Текст книги "Ассы – в массы"

Другой эпизод был накануне августовских событий 91-го года, и было это 18 мая. Опять происходил очередной концерт в «Зеленом театре», и здесь уже участвовали не военизированные части, а взрослые дядечки, уж не знаю, из какого отдела. Все практически одного роста, в спортивных костюмах; они кого-то там спровоцировали и завязалась потасовка. При этом четко перестраиваясь то в круг, то в шеренгу, эта группа довольно четко отбивалась от неформалов, но в итоге была загнана в какой-то угол парка и закидана какой-то ветошью. Никто их забивать в общем-то и не стремился, но спесь со спецов посбивали. Но уже тогда стало ясно, что неформалы должны сторониться впутывания в политику.

А когда наступили события 91-го года, и все стали звать на баррикады, мы резко осаживали революционные позывы несмышленых подростков, желавших покрасоваться на фоне баррикад и свистящих пуль. Но, конечно же, удержать народ было невозможно, и многие неформалы присутствовали у Белого Дома, а «Коррозия» и кто-то еще давали там концерт. И хорошо, что тогда не было такого же крошилова как в 93-м; но трупы там все равно были, и участвовать в этом процессе не имело никакого смысла.

К тому времени уже появился Петровский бульвар, и все девяностые прошли под знаком именно этого пространства, где сосредоточились самые продвинутые представители различных кругов. При этом как-то не прозвучали остальные сквоты типа Фурманного, где была вполне себе солидная тусовка. Возможно, живописные круги, к тому времени уже распродали весь накопленный потенциал за копейки и на момент создания Петровского были либо за границей, либо сидели в забытьи. При этом коммуникация, заложенная в «Детском саду», получила свое наивысшее развитие в период Петровского сквота. При этом я до сих пор считаю, что та «де эстетика» которая была там заложена и только сейчас начинает использоваться во всем мире, неорганична с нашей страной, имеющей иное эстетическое начало. Эта эстетика более подходит жирному, как обычно, загнивающему и уставшему Западу…

Эстетика воспаленного сознания ближе аристократическим кругам, но никак не пост-советским. Но, так или иначе, тот костяк, который собрался в тот период, прозвучал не менее громко за рубежом и дал намного больше продуктивных тенденций на местах, чем официальная часть «Ассы».

М.Б. А как насчет реалий постсоветского пространства. У тебя есть свое мнение по поводу событий?

Г.А. Начался период клубной жизни, началась барыжка. На улицах появились наркотики и оружие, как будто спецом раздавали. Кстати, стоит отметить, что все восьмидесятые не было спаивания молодежи, неформалы росли в здоровой спортивной обстановке. Алкоголь понесся где-то года с 90-го, когда появился спирт «Рояль» и понесся нездоровый пьяный кураж по всей стране. Петровский же был отдушиной. Куда можно было прийти и порадоваться за знакомых, которые прогрызли себе место под солнцем, когда остальная художественная среда стала продажной мелким оптом и малоинтересной. Был еще жив Тишинский рынок, где тусовались будущие модельеры и неформалы всех мастей.

В Москве, во времена Петровского, параллельно существовало еще несколько сквотов, один из которых основал папа художницы Лики Гринберг. Образованный, прикольный художник, каким-то образом организовал «Третий Путь», который находился на Пятницкой улице, куда захаживал Дугин с Джемалем, сидевшие на гималайско-тибетских темах; позже там появился Борис Раскольников. Поскольку Петровский в это время уже начал загибаться, часть идей перекочевала в «Третий путь», и он таким образом стал ответвлением общего проекта. До 94-го года это была просто мастерская художников, которая часто подвергалась нападкам всяческих ушлых людей, которые с приходом экономических свобод понимали эти свободы по-своему. Леша Блинов-Белый и Катя Рыжикова приводили туда всяческие творческие единицы, но Лика с Борей всего боялись и ничего там не происходило.

И вот когда их наконец-то выгнали, попросту вынесли вещи на улицу, Петлюра, Осадчий, Алан и я, также попросту их обратно внесли и «Третий Путь» заработал с того момента как культурный центр. На освобожденную площадку подтянулись братья Полушкины со своими моделями, начались концерты, перформансы, выставки и на какой-то период этот сквот стал наиболее известным по городу. «Третий путь» стал той дополнительной музыкальной площадкой, которой не хватало на Петровском, но после закрытия центрального очага неформальной культуры в упадок пришло и его «дополнение».

