Текст книги "Меланхолия. Стихи"

Вернуться

 
Листопадный сентябрь – желто-огненный залп,
дождь холодный и ветер шквальный.
Ты оставил свой дом, напоследок сказав,
чтобы больше тебя не ждали.
В доме – тени тоски, в доме – пыль на столе,
необузданный мир – снаружи.
 
 
Кто ушел ото всех, тот в тумане, во мгле
укрощает любовь свою же.
 
 
Бог не бросит тебя, на него не злословь.
В снах Востока он, в песнях Юга.
Ты уже далеко. Нам не встретиться вновь,
чтобы вновь не терять друг друга.
Впереди – только путь и далекий софит,
что закат разобьет, как блюдце.
 
 
Ты оставил свой дом, только сердце велит,
только сердце велит вернуться.
 

«Жизнь не знает границ. Не страшись ничего…»

 
Жизнь не знает границ. Не страшись
        ничего: ни высот, ни толчков пустоты,
ни того, как лежит подле лодки весло —
        на поверхности черной воды.
 
 
Ни обугленных лиц, ни трясинных
        болот, ни идущих за кем-то смертей.
Ни того, как звучит комбинация нот
        и твой голос чуть слышимый в ней.
 
 
Ни зыбучих песков, ни бескрайних
        глубин – век тони, не почувствуешь дно.
Ни зияющих ран, ни синильных седин.
        Никогда не страшись ничего.
 
 
Ни того, как желающий жизни иной,
        возвращается к прежней в ночи,
и стоит, и молчит возле двери входной,
        не пытаясь нащупать ключи.
 

Зазеркальный человек

 
Этим утром, завтра и вовек
лиственных осадков окоем
видит одинокий человек,
отраженный в зеркале моем.
 
 
Вновь стучится давняя болезнь —
как внезапна, беспощадна та.
Голоса даны рожденным здесь,
для нее священна немота.
 
 
Не прогнал ее, не приручил,
но в душе освободил места,
чтобы бились рыбы из чернил
об поверхность белого листа
 
 
этим утром, завтра и вовек,
заплывая сквозь дверной проем
в комнату, где я и человек,
отраженный в зеркале моем.
 

«и мы протягивали ноги…»

 
и мы протягивали ноги,
да в той глуши,
где расходились, как дороги,
мосты и швы.
и мы тонули среди мнений,
что тычут в бок,
про то, что ты обыкновенен
и одинок.
и ждали долго на перроне
мы поезда,
забыть желая наше горе
в одном из ста.
и мы стояли на причале,
где шум и гам,
когда внезапно начинали
стрелять по нам.
и замолкали мы на годы,
а кровь текла,
ломалась в теле непогоды
луча игла.
 
 
но в этот тихий темный вечер
позволь посметь
сказать, что жажда жизни лечит
любую смерть.
 

«О смутном прошлом вслух не говори…»

 
О смутном прошлом вслух не говори,
в нем нет побед, лишь доля поражений.
Все запирай на шесть замков внутри,
натурщик для зеркальных отражений.
 
 
С возвышенностей или из низин
ты прибыл – то не повод для вещаний.
Вот поезд мой по рельсам заскользил,
тем подал знак для тягостных прощаний.
 
 
Письмо отправишь следом – буду рад.
Оставь обратный адрес на конверте.
Когда покинешь жизни маскарад,
я приглашу тебя на праздник смерти.
 

«Навечно улетают птицы…»

 
Навечно улетают птицы
широкой полосой одной.
Лишь бумерангом возвратится
все причиненное тобой.
 
 
Космической влекомый бездной,
как эти птицы грезишь ты —
прикрывшись ширмою небесной,
смотреть на землю с высоты.
 
 
Все непрерывно и неточно
идет. Процесс необратим.
Лежат дорожные цепочки
и снег белесый, как фатин.
 
 
Но ни апостолы, ни судьи
не намекнут, куда идти,
когда ты встанешь на распутье
и скрестишь руки на груди.
 

«Не уходи так скоро. Помолчим…»

 
Не уходи так скоро. Помолчим.
Примкнем к простору тишины больной.
Из ста уходу найденных причин
не выбирай сегодня ни одной.
 
 
Жизнь пролетает, как метеорит.
До дыр ее истерлось полотно.
И бренна мысль: время исцелит.
Оно нам лекарь. И палач оно.
 
 
Я помню, как наш мир был претворен,
и как седьмая ставилась печать.
Тогда в защиту памяти о нем
не говорить хотелось, а молчать.
 
