Текст книги "Моя сестра"

Глава 7

На следующее утро я просыпаюсь со свинцовой головой, и меня переполняют сожаления. Все эти годы я ошибалась, думая, что возвращение домой поможет мне обрести чувство принадлежности к чему-то большему. Детские бредни. Здесь я не чувствую умиротворения, на меня не пролился водопад, облегчающий боль. Я все та же Айрини.

Желудок бурчит, неистово требуя еды. Я не ела уже много часов. Тянусь к тумбочке за телефоном, но потом вспоминаю, что он сломан. Бросаю взгляд на домашний телефон, раздумывая, не позвонить ли Антонио. Однако отказываюсь от этой идеи, хотя, насколько я помню, обещала перезвонить ему.

Из окна льется свет, и глаз цепляется за лимонный кусок стены, с которого я убрала картину. Сажусь, свесив ноги с кровати. Погода великолепная, облака рассеялись, и сияет солнце. Вдали я вижу горы, чуть ближе – деревню и церковь. На склонах ближайших холмов разбросаны внушительные дома, и вид весьма красивый. Достаю из сумки бутылку валиума, но убираю ее обратно нетронутой.

«Здравствуй, новый день», – говорю я себе.

Во внутреннем кармане сумки нахожу небольшую фоторамку. Антонио купил ее пару лет назад. Поместил туда нашу фотографию, обычно эта рамка стоит на его тумбочке. Похоже, он подложил ее, пока я не видела. Я хотела оставить ее в сумке, но в этом незнакомом месте вид его лица меня не задевает. По крайней мере, фото, где мы в Италии вдвоем – это неплохое напоминание, что я в состоянии строить собственную жизнь, хотя бы такую хлипкую. Мы чувствовали себя счастливыми в то время, когда была сделана эта фотография. Ставлю рамку рядом с кроватью.

Быстро прохожу мимо лестницы, и орошаю лицо водой, близкой по температуре к кипятку. Почему-то ванная покрашена в мягкий оттенок нежно-голубого. Сейчас краска уже состарилась и отваливается гигантскими кусками, как от экземы. Я полощу рот, опираясь на края раковины, потому что ноги слабеют. Провожу рукой по зеркалу, и появившееся отражение напоминает мне, как мало я похожа на отца.

Дотягиваюсь до крана и выключаю воду. Как только она перестает литься, раздается скрип половиц за дверью. Я смотрю вниз и через щель, где дверь неплотно прилегает к полу, вижу движение тени. Может быть, это та пожилая женщина. А может, это Элли. Я быстро закрываю щеколду, и тут же ручку поворачивают снаружи. Отпрыгиваю, дверь трясется.

– Ты здесь, Айрини?

Это Элли. Она еще раз дергает ручку, налегает на дверь. Я вижу, как пошатнулась дверная рама, слышу еле уловимый звук трескающегося дерева. Я налегаю со своей стороны, молясь, чтобы она остановилась. Что ей нужно?

– Я внутри. – Отступаю назад, она отпускает ручку. Почему она хочет войти? – Только что приняла душ.

Она снова проверяет дверь. Дверь не поддается:

– Приходи завтракать. Поторопись, – говорит Элли чуть более чем просто раздраженно.

Сидя на краю унитаза, слежу за тем, как исчезает тень ее ног. Убедившись, что она ушла, я сижу в тишине еще пять минут перед тем, как покинуть ванную. Ощущение, что мне снова тринадцать, и я прячусь в школьном туалете в надежде, что Роберту Нилу надоест меня ждать. Но теперь я прячусь от Элли, которая тогда была моим героем. Однако с тех пор многое изменилось. Много чего произошло с того дня, когда она выручила меня.

Делаю шаг из ванной и иду к спальне, одним глазом следя за лестницей, вдруг она еще ждет меня там. Бросаю взгляд на изображение, где мы с Антонио сидим перед фонтаном Треви во время незапланированной поездки в Рим, которую он мне подарил, оплатив моими деньгами. Сперва казалось логичным открыть ему доступ к моему банковскому счету, я знала, что он зарабатывает немного, и отчаянно желала, чтобы он был со мной. Но пока мы гуляли там вдвоем, я оплатила слишком много очаровательных итальянских палантинов, которые никогда не ношу. Потом были путешествия за границу. Ужины в ресторанах. Сначала меня это не волновало. Но потом он начал покупать подарки и себе. Мне пришлось тайком открыть еще один счет, на который я могла сцеживать деньги на оплату чеков. Я поняла, что деньги были одним из моих достоинств, и чем меньше становилось их, тем меньше становилась его привязанность.