М.Б. Здесь нужно сделать небольшое отступление, чтобы объяснить феноменальный всплеск расцвета клубной жизни в Москве того периода. Начиная с 92-го года в столицу нашей родины хлынуло все, что могло хлынуть с периферии, и на улицах началась бойня между быковатыми пацанами, наркоманами и милиционерами, которые на тот момент уже не сильно отличались от первых двух категорий. На центральных улицах стало просто страшно гулять, тем более по ночам. Шел передел не только собственности и недвижимости, но и кусков улиц и точек кучкования проституток. С «Пушки» окончательно ушли неформалы, и им на смену пришел «андеграунд» криминального характера. Эти причины легли в основу появления именно клубной, не ресторанной жизни города. Рестораны, конечно же, были, но клубы представляли из себя нечто иное, чем нынешние. Контингент посетителей состоял на 80 % из москвичей, по старинной столичной традиции тяготевших к домашней кухне, которая тогда в оных клубах отсутствовала, и там происходило либо отчаянное рейверское клубление, либо нормальное клубное общение, не отягощенное негативом. Клубы эти поначалу были небольшими и закрытыми. Одним из первых клубов был открыт Друбич с Ильей Пигановым, на Маяковской и назывался «Маяк». Вторым знаковым местом был клуб «Эрмитаж», открытый в одноименном саду напротив Петровки 38. Но первым клубом, именно как место общения, был «Бункер», команда открывателей которого в течении девяностых делала неоднократные попытки настроить клубную жизнь: открывая проект «Акватория», к концу девяностых все же реанимировав проект «Бункер» и отстроив «Б2». В 93-м году стартовал проект «ПТЮЧ», иные рейверские программы. Вот как-то так было с фоном для разворачивающихся в неформальной среде событий?

Г.А. Да, все звучит правдоподобно, только, помимо всего, само население города было запугано не только еженедельной стрельбой на улицах, но и событиями 93-го года, когда было перебито немало зевак, а в городе появились танки и люди с автоматами. Как обычно в России, все решалось в Москве, и термин переходного периода «шокотерапия», озвученный нашими как бы демократами, в первую очередь коснулся населения столицы, которое забилось по квартиркам, на которые их уже вовсю кидали новомосквичи.

Это сейчас, после прошествии некоторого времени, можно рассуждать подобным образом, а тогда все пребывали в эйфории – что вот, мол, свобода, к которой стремились, уже наступила, и та культура, которая создавалась в недрах андеграунда, будет востребована на просторах нашей родины. Это была иллюзия, но иллюзия неплохая, потому как оптимизм, двигавший художниками, не оставлял их до самого конца. Возвращаясь к событиям, улица была захвачена милиционерами с автоматами и бандитами, клубы были небольшими и резонанс от их действий был иным, чем в восьмидесятые. Поэтому смысл той культуры, связывающий все сословия в авангардном культурологическом порыве, утерялся. Все, что связывалось в общих процессах, опять дифференцировалось по роду занятий. Художники стали художниками по отдельности, музыканты – отдельно; неформалы тоже разбились по мотоклубам и мелким компаниям.

К тому же вся молодежь восьмидесятых уже повзрослела, переженилась и нарожала детей, а кто-то уже уехал за границу. Новое поколение девяностых было уже поставлено на грань выживания; максимум, что оно могло для себя позволить, так это забыться на какой-нибудь дискотеке. Все остальное время, после двойного финансового кризиса, молодежь пребывала в поисках каких-то средств и о каком-либо творчестве разговаривать было бессмысленно. Здесь нужно отметить, что, конечно же, не вся молодежь – были отдельные уникальные музыканты и художники, которые, опять же, вели свое происхождение из панк-среды города, но количество этих персоналий было незначительным и все проекты держались на уже проверенных временем кадрах. Некоммерческие проекты, пригодные для зрелой заграничной культуры, стали бессмысленными во многих отношениях, при этом активность надзирательных органов усилилась. Единственно значимыми проектами могли стать проекты, связанными с телевидением, но эта тема стала пресекаться с 96-го года тоже. Олегу Шишкину удалось набрать группу с замечательными актерами – Епифанцев в проекте был просто замечателен – и они каким-то чудом пробили театрализованный проект на шестом канале под названием «Дрема». Позже он переехал на московский канал под названием «Культиватор» и какое-то время существовал в виде авангардного театра. Я по большому счету считаю эту группу учениками Леши Тегина, но вполне возможно, у них есть свое мнение по данному вопросу.