 
Все изменилось. Только ты и я —
в глазах свободы, пойманной в лассо.
Лишь неизменно кружится земля,
как в парке обозренья колесо.
 

«Дверь притвори. Садись…»

 
Дверь притвори. Садись.
Слепы глаза. Темно.
В окна глядится высь —
черное полотно.
 
 
Ляжет в который раз
сонная пелена.
Кто наблюдает нас,
если Земля одна?
 
 
Не наноси визит,
некто, чужой судья.
Мне наперед претит
тайная власть твоя.
 

Городу

 
В этом городе ночь орудует сонным ядом,
в нем настигшая жажда к свету неутолима.
Я не видел того, во что упирался взглядом,
лишь уехать мечтал, но поезд промчался мимо.
 
 
Я былое сжигал и сам же потом гасил, но
не сумел устремиться в небо свободной птицей.
Этот город сжимает сердце мое так сильно:
невозможно продолжить жизнь за его границей.
 
 
Значит, я остаюсь, как эхо затихшей речи.
И страшна и легка привычная жизнь в неволе.
Этот город вонзился в сердце мое картечью,
самый опытный врач не вынет его без боли.
 

Во тьму

 
Шагнули во тьму те большие дома,
где люди бессильно-бледны.
В сторожке, уснувшей на веке холма,
задернуты шторы. А мы,
 
 
как прежде, стоим друг за друга горой,
стоим у блестящей реки,
где голос, услышанный нами впервой,
велел погасить маяки.
 
 
Лишается все и движений и слов,
лишается чувств и идей.
Течением лодку вперед унесло
и воды сомкнулись над ней.
 
 
И голос утих, и трава шелестеть
не может – не дуют ветра.
Лишь где-то дрожит паутинная сеть,
стремясь уцелеть до утра.
 
 
Шагнули во тьму, будто в нефть, небеса;
деревья, как сажа, черны,
луна, отраженная в их волосах,
теряет свеченье. А мы,
 
 
как прежде, стоим друг за друга горой,
что правда забыв, что вранье.
 
 
Ты знаешь, вселенная создана тьмой.
Должно быть, мы – дети ее.
 

«Призрачных душ сеть…»

 
Призрачных душ сеть
тянется ввысь, ввысь
с неба гасить смерть
и зажигать жизнь.
 
 
Нитку в ушко вдень,
чтобы затем смочь
вышить панно день,
вышить панно ночь.
 
 
Ровный узор туг,
замысловат. Вновь
не уколи рук —
ценна твоя кровь.
 
 
Не прогоняй прочь
стража небес – пса.
Он не предаст ночь
и не прервет сна.
 
 
Вышей панно жизнь,
вышей панно смерть.
Тянется ввысь, ввысь
призрачных душ сеть.
 

«Так живем мы: скрываясь за сотней личин…»

 
Так живем мы: скрываясь за сотней личин.
Под покровом мечты и под гнетом земного.
Не об этом ли пел чей-то голос в ночи?
Тихо, жалобно. Он пропоет тебе снова.
 
 
Я прощаюсь с тобой, о былом не скорбя.
Впереди долгий путь, он без карты и цели.
Если люди без устали ранят тебя,
значит, слушаться сердца – твоя панацея.
 
 
Страх потерь и прощаний тревожит умы,
и завещано жить, чьи-то души тревожа,
до тех пор, пока нам не сколотят гробы,
до тех пор, пока в эти гробы не уложат.
 
 
Я не раз позову тех, кто выпал из дней
моей жизни. Как будто возникла прореха.
 
 
Но от канувших в Лету по воле своей
не удастся услышать ни слова, ни эха.
 

«Вспорхнули с веток стаи птичьи…»

 
Вспорхнули с веток стаи птичьи,
ключами от небес звеня.
Я цепенею от величья
воды, что смотрит сквозь меня.
 
 
Не испытавшие утраты,
дома бессрочно далеки.
Как окон комнатных квадраты,
стремительных часов круги.
 
 
Приходит, обнаружив входы,
то осознанье наконец,
что я – творец своей свободы,
а не свобода мой творец.
 

Самосуд

 
Ты заставляешь тело леденеть,
тоска, что вышла со свечой из мрака.
Оставь меня с собой наедине,
где ручки пишут, но чиста бумага.
 
 
Оставь меня, как оставляют мать
пригретые в ее утробе дети.
Я не желаю больше воевать
и быть за все последствия в ответе.
 
