночи,
под стать сомнамбулам бредут по переулкам.
Там новый месяц на подоле неба виснет,
он ясно виден, словно уголь в горсти мела.
Там нет меня. Там только колебанья жизни,
что лишены невольно всякого предела.
 

«Здравствуй, милая…»

1

 
Здравствуй, милая.
Дом, в котором мы раньше жили,
обзавелся людьми и новое поднял знамя.
Здесь дырявят озонный слой городские шпили,
и погода стоит дрянная.
 

2

 
Время мчится вперед под звук часового хора —
отдаляет себя и память о прошлых бедах.
Ты не жаждешь ни встреч, ни дружеских разговоров,
значит, я не приеду.
 

3

 
Этот мир, утопая в поисках панацеи,
предпочел круг бессонниц теплому одеялу.
Я настигла рубеж поставленной мною цели,
только многое потеряла.
 

4

 
Жизнь плывет и горит, точно по пунктам плана
тех верховных существ, которые то и дело
одевают в листву оттенков бордо Адама
и в дожди обувают Еву.
 

5

 
Словно яблока плод, упало на землю лето,
и рванула вода из всех поднебесных скважин.
Я пишу тебе вновь, пишу и не жду ответа,
потому что ответ не важен.
 

«Вновь снег, как белая гуашь, раскрасил город весь…»

 
Вновь снег, как белая гуашь, раскрасил город весь,
и ветер взвыл – тревожный дух – по тем, кто заслужил.
Возьми в охапку целый мир. Возьми его и взвесь,
желая знать, как быстро он становится большим.
 
 
Ветвистый пройденный наш путь не стоил раны, шва,
тяжелых мыслей, вороньем не покоривших высь.
Приди ко мне и расскажи о том, что ты нашла
себя среди закрытых книг, прочитанных за жизнь.
 
 
Пусть будут заперты замки, забыты адреса
квартир, в которых за столом нет мест для нас двоих.
Ничто не в силах помешать смотреть в твои глаза
и видеть темный океан,
что взволновался в них.
 

«На ладони своей эту ночь ледяную качай…»

 
На ладони своей эту ночь ледяную качай,
не боясь уронить. Ночь, историю нашу верши.
Я на плечи твои бы накинула шаль из молчанья,
но ты просишь наружу слова доставать из души.
 
 
Голос бродит по комнате, он не способен растаять,
как потерянный призрак, забывший о том, что он мертв.
Он вселяется вновь в твою зоркую светлую память,
что с рассветом и новым закатом уже не умрет.
 
 
Это время, как поезд. Он нами же был нарисован
на белесой, как снег, ровной глади большого листа.
Неизвестно куда привезет он. Найдем ли мы слово,
от которого бьются бокалы в момент торжества.
 
 
Собери их и склей, эти мысли, в которых непросто
разобраться теперь, когда выключен комнатный свет.
 
 
Эта долгая ночь, как затерянный маленький остров,
приказавший скорей уплывать на родной континент.
 

«Из мира выкрасть тебя я рад бы…»

 
Из мира выкрасть тебя я рад бы —
не важно, где ты —
в разгар войны за нагую правду,
в разгаре лета.
 
 
Жить без изъянов и безупречно
не удается.
Не запирай меня здесь навечно,
в коробке с солнцем.
 
 
Что ждет тогда? Посмотри же в оба:
кому я нужен?
Где старый миф про любовь до гроба
давно разрушен.
 
 
Я буду искренне озадачен,
смотря на лица,
когда забудутся неудачи —
в попытках сбыться.
 
 
Наш мир разорванный не заштопан
рукой портного.
Давай на паузу встанем, чтобы
начаться снова.
 

Летающий дом

 
Трудно вспомнить, каким был вчера мой приземистый дом
(от скоплений людей далеко находился ли, близко ли?),
ведь сегодня он стал молчаливым огромным китом,
чьи окошки-глаза светят яркими синими искрами.
 