А я делал совместный с голландским режиссером Мириам Ван Веллен кинопроект, как бы итожа свою деятельность, в котором нам помогал Алексей Катаев, живший тогда в Голландии. Но, к сожалению, наш проект, выражавшийся в том, чтобы выразить суперсмысл в сжатой форме, так и не сумел пробиться на российский экран. Тогда я активно занимался собственной семьей, пытаясь хоть как-то восполнить отнятое общественной нагрузкой личное пространство. К этому моменту уже было пропущено несколько семей и детей без отца, я платил уже какие-то вселенские долги. Как-то живший по соседству Алик, он же Альберт Нейронов, снял свой первый фильм, но он так же не пробился на телевидение, хотя был снят в новомоднейшем по тем временам киберпанковском стиле с элементами готики. Поэтому захотелось поставить точку в «Ассе», чтобы этот процесс получил свое логическое завершение, а последующие проекты шли уже продолжением к этому. Шел 98-й год и мой приятель Олег Цодиков, имевший отношение к организации мероприятий, предложил сделать акцию в клубе «Титаник».

Название проекта символизировало окончание московских перформансов, а взято было из произведения Марка Твена. Где описывалась группа мошенников, которая делала перформанс «Огненный Жираф». Был устроен показ под названием «Агония огненного жирафа», на которую собрались старые участники, но из тусовки практически никто не пришел. Изменились времена, нравы, да и сама система коммуникаций. Собственно, то, что хотел – то и получил. Убедился в полном распаде тусовки на отдельные формальные очаги, которые были обречены на угасание. Просто был период совместного прорыва, как я это понимаю, а теперь все пытаются уже закрепляться на тех местах, куда их вынесла судьба. Большинство участников «Ассы» к тому времени стали свободными, знаменитыми, а некоторые – относительно богатыми. Питерская часть проекта тоже прогремела на весь мир и развивалась самостоятельно.

Ну, а нынешнюю ситуацию в стране как-то даже и не хочется комментировать. Население нагнули не хуже, чем при совке. К тому же нагородили искусственных социальных барьеров, которые отсутствовали раньше. Не знаю, где предел этой глупости, но кажется, что все это закончится очередным социальным бунтом, еще более жестким и бескультурным. Потому как при советской власти большинство неформалов было хоть с каким-то образованием и желанием независимо реализоваться. Но в России неугомонная талантливая молодежь будет всегда, и, принимая новые правила игры, возможно, более сложные, чем в годы крушения Советского Союза, творческие массы вряд ли удастся остановить. При этом, резюмируя…

Сам процесс, длившийся двадцать лет, дал возможность действительно талантливым людям реализоваться и стать звездами. Многие их имена известны в арт-кругах земного шара, и, к сожалению, не так широко на родине. Мы просто пытались привить к совковым реалиям абсолютно несоветскую культуру, которая, мутировав от скрещивания с реальностью, дала своеобразные всходы. Возможно, время для подобных экспериментов еще не наступило, сознание населения такой огромной страны меняется тяжело и медленными темпами. Тем более, что сейчас наметилась тенденция политических спекуляций на тему счастливого советского детства. Политические технологии опять загоняют зашуганый периодом передела собственности народ назад в стойла. Раньше люди сидели по кабэшкам и заводам, теперь сидят по дизайн-бюро и торговым фирмам. Разницы практически никакой; правда, есть и положительные тенденции. Образовалась, пускай небольшая, но все же прослойка людей, которые могут себе позволить ездить по миру и не дают себя дурить дешевыми подделками и вторичными идеями. К тому же молодежь получила новые формы оттяжек в виде экстремального спорта и всяческих туризмов и дайвингов. Арт-среда тоже налаживается в виде галерей и фестивалей – так что не все так плохо.

А тот опыт, который был накоплен, возможно, пока еще не нужен, но я надеюсь, что, когда закрутят гайки, как было при совке, аналогичный проект будет когда-нибудь реализован будущими бунтарями. И только тогда обыватели смогут хотя бы приблизительно ощутить тот драйв, который сопровождал авангардный процесс в восьмидесятые.

Никола Овчинников и Сергей Воронцов

Никола Овчинников и Сергей Воронцов – участники группы «Среднерусская возвышенность» и Клуба Авангардистов в Москве.