 
Мне от ворот покажет поворот
еще не покоренная вершинка.
Спасался бегством буквенный народ.
Стоит в пыли печатная машинка.
 
 
От пустоты стихийной не спасут —
все по плечу ее огромной силе.
Но я готов устроить самосуд
над мыслями, что душу исказили.
 

«Последний луч, светилом брошенный…»

 
Последний луч, светилом брошенный,
висит от тьмы на волоске.
Я повернулся от хорошего
к тебе, погрязшему в тоске.
 
 
Вокруг, вблизи и за пределами
земли, оглохшей от речей,
стоят пылающие демоны —
дома из красных кирпичей,
 
 
не трогая тебя, болящего.
Должно быть, издали видны
глаза, от частых слез блестящие —
от изобилия воды.
 
 
Послать бы прошлое без адреса,
но уязвимая душа
померкшие обводит абрисы,
и тверд нажим карандаша.
 

«Стрела кольнула, пущенная в грудь…»

 
Стрела кольнула, пущенная в грудь,
но чья – известно Богу одному.
Я не смогу про боль упомянуть
невесть зачем, неведомо кому.
Мне умирать бы долго: годы, век,
(остер предмет и не целебен яд)
и видеть то, как ты сминаешь снег,
на облаках задерживаешь взгляд;
и руки, что коснулись б облаков,
в карманы прячешь черного пальто.
В пути освобожденье от оков,
в нем повод навсегда залечь на дно.
Деревья, что столпились пред тобой,
трясутся, не смущаясь наготы.
Не вспоминай стоящих за спиной,
не думай, сколько утекло воды.
 
 
В один из дней невозмутимый рай
найдется сам. Ворота отопри.
Не умирай затем, не умирай
ни на земле, ни у меня внутри.
 

«Только мы здесь. Нет дьявола, Бога…»

 
Только мы здесь. Нет дьявола, Бога,
нимба нет, нет железных оков.
По пустыне небес одиноко
держит путь караван облаков.
Все стремиться зачем-то, куда-то,
процветанье неся или вред.
Только здесь. Нет Эдема, нет Ада.
Наказаний с прощеньями нет.
 
 
Как у спутников (Тефия, Фобос)
путь зациклен, но долог и крут.
Проезжающий мимо автобус
не изменит исконный маршрут.
Постоим под затихшую речь, но
под воды полусонной рассказ,
сокрушаясь над тем, что навечно
в этом городе бросило нас.
 
 
Разве сможет пробиться наружу
свет, что редкостен в этом краю?
Чтоб утешить спокойствием душу,
беспокойную душу мою.
 

«Ты знаешь, мне не дорог город каменный…»

 
Ты знаешь, мне не дорог город каменный.
Я в нем слабел стремительно и чах.
Отъезд сулил спасение. Все правильно —
и первый рейс и сумки на плечах.
 
 
Теперь стою, не чувствуя усталости.
Ничто не ранит, не болит нигде.
Пусть вся та горечь, что лишает сладости,
уходит прочь по голубой воде.
 
 
Мелькает жизнь от самого зачатия,
и всякий день, что робко гасит ночь.
Крепки бессмертной памяти объятия —
ни ускользнуть нельзя, ни превозмочь.
 
 
Я буду верить (человеку свойственно),
что ты, оставив город в стороне,
по одинокой лестнице спокойствия
когда-нибудь поднимешься ко мне.
 

«Не смогу объяснить, отчего нам бывает так плохо…»

 
Не смогу объяснить, отчего нам бывает так плохо,
словно пламя души потускнело, от боли сипя.
Каждым правит от первого и до последнего вздоха
нескончаемый поиск себя.
 
 
А вокруг только ложь, только ею рожденные сплетни
замыкают круги. Мы с тобою поодаль стоим.
Обещай, человек, называемый другом последним,
никогда не стрелять по своим.
 
 
Пусть то время, что названо утренним или вечерним,
сохранят навсегда запыленные календари.
У меня для тебя вместо чувства, объятого чернью —
свет, сжигающий боль изнутри.
 

Начальная

«Я помню, как уплывали прочь…»

 
Я помню, как уплывали прочь
ряды кораблей бумажных,
как шепот твой, ускользая в ночь,
внушал – умирать не страшно.
Как крепко руку своею сжав,
вела в неземные царства,
и продолжая легко дышать,
твердила: не смей бояться.
 