Но я решаю забыть о раздражении, поскольку обращаю внимание на рамку, которая стоит не на том месте, где я ее оставила. Смотрю на сумку, валяющуюся на полу, я уверена, что оставляла ее рядом с кроватью. Это у меня галлюцинации после вчерашнего валиума? Или это Элли была здесь и трогала мои вещи?

Я захожу на кухню, и теперь воспоминания не всплывают в голове, как раньше. Вместо них меня встречает хрупкая морщинистая женщина, близкая к пенсионному возрасту, она делает что-то у раковины. Она одета в серое свободное платье, сверху – белый фартук. Женщина из домашнего персонала, это на нее я вчера наткнулась. То ли игнорирует меня, то ли не слышит. Я пересекаю комнату, и она замечает движение краем глаза. Поворачивается, половина ее лица расплывается в улыбке, а вторая половина застыла навечно.

– Доброе утро, – говорю я. У нее доброе, простое лицо, без ужимок и без прикрас. Именно так каждый из нас представляет бабушку. На лице нет косметики, с коротко стриженными волосами она тоже ничего особенного не сделала, на считая двух заколок за ушами. Когда-то она перенесла инсульт. Левая рука заметно слабее правой, плетью повисла вдоль ноги. Я всегда испытываю естественную симпатию к больным, поэтому подхожу к ней, не скрывая хромоты, которая только усилилась после вчерашнего лихорадочного сна в малюсенькой кроватке.

– Доброе утро, – отвечает женщина, едва заметно проглатывая звуки. Вероятно, с ней поработал хороший логопед.

– Вы голодны, Айрини? – она подходит ко мне, берет меня за руку. Осматривает меня с головы до ног, уделяя особое внимание – отмечаю я про себя – моему искореженному бедру.

– Как радостно вдруг увидеть вас, хоть и при таких обстоятельствах. Вы, должно быть, совсем запутались во всем этом.

Она не ждет от меня ответа, и вообще почему-то выглядит смущенной. Может, потому что ей пришлось спугнуть меня вчера.

– Если вы ищете мисс Элеанор, то это прямо и третья дверь направо.

Махнув рукой в сторону прихожей, она отводит взгляд, как будто бы вдруг смутившись.

– Они завтракают там.

Я киваю, и пожилая женщина дарит мне еще одну асимметричную улыбку. Уперев взгляд в пол, я прохожу по увешанной картинами прихожей, мимо лестницы, прямо по коридору. Мимо нескольких комнат, на которые предпочитаю даже не смотреть. Боюсь того, что могу обнаружить в них. И даже не знаю, кого боюсь больше, живых или мертвых. Третья дверь распахивается, как только я подхожу к ней.

Увидев меня, мой отец замирает на пороге. Я отхожу назад, к стене. Он бросает короткие взгляды по сторонам в поисках выхода, его щеки розовеют от того, что он словно забыл, как дышать. Прекрасно знакомая с таким удушьем, я понимаю его нужды и отступаю в сторону, чтобы отец мог не смотреть на меня. Я предполагаю, что он сейчас промчится мимо, может, слегка поправит галстук, чтобы скрыть неловкость. Но он не делает этого, рассматривая меня всю целиком, урывками глядя по сторонам. На мое колено, обратно на пол. На пальцы, опять на пол. На шрамы на бедре, если он подключит свое воображение или, возможно, воспоминания, которых нет у меня. Мой пульс учащается, желудок ухает вниз. Я начинаю сползать по стенке, ощущая, как вздутые обои собираются под моими ладонями, словно кошачья шерсть. Отец смотрит опять – на уровень груди, потом подбородка, потом сиюминутный взгляд на лицо. Открывает рот, чтобы сказать, что-то, но не успевает, потому что пожилая женщина плетется с кухни с тележкой, проталкивая ее между нами – тележка словно откуда-то из семидесятых, с золотыми ножками и белым пластиковый подносом сверху.