Н.О. Сладкие времена застоя и коррупции…

М.Б. Как тебя занесло в творчество?

Н.О. В творчество меня занесло совершенно случайно. Отец моего друга по детскому саду и к тому же соседа по дому был художником и всячески своего сына тоже готовил в художники. После восьмого класса он удачно поступил учиться в Училище памяти 1905 года, а я на год младше был и понял, что и мне тоже надо пойти туда учиться.

М.Б. Почему ты захотел учиться на художника? Чтобы меньше работать?

Н.О. Это было Художественное Училище. Был шанс после восьмого класса свалить в другую, взрослую жизнь. Возраст, конечно, влиял и социальная среда, которая сложилась в нашем районе, где построили несколько кооперативных домов от Академии Наук на улице Дмитрия Ульянова. Вообще я родился на Арбате, а потом родители переехали, кажется, в 1960-м году. Все детство я провел в интеллигентской атмосфере оттепели. А потом начался застой. Папа был философ. Уже лет в двенадцать меня начали заинтересовывать искусством. Как-то отец взял меня за руку и сказал: «Пойдем, у меня друг живет рядом и у него много картин и скульптур». Другом оказался Александр Зиновьев, а картины и скульптуры – Эрнста Неизвестного. Они о чем-то своем говорили, но мне было дико скучно. Абсолютно не вставило общение с Неизвестным… Детское ощущение подтвердилось позже, в зрелом возрасте. Не мои вибрации.

Училище же 1905 года – это было такое серьезное злачное место, с особой репутацией. Кто там только не учился! Вокруг было множество пивных. Училище было завязано на алкоголе так, что даже страшно представить. У нас был замечательный преподаватель живописи по фамилии Горелов. Живопись начиналась в восемь тридцать утра. А классы выглядели как этакие витрины на первом этаже. Он приходил абсолютно помятый, брал три рубля, звал старосту и говорил: «Покупаешь батон черного, два кефира и селедки». Потом, когда староста все это приносил, отрезал половину черного, выпивал бутылку кефира и съедал селедку – завтракал, а из оставшегося ставил натюрморт. Он был поклонник сурового стиля, и жил в абсолютно суровом стиле. Для него искусство и жизнь проходили ровно до одиннадцати часов, когда открывалась пивная напротив, а дальше мы к нему ходили консультироваться через дорогу. Пивная стояла рядом с церковью, и так получалось, что верхняя часть бульвара находилась под влиянием учащихся из 1905 года, а нижняя часть – под влиянием архитектурного института. Иногда они смыкались в этой же пивной, а потом МАРХИшники появились и в сквоте «Детский сад». Катя Микульская, Антон Мосин. Но были там и старшие ребята – Аввакумов, Бродский… Такой вот культурно-географический феномен.

Концерт «Среднерусской возвышенности» в Доме Медика, 1986 год. Фото из архива Миши Бастера

К 1978-му году те художественные круги, с которыми я общался, вполне сформировались в то, что ныне принято называть художниками соц-арта. А некоторые даже начали увядать, как Малая Грузинка с ее горкомом графиков. Круг концептуалистов вокруг Монастырского тоже устоялся и, видимо, поэтому его вскоре покинул Никита Алексеев, чтобы сделать «Апт-Арт». И только Анатолий Зверев был везде. Легендарный московский пьяница. Жил как герой и умер как герой. При этом у него присутствовала самовозгонка собственной гениальности. Это было саморазрушением, и, я думаю, самое дорогое для него было то, что он получал теплоту и любовь людей, которые не всегда бескорыстно приглашали его к себе. Любви ему реально не хватало, и он ради этого был готов на все.

У меня тогда случился небольшой перерыв на полтора года: 1978–79-е годы я жил не в Москве. Как честный человек, закончив училище, я, двадцатилетний театральный художник, поехал в город Горноалтайск работать сценографом в местном театре. И там у меня случился экзистенциальный опыт, который абсолютно оторвал меня от Москвы и от привычной среды. Хотя я музыкой не очень интересовался, меня поразило то, что вся модная музыка в этом Горноалтайстке была. Это были времена диско. Хотя на весь город было два ресторана всего, но почти все жители имели магнитофоны. Я спросил, как это может такое происходить, и мне объяснили, что у них есть радиотранслятор, вышка, и там по ночам сидят и пишут музыку со всего мира. Вот так, уехав от художественной цивилизованной жизни, я оказался в эпицентре музыкальной. В Москве то допуск к этим волшебным антеннам был за семью замками и активно порицался. Нет, конечно, в Гостелерадио были свои источники, но в маленьком городке это все совсем не представляло проблем. Все друг друга знали и рыбачили меломански сообща. Да, такая вот рыбалка: что поймал, то и узнал.