 
Я теперь буду с ним коротать отведенный мне век,
сев на матовый хвост, свесив к землям покинутым ноги
и ощутив высоту. Кит отныне – мой личный ковчег,
в коем бьются сердца, не считая себя одинокими.
 
 
И мы будем кружить, не заботясь о будущем, без
ожиданий чудес, без идей, излагаемых сдавленно.
Пусть летающий дом поднимается выше небес,
чтобы я никогда не вернулась к планете оставленной.
 
 
Кит, живущий со мной – добротою наполненный бард.
Плавниками чертя в небе гаснущем знак полумесяца,
он поет лишь о том, что земля – это черный квадрат.
И в одном из углов мы с тобою когда-нибудь встретимся.
 

«Кто бы мог угадать, что выбор пути неверный…»

 
Кто бы мог угадать, что выбор пути неверный.
Я из прошлого в сердце долго храню старье.
Если ты постучишь в закрытую дверь, мгновенно отворю ее.
В голове – постоянно слышимый цокот конниц,
на душе – пустота и ею мой дом согрет.
Наступление мрака – замкнутый круг бессонниц.
И спасенья нет.
Все сместилось, смешалось – люди, дома, ландшафты…
Если шанс не был взят, значит, он не был дан.
Нет в кармане моем достойной прощенья правды,
в нем лежит обман.
 
 
Там, где вечное лето, земли покрылись льдами,
там, где я погибал, вчера зацвели цветы.
Я пытался найти замену тебе, родная,
но они – не ты.
 

«Одержимость тобой держала мои ладони…»

 
Одержимость тобой держала мои ладони,
как икону – святой,
как тихий убийца – ножик.
Если прошлое – боль. Не помни его. Не помни.
Только так обрести заветное счастье можно.
 
 
Сохрани в себе то, что искренно, а не лживо,
чтобы плыли слова по кромкам морей бумажных.
Мы хотели вдвоем желанной достичь вершины,
и растратили все, что прежде считалось важным.
 
 
Опустилась к ногам, как сорванный лист, усталость,
заглушая оркестр, игравший живое скерцо.
Вместо страха потерь и долгих разлук осталась —
фантомная боль на месте,
где билось сердце.
 

«В старом клетчатом платье из темно-зеленого крепа…»

 
В старом клетчатом платье из темно-зеленого крепа,
из квартиры, в которой все стены серы и покаты,
она выйдет смотреть, как вечернее низкое небо
пересохшее горло полощет кровавым закатом.
 
 
И присев на скамью у подъезда высотного дома,
чья могучая стать взмыла вверх десятью этажами,
она будет просить о раскатах осеннего грома
всех богов, как пчела,
что лишилась способности жалить.
 
 
Она будет просить, чтобы стужей обвитая осень
излечила тоску, превратившую сердце в камею.
И один из богов даст ответ на невинную просьбу —
и раскатистый гром всколыхнет молчаливую землю.
 

Путь

 
Стук настенных часов. Заостренных теней беготня.
Эта долгая ночь земли мира, как ткань, раскроит
на полоски дорог. Ты продолжишь движение.
Я подожду тебя здесь, на дороге из каменных плит.
 
 
Ничего никогда не уходит бесследно и прочь,
словно правом на жизнь обладают прошедшие дни.
Когда встретится взгляд с покрывалом нетронутых почв,
в бархат первых цветов будут ноги обуты твои.
 
 
Впереди – стопка книг с чередой недописанных глав.
В тушь перо обмакни и иди, пока можешь идти.
Когда путь приведет на поля малахитовых трав,
ярко-крылые птицы забьются в твоей груди.
 

Зазеркальный человек

«Внеземной наблюдатель, пока ты…»

 
Внеземной наблюдатель, пока ты
крепко спал, из кармана пальто
судьбоносные выронил карты:
жизнь на грани и взгляды на то,
что вокруг существует. Не важно:
свет фонарный, чужой силуэт,
щит рекламный, кораблик бумажный…
Человек, одиночка, поэт —
это ты. Перед миром разверстый,
находящий по всем сторонам
только звезды, одни только звезды,
безответно горящие нам.