 
Я здесь и буду идти с тобой,
срывая с дерев одежды,
пока не станешь совсем другой,
оставшись для мира прежней,
пока не станет далекий зов
доступной для слуха речью,
пока скопления вечных слов
не выстелют – мы не вечны.
 
 
Я помню, как мы стояли там,
подобные черным звездам,
как ветер следовал по пятам,
собой остужая воздух,
и дуб, объятый вселенской мглой,
ветвями по-птичьи хлопал.
Как возвращались затем домой
по мерзлым змеистым тропам,
 
 
и расступался у дома лес,
и тлели дрова в камине,
и месяц быстро по небу лез,
а после на середине
он застревал, продолжая греть
фонарным неярким светом.
И я тогда понимала: смерть —
начальная жизни этой.
 

«Уничтожился ориентир…»

 
Уничтожился ориентир,
что манил своей яркостью в детстве.
Мы бежим из постылых квартир,
не обмолвившись словом о бегстве.
 
 
Вспомним, будто забыть невдомек,
кто мы есть, кем мы, к счастью, не стали.
Человек, что нас свято берег,
запер накрепко двери и ставни.
 
 
Потому что пора жить самим
без границ, без начерченных линий.
Свет во тьме – мы стремимся за ним,
и не важно, как путь к нему длинен.
 
 
Что осталось в душе? Вечера,
что обласканы стужей холодной.
Черно-белый коллаж про вчера,
и про завтра цветные полотна.
 

«Цел. Не нуждаюсь в воздухе, не тону…»

 
Цел. Не нуждаюсь в воздухе, не тону —
дождь за окном.
Там сказка твоя и быль.
Капли ползут по треснувшему стеклу,
капли стирают пыль.
 
 
Что подразумевалось под этим сном,
где растворялся в небе вороний грай…
Время предстало раненым божеством,
чтобы пробиться в рай.
 
 
Нет ни тоски, ни радости. Нам даны
вера одна, надежда на всех одна.
Каждую ночь растут и цветут цветы
там, где земля мертва.
 
 
Нет ни богов, ни демонов. Нам дано
право искать свой смысл. И ты найдешь.
Каждую ночь мир видит во снах того,
кто обратился в дождь.
 
 
Мир – механизм, и каждая его часть
крутится в нас,
и боязно отслужить.
 
 
Только не смей покинуть его сейчас,
пообещавший жить.
 

«Больше не нужно кидать облака в зенит…»

 
Больше не нужно кидать облака в зенит,
в этом ведь нет прекрасного ни на грош.
С начала июня сердце тоской звенит
и эту тоску, умоляю тебя, не трожь.
 
 
В зелени лета теряется вера в жизнь,
как горсти семян, рассыпанных в небесах.
И птицы устали в пыли городской кружить,
и время устало стрелки крутить в часах.
 
 
Я верую в дождь, который еще придет,
вбивая потоки струй в сухой асфальт.
И солнце взойдет на мраморный эшафот,
швыряя в людей на тишь обреченный альт.
 
 
Успеть бы словить последний горячий свет
и им до краев наполнить пустой бокал…
Ты видишь опять, что груды прошедших лет
комками листов разбросаны по углам.
 
 
Ты видишь опять – не дремлют мои слова,
а рыхлым туманом стелются по земле.
 
 
Так хочется верить, что выиграна та война,
в которой я не должна проиграть тебе.
 

«Не называя имен, фамилий и длинных цифр…»

 
Не называя имен, фамилий и длинных цифр,
мы все уходим в края, где дали родней и краше.
Без нас кружится Земля, как будто по кальке – циркуль,
и с нами так же.
 
 
Мы знаем, где уже ночь, где дождь долгожданный брызнет,
как с высоты облаков черны и покаты крыши…
Ты видишь тех, кто твои ладони держал при жизни?
И я не вижу.
 
 
Без нас дома сторожат обмякшие плоти улиц,
где каждый житель – солдат, имеющий жесткий стержень.
Этот огромнейший мир, с которым мы разминулись,
остался прежним.
 

«Милый друг, расскажи, что в будущем будет с нами…»

 
Милый друг, расскажи, что в будущем будет с нами.
Карту дальних дорог на мокром песке черти.
Я приму за тебя обширную часть страданий,
воскрешу белых птиц, что мрут на твоем пути.
 
 
Если хочешь, то все нездешнее станет нашим,
против правил пойду, руками лицо закрыв.
Только ты мне ответь, забудут ли люди падших,
если верящий в свет настигнет крутой обрыв?
 