И вот – про запреты. Малопонятное новое искусство, как и диссидентство, было тоже гонимым, а иногда равнозначным. И начало восьмидесятых для меня больше всего связано с «делом журнала АЯ». Гебуха стала заниматься журналом «А-Я», который издавал Игорь Шелковский в Париже. Если я не ошибаюсь, первый номер вышел в 81-м, всего было издано семь номеров. Этот журнал по-своему создал то современное искусство, которое у нас сейчас есть. Все абсолютно по-взрослому. Когда не было ничего, вдруг появляется из ниоткуда – из Парижа – полноцветный, качественный супержурнал. Со статьями Гройса, Тупицыных. Последние, поскольку жили в Нью-Йорке, где и был «нью вейв», пытались этот термин привить к тому, что происходило и здесь, в том числе и в рамках «Апт-Арта». Но все было сложнее. Примерно так же как с термином «авангардное искусство»: слово-чемодан, в которое можно было запихать все, что угодно. И если говорить про местный нью вейв, то он появился чуть позднее, когда случилось дело художника Сысоева. Там были, конечно, и прямые связи и пересечения с диссидентами, но все-таки вся эта тусовка была после. Сысоев затронул арт-тусовку по краю, и мне кажется, что комитетчики просто тогда свой маркетинговый план выполняли и получали за такие дела премии. Постоянно мониторили эту среду, интересовались.

М.Б. Творчество этого сюрреалистического периода было достаточно разнообразным и многие художники развивались в канве соц-арта, работая с темой изнанки советского сознания и обыгрывая символику советского строя. Творения эти естественно вызывали неоднозначную реакцию у «наблюдателей» и приводили к достаточно смешным ситуациям.

Показательна история с художником Плавинским, а может и не с ним: кто-то сделал для военкомата портрет Ленина, который читает речь с мавзолея. Причем сначала этого никто не понял, а потом стали звонить через месяц. Интересоваться…

С.В. Но интересовались вежливо и интеллигентно. В данном случае никого перебора не было абсолютно. Аня Гордиенко, которая вышла замуж за диссидента нашего Шатравка, рассказывала, что они пережили, когда уезжали в Америку. Они жили в Потаповском переулке, где сейчас клуб «ОГИ», на первом этаже, и визитеры ломились в дверь буквально каждые пять минут. Спрашивали спички и сигареты. Нормальные ребята с прямыми челюстями. Не Дяди Степы, но частили, чтобы напомнить, что ты не один на белом свете. Очень деликатно. Менее деликатны были комсомольцы. Помню, вроде, Ване Бурмистрову подосланные комсомольцы прямо в подъезде отрезали волосы. Это уже хипповые истории начала восьмидесятых, когда еще была «система»…

Н.О. С хиппи немного другая история. В семидесятые годы они были питательной средой. Я несколько лет провел в кафе «Аромат». Теперь там кафе «Жан-Жак», и посещает его такая же художественная богема. Редкое стечение обстоятельств, преемственность. И к этому кафе в восьмидесятые многие имели отношение; например, Катя Филиппова; тот же Сережа Шутов туда ходил и был там практически смотрящим, когда работал в музее Востока. Субкультура хиппи была важна в определенный момент. Такой бульон и старт-ап, с которого практически все начинали. А уже дальше все расходились по другим местам и, к сожалению, люди, которые там застревали, вклеивались в эту матрицу, и это откладывало отпечаток на всю жизнь. Вот Анька Герасимова, умнейшая тетка, но пример как раз озвученного.

М.Б. В любом случае это была независимая коммуникация со своей системой распространения информации, «вписками» и «квартирниками».