Ее появление разряжает атмосферу, ну или уничтожает какую-то связь, что-то, что удерживало нас здесь. Он стремительно уходит, одной рукой держась за опущенную голову. Женщина подталкивает меня к обеденному залу, направляя своей тележкой, как фермер заблудшего ягненка. Я оборачиваюсь, смотрю на отца, который, шатаясь, уходит, и хочу, чтобы он обернулся. Но он исчезает за одним из углов, и у меня нет больше желания оставаться в коридоре.

За огромным овальным столом я обнаруживаю Элли, наблюдавшую всю эту сцену. Теребя краешек своего джемпера, сажусь, от ее взгляда у меня потеют руки. Окна комнаты выходят на просторную зеленую лужайку, такую ухоженную, что даже сам ее цвет подтверждает ее рукотворность. На мгновение мне кажется, что я чувствую запах травы, чувствую коленками влажную грязь, ползая на руках. Еще одно воспоминание? Щелчок закрывшейся двери позади сбивает меня. Я поднимаю взгляд: Элли смотрит на меня в упор, ее брови нахмурены, глаза сфокусированы. Я прямо-таки чувствую, как она пытается проникнуть своими кривыми пальцами мне в голову, пытается копаться в моих мыслях.

– Твое присутствие его расстраивает, – говорит она, даже не отдавая себе отчета в том, что эти слова могут расстроить и меня. Я понятия не имею, хочет ли она извиниться за него, поднять мне настроение или просто констатировать факт. Любой из вариантов возможен. Есть еще четвертый: она хочет задеть меня. Но его я не могу принять, потому что невыносима даже мысль о том, что я приехала туда, где она наслаждается моими страданиями.

– Мое присутствие здесь и меня расстраивает в каком-то смысле, – смело отвечаю я. – Поэтому я и хотела остановиться в отеле.

Пожилая женщина ставит передо мной тарелку с тостом и яичницей всмятку, следом за ними – стакан водянистого сока. Я ерзаю, пытаясь поудобнее устроиться на деревянном сиденье. Яичница кажется холодной, но улыбка старушки вызывает у меня желание угодить ей. Набираю полный рот, и стараюсь всем видом показать одобрение.

– Очень вкусно, – бормочу я. Женщина, вновь улыбнувшись, кладет мне руку на плечо.

– Едва ли, – комментирует Элли, постукивая по столу кончиком ножа. – После того, как она едва не умерла, у нее уже не такая твердая рука. Всегда пересаливает.

Блеск лезвия переносит меня в тот день, когда мне было восемнадцать, и когда я поняла, что нет другого выхода, кроме как вырвать Элли из своей жизни. Я помню ее слова, как будто это было вчера. Я воткну его в тебя, черт, я обещаю. Я тебя, мать твою, зарежу, если ты к нему еще раз приблизишься. Неосознанно прикасаюсь к горлу, и ее лицо озаряет тень злобной улыбки. Я знаю, что она думает о том же, о том, что сделала. Я просто знаю это. Чувствую, как будто мы единое целое, и наши мысли соединены.

Она вонзает нож в дерево, не сводя глаз с кухарки. Я нахожусь в некотором шоке, и мне отчаянно хочется исправить ситуацию, так что я, улыбаясь, глотаю ком пересоленных яиц и дотрагиваюсь до руки женщины, чтобы отвлечь ее от Элли. Но я вижу, что эти слова задели ее.

– А что? – продолжает она, ничуть не смутившись. – Думаешь, что ты все та же? Он должен был избавиться от тебя, да и докторам давно пора на тебя забить. Не понимаю, что они пытаются спасти.

Она смотрит на меня, а я запиваю яичницу глотком сока.

– Ты, конечно же, со мной не согласна, – говорит Элли. – В конце концов, ты одна из этих докторов. Думаешь, что можешь спасти мир, что лучше других.

– Яичница вполне нормальная, – тихо повторяю, а старушка стыдливо увозит тележку обратно на кухню. Когда за ней закрывается дверь, я говорю:

– Это было грубо, – надеюсь, что сказала это достаточно громко, чтобы было слышно и за дверью.

– А раньше тебе нравилось это качество во мне, – говорит Элли, намазывая треугольничек тоста маслом, а после – джемом. – Ты мне так говорила. Тебе нравилась моя способность выбивать людей из колеи. Безупречный метод, чтобы причинить боль нашим родителям.