 
Посмотри с высока – земля от шагов огрузла,
разрушаются скалы, топится солнцем лед…
Если воды Невы решительно сменят русло,
ты поверишь, что я не струшу, плывя вперед?
 
 
Посмотри снизу вверх – синь неба собою плавит
силуэты дерев, вгоняющих душу в сплин.
Милый друг, расскажи, что в будущем станет с нами,
если я отвернусь от всех, кто меня любил?
 

Бессмертие

 
Что случится теперь? И хлеба и сил – избыток,
но вокруг ни души.
Зачем же вперед плетусь?
Я проделал пути сквозь тысячи камер пыток
для того, чтобы вновь почувствовать жизни вкус.
 
 
Там, где земли тряслись, свои не терпя недуги,
где червонный огонь свирепостью плавил глаз,
я безмолвно стоял, раскинув под небом руки,
сознавая, что Бог покинул и проклял нас.
 
 
Я вошел в реку смерти дважды и вышел дважды,
не наткнувшись на смерть камней и песков среди,
улыбаясь тому, кто бросил меня однажды,
предварительно вздернув сердце в живой груди.
 
 
Там, где видно, как дождь гуляет по зыбкой тверди,
как строка оголяет смысл другой строкой,
я роняю слезу на мрамор щеки. Бессмертье —
мой безжалостный враг и вечный союзник мой.
 

До ста

 
Все былое – туман,
все забытое – дым,
оседающий медленно в нас.
Как остывший рассвет,
пусть ложатся следы
поперек неизведанных трасс.
 
 
Если мысли – чисты,
если в сердце – тоска,
значит, нужно вернуться домой.
Наше время пройдет.
Досчитаешь до ста
и очнешься с седой головой.
 
 
Настоящее – пыль,
настоящее – прах,
отмеряющий жизни на глаз.
Пусть прозрачен и чист
ты, рожденный вчера,
но от плача планета тряслась.
 
 
Знай – туман далеко,
рыхлый дым – за бортом.
За тобой не видать ни следа.
Наша жизнь – это миг.
Но нашедший свой дом
никогда не считает до ста.
 

Красная черта

 
Недосказанность фраз разжигает душевный костер,
подводя время встреч к нахождению красной черты.
Попрощайся со мной, как с неровностью бархатных штор
попрощался апрель, изорвавший себя в лоскуты.
 
 
Не ослабит ничто хрипоту беспокойных сердец.
Нет в конверте письма, чтобы смело поставить печать.
Если память жива, значит, это еще не конец,
значит, то, что молчит, обязательно будет кричать.
 
 
Значит, то, что грызет, непременно покажет клыки.
Нам останется – плыть, отдавая приказы морям.
И никто не подаст даже сломленной дрожью руки,
если будешь тонуть, к неизведанной суше маня.
 
 
Жди того, кто пройдет по следам одиноким твоим,
как невзрачная тень вдоль шеренги опавшей листвы.
И не думай о том, что мы все обнимаем других —
нелюбимых, увы.
 

«Нас по-прежнему ждет одинокий ночлег…»

 
Нас по-прежнему ждет одинокий ночлег,
тот, где нас не нашли, тот, где нас не искали.
Посмотри, как таинственно падает снег
на шершавый язык городской магистрали.
 
 
Счастье рядом стоит – впереди, позади,
стоит только к нему прикоснуться ладонью.
Мы застряли с тобой в ноябре посреди
длинных слов, что согреют без спичек. Я помню
 
 
длинный путь временной, что ведет в вечера,
где горбатый фонарь свет ронял на подъезды.
Оставайся таким, как сегодня, вчера,
для того, чтобы так же любить безвозмездно.
 
 
Пусть земля – это пол, небеса – потолок,
пусть сегодня в речах много пауз и точек…
Нет, не правда, что каждый из нас одинок,
если нам двух шагов не пройти в одиночку.
 
 
Нас по-прежнему ждет одинокий ночлег,
тот, где вечной зимы усмиряются ветры.
Только тесная связь человек – человек
дарит повод идя сокращать километры.
 

На распутье

 
Ты во что-то веришь, чего-то ждешь,
обуваясь то в пыль дорожную,
то в колючим иглам подобный дождь,
навевающий мысль о прожитом.
 
 
От былого нужно бежать вперед
так, как черти бегут от ладана:
сквозь погибший вереск и толстый лед,
по горящим мостам расшатанным.
 