С.В. Это ужасно… (фальцетом) Ребята, закройте окна, я не могу петь! Пожалуйста, не курите здесь, а вообще – дайте немного денег музыкантам. Ребята, чуваки, вы здесь играете, дайте немного денег. Такие специальные коммерческие отношения – ну, какими коммерческими они могут быть, когда играют все равно не для денег? Понятно, что двадцать пять рублей с таких концертов не получишь. Собирались ради того, чтобы посидеть, попеть, послушать. И можно сказать, что на «квартирниках» были все время одни и те же люди, и через этих людей шел поток различной информации. У нас тоже такие «квартирники» проводились постоянно, потому что все жили рядом, а потом все это тоже перерастало в наигрывание.

У нас на Речном вокзале был такой бермудский дружеский треугольник. Катя Филиппова, с которой я познакомился во время крымского пленэра, жила в «китайской стене»; рядом в башне жил Серёжа Рыженко, который в те времена создал группу «Футбол» с Валей (его женой – ред.), рядом буквально жил я. Все музыканты плотно общались; приезжали в свое время «Кино», мы ходили на шашлыки с Шевчуком, и смешно кричали местные вслед: о, битлы пошли, все в черном. Петя Мамонов ходил на «квартирники», садился и слюнку пускал. Тогда он ходил в одних и тех же джинсах, у него был клетчатый пиджачок и усики такие. Однажды Петя с Леликом приехали к нам на Речной, и Петя очень красиво достал банку с ананасами и заедал ананасами пиво. Такая вот была эстетика. И ради того, чтобы просто хорошо посидеть и время провести, все это и делалось. Надо сказать, что публика была очень благодарной и серьезно к этому движению квартирному относились: слушали, запоминали конкретные песни, которые не были нигде изданы. Вот сейчас это в клубе невозможно представить – приходят какие-то люди, краешком глаза смотрят, а в основном все своими делами занимаются.

Н.О. Я тоже делал у себя дома квартирники для питерцев, когда у меня была квартира в Никулино… Там были Рыженко, Кинчев, Майк, Башлачев, 85-й год… да, Башлачев был последний. Я даже умудрялся своих соседей приглашать, какие-то деньги собирать и отдавать музыкантам. Там как раз двадцать-тридцать рублей ребята иногда собирали – тем, кто из Питера, просто на билеты. Такое много где происходило, когда расцвел «Апт-Арт». И в квартире Никиты, и в квартире Рошаля, состоялся первый концерт Цоя в Москве. Впрочем, первый концерт Свиньи в Москве – тоже. Я на нем присутствовал, когда Грише Забельшанскому колонки для классической музыки сожгли. Там все время Майк любил останавливаться ночевать у Никиты, еще до «Апт-Арта», и вели они долгие умные беседы. Не помню, выступал ли Майк, но контакты с Питером налаживались через музыкантов.

М.Б. Как началась «Среднерусская возвышенность»?

С.В. Никола мне позвонил и попросил приехать на Ленинский проспект. Мы отрепетировали первую песню «Галя гуляй», с которой и выступили. Попадание в этот новый мир сработало, как революция. Я познакомился с людьми, которых раньше не встречал, целый сложившийся пласт нового искусства. Это сильно повлияло на психику. Сработало, как бомба замедленного действия. Даже переезд в Берлин я осознал не сразу. Такой вот, параллельный советскому, этот неформальный мир был.

Так получилось, что творчество мое сложилось между музыкой и живописью. Музыкальное началось с такой штуки, как мы это называем, «Колдунчики», которые до сих пор существуют. Люди приходили и вместе играли музыку, неважно какую. В восьмидесятых мы с товарищами базировались в чудовищном месте, которое называлось «Завод нестандартного оборудования имени Александра Матросова». Из нас единственным профессионалом был барабанщик, который пытался даже на этом заработать деньги. Возил на какие-то свадьбы, и был откровенный лабух. А я был если не начинающим, то и не стремящимся… Была своя точка. Вот и все.

При этом я занимался живописью. В «полиграфе» был замечательный преподаватель живописи Буржелян, и мы все стали «бурженистами». Классный живописец, наследник «Мира искусства», который проводил постоянные практики в каких-то хуторах, там, где Бруни писал. А летом все ездили писать в Крым. При этом он был настолько классный человек, с ним все хотели общаться. Он был стержень, важная часть эпохи. Не КЛАВА, а его школа живописи на меня повлияли. У него осталась масса хороших учеников. Мы ходили, рисовали этюды, а параллельно я работал на заводе Курчатовского института в НИИ неорганических материалов, это давало бронь от армии.

М.Б. Только вот я не понял географической связи. Ты все время говоришь про район Речного, а я знаю про Новослободскую и мастерскую в центре.

С.В. Родился я на улице Грановского в самом центре. Потом постепенно стали расселять квартиры и мои родители, получив такую возможность, уехали на Речной вокзал. Там построили первые хрущобы. Массовое расселение из центра началось оттуда. Речной вокзал – совершено удивительное место, население которого состояло наполовину из москвичей, которые уехали в новостройки, наполовину из деревни, которая была за кольцом и приехала жить в Москву. Там были совершенно чудовищные баталии. За железной дорогой стояла деревня Бусиново, а с другой стороны – платформа Ховрино. Я себя школьником помню, когда мы мальчиками ездили на велосипедах, трясли банками и кричали, что сегодня будет событие. И буквально в середине железнодорожной насыпи собирались толпы с одной стороны и с другой. Друг друга заваливали камнями. Это худшие стороны. А лучшие – там в принципе было нормальное место. Там прошло мое детство золотое.

Закончив школу, я буквально сразу, потихонечку переехал обратно в центр, потому что у родителей была здесь мастерская. До этого она находилась на Казарменном переулке, недалеко от Новокузнецкой, а потом мы переехали в Марьину рощу, здесь неподалеку. То есть одной ногой я был еще на Речном вокзале, а второй уже здесь. Раньше это место более привлекательно выглядело: газончики, мусора такого не было. Здесь наверху у меня образовалась своя крепость в виде мастерской. У меня пережило куча народу всякого разного, из самых отдаленных концов нашей необъятной страны. Ходили, беседовали, пили пиво, фанатели от искусства. Панк-рок опять же не обойти никак. Все присутствовало. Как и тонны выпитого и проглоченной информации. Для меня было чудовищно удивительно, когда в конце концов я сюда приехал из Германии и увидел, что именно здесь построили памятник Веничке Ерофееву. Попадание в точку абсолютно. Потому что отсюда люди в дурдом попадали с белой горячкой. Случалось, выпивали сильно. И не только выпивали, там было все в полном наборе. И приехав сюда, меня этот памятник с одной стороны дико обрадовал, а с другой приятно удивил.

М.Б. Давайте начнем историю «Апт-Арта». Как мы все знаем, это подавалось как «искусство апартаментов» и шло в общей канве альтернативы этого периода. Квартирные посиделки, «квартирники», квартирные галереи и даже салоны. Сквоты тоже имели прямое отношение к этой квартирной традиции. Московский центр расселялся, и москвичей конца ХХ века квартирный вопрос окончательно испортил.

Н.О. Начался он с того, что Никита Алексеев организовал в своей квартире галерею, на базе которой сложилось целый пласт новых, более молодых деятелей. Надо сразу тогда сказать, что крыло дома, в котором жил Никита, построено как общежитие. Там такие длинные коридоры: справа и слева маленькие однокомнатные квартирки. Их давали людям, которые работали строителями университета. Все это вместе, весь комплекс зданий и двор, был первый кооператив Академии Наук.

Интересен и дом, где жил Миша Рошаль. Его начали строить в 1954-м году и он очень странный – снизу побогаче, а сверху все беднее и беднее. А история такая, что его строили очень долго и когда достроили до третьего этажа, вышел указ Хрущева о борьбе с архитектурными излишествами, и эти излишества где-то стали сбивать, а где-то просто не стали строить по изначальным чертежам. Миша Рошаль активно участвовал в «Апт-Арте»; его придвинутые экранами друг к другу телевизоры, которые назывались «Искусство для искусства», теперь в Третьяковской галерее. Там же и куча апт-артовских работ, в том числе знаменитый холодильник Кости Звездочетова, «мухоморское» солнце с неоновыми трубками… Одной из первых акций, прославивших группу, была акция «Гнездо» в павильоне Пчеловодства на ВДНХ. «Гнездо» стало следующим, более молодым поколением московского соц-арта. Они были одними из первых художников, которые работали с перформансом.

Я познакомился с Мишей Рошалем в этом дворе, потому что мы жили в соседних подъездах. Он чуть старше меня. Я давно видел, что странный персонаж какой-то ходит. Все было странно, и странность привлекала. Миша был такой человек, который позволял себе жить, как будто советской власти никакой не существует. Однажды он мне сказал: «Знаешь, Никола, для того чтобы быть миллионером надо просто сказать себе «я – миллионер». И жить как миллионер».