– Они не мои родители, – неуверенно отвечаю, демонстративно загребая пересоленные яйца вилкой.

– Нет, твои. Помнится, это ты примчалась к женщине, которая лежит сейчас мертвая в соседней комнате.

Я, поперхнувшись, роняю вилку, и по накрахмаленной белоснежной скатерти разлетаются кусочки яичницы. Ехидный смешок, который вырывается у нее, звучит так же неуместно, как звучал бы на похоронах. В моей голове эхом откликается детское желание: «Пусть я буду ей нужна, пусть я буду ей нужна».

– Итак, – продолжает она, аккуратно положив нож и вилку на тарелку. – Осталось еще кое-что, что мы должны обсудить. Она приехала. Вчера, поздно вечером, когда ты была наверху с хересом и валиумом. Она лежит в главной гостиной, и ты посмотришь на нее позже. Похороны будут в ближайшие два дня.

Я опускаю салфетку на стол, раскладываю ее параллельно к неиспользованной ложке для хлопьев.

– Тебе понадобится одежда, потому что ты с собой не взяла ничего приличного. И не надо делать такой удивленный и оскорбленный вид. А что? Я видела, что у тебя в сумке. Большое дело. Мы сестры, в конце концов.

– Почему? – спрашиваю, не надеясь на ответ.

– Я приходила, чтобы поговорить с тобой. Не так уж часто мне это удается, не так ли, особенно после того, как ты перестала отвечать на звонки.

Она выделяет каждое слово, чтобы не оставалось никаких сомнений, кто именно виноват в том, что мы перестали общаться. Она хочет получить преимущество, сыграть роль жертвы.

– Шесть лет я не знала, как до тебя добраться. Только сейчас тетя Джемайма согласилась дать мне твой номер, и то, только чтобы самой с тобой не говорить.

Она выхватывает еще один кусочек тоста из хлебницы, тыкает ножом в масло и намазывает на хлеб. Упоминания тети Джемаймы достаточно, чтобы заткнуть меня. Я знала, что это она дала мой номер. Я должна быть рассержена. Я и была, пару ночей назад. Но здесь и теперь пробудить этот гнев не так просто.

Дядя и тетя старались держать со мной связь, когда я уехала учиться в университет, несмотря на очевидные опасения. Но игра в кошки-мышки, которую я вела с Элли, меняя дома и телефонные номера, затрудняла общение. В какой-то момент мы потеряли контакт. Я потом однажды попыталась возобновить его, незадолго до появления Антонио в моей жизни. Но все было не так, как прежде. Взрослая я вписывалась в их семью даже хуже, чем когда была ребенком.

– Я должна была застать тебя врасплох, рано утром, с незнакомого номера. Не знаю, что я такого сделала, что ты меня так ненавидишь, разве что была нужна нашим родителям.

Мои щеки вспыхивают, мне так неловко:

– Они не наши родители, – говорю я. – Они твои, и только твои. Сколько раз мне повторять?

– Я знаю, что ты лжешь, Айрини, но так уж и быть. Думай, что хочешь. – Она швыряет на тарелку недоеденный тост. Она снова оживлена, потирает руки, как будто бы у нее уже созрел дельный план.

– Так о чем я. Моя мать вернулась вчера. Скоро мы посмотрим на нее. А потом поедем купить тебе одежды.

Она пробегает взглядом по моему мешковатому черному джемперу, качая головой, как будто мысль, какой бы она ни была, показалась ей недопустимой.

– Не переживай, у моего отца куча денег. Я оплачу тебе одежду.

Она прерывается, как будто просматривает в голове список «Задания, связанные с Айрини», пересчитывает их по пальцам. Операция «Подготовь Айрини к похоронам».

– Потом мы пойдем в тренажерный зал. Тебя так разнесло с последней нашей встречи. Тебе нужно выпотеть жирок. Меньше всего мы хотим, чтобы ты нас опозорила.

Она встает, идет ко мне, и с совершенно разочарованным выражением лица отодвигает от меня тарелку, пока я проглатываю последний кусок яичницы.

– Я скоро вернусь за тобой.

Она выскальзывает из комнаты, оставляя меня одну