 
Даже божья помощь способна сбой
дав, направить по следу ложному.
Береги себя, говори со мной,
где язык прикусить положено.
 
 
Ведь слова для нас – заостренный меч,
коим вспарывать души следует.
Если и дано в эту землю лечь
раньше срока, то лишь с победою.
 
 
А огни победы уже близки —
загорелись, мигают, кружатся
там, где время, скорчившись от тоски,
превращает в лохмотья кружево,
 
 
и глаза, смотрящие в глубь трясин,
закрывает худыми пальцами.
Может, прав, дружище, тот сукин сын,
что поэтов назвал страдальцами?
 
 
Свет, горящий в сердце, почти погас,
устремленный в ветра холодные.
Словно жизнь готова оставить нас
на распутье.
И стать свободною.
 

«Этот город, который немыслимо взглядом объять…»

 
Этот город, который немыслимо взглядом объять,
покидают сердца, что подобно ему, одиноки.
Мы уходим от света, но свет настигает опять,
мы уходим от страхов, но страхи вгрызаются в ноги.
Я могу рассказать тебе много историй про то,
как мечты о великом к великому путь указали,
как свобода ждала нас на лестнице возле метро,
но мы шли к поездам и встречались с тоской на вокзале.
Жизнь стоит в середине, и водят вокруг хоровод
то веселье, то скука, то горе с больными глазами.
Мы уходим от солнца, но солнце за нами плывет,
мы уходим от смерти, но смерть волочится за нами.
 

«Глазами солнца сгусток туч подсвечен…»

 
Глазами солнца сгусток туч подсвечен,
листвою мокрой вечера пропахли.
Давай же выпьем за внезапность встречи
горячий чай ли, кофе ли, коньяк ли.
 
 
Быть может, встреча эта – помощь свыше
или ошибка чахнущей планеты.
Ты не страшись тонуть в словесной жиже,
и может быть, нас не убьют за это.
 
 
Давай же вспомним взгляды, жесты, песни,
как миг прекрасен, время неизменно.
Коньяк сегодня наш спаситель, если
не затуманит головы мгновенно.
 
 
В произошедшем скрыта аксиома,
желанья ближе стать, увы, фальшивы.
Листай страницы старого альбома
и знай, на них мы будем вечно живы.
 
 
Пусть, рассмеявшись, вновь промолвит осень
о том, что жизнь нас не связала туго,
и что друг друга не искали вовсе
мы, что неплохо жили друг без друга.
 

Уйти в никуда

 
Ты уйдешь от меня однажды,
позабыв обо всем на свете.
Позабыв на столе бумажник,
позабыв, что взрослеют дети.
 
 
Позабыв про долги, кредиты,
про работу и штраф в машине.
Позабыв, что давно размыты
в небесах облака большие.
 
 
Позабыв, что за дверью лето,
что за дверью июнь хлопочет,
но с дождем и промозглым ветром.
Ежедневно – с утра до ночи.
 
 
Позабыв, что давно морщинки
на лице, как рельеф на карте.
Возле двери свои ботинки
и следы на сыром асфальте.
 
 
Про закат, что застыл в окошке,
про рассвет, улетевший в дали.
Позабыв, что остались в прошлом
все слова, что тебя держали.
 
 
И однажды вздохнет уныло
день осенний, махнув листвою,
я пойму, как нелепо было
не уйти в никуда с тобою.
 

«Играй, мой друг. И пусть звучат неверно…»

 
Играй, мой друг. И пусть звучат неверно
людской души фланелевые струны.
Мы все живем внутри такой вселенной,
где стерта грань от Марса до Сатурна.
 
 
Ты пой, мой друг. И пусть все песни спеты,
но голос вновь звучит с высокой ноты.
Мы все живем на теле той планеты,
где высоки вращения частоты.
 
 
Гадай, мой друг, пусть это дело лживо —
на древних рунах, на кофейной гуще.
Мы все живем в нутре такого мира,
где каждый день похож на предыдущий.
 

«И вышло солнце – лишь бы не спугнуть…»

 
И вышло солнце – лишь бы не спугнуть.
Слова исчезли, словно склеен рот.
Все повторяется когда-нибудь.
И сны, и явь вплелись в круговорот.
 
 
Вчера я шла, сегодня напролом
к полоскам света по земле бегу.
А ты живешь у бога под крылом
и вечно будешь перед ним в долгу.
 
 
Прими назад и здравствуй, это я —
произнесешь, а рана засаднит —
так все вернется на круги своя
и вскоре примет первозданный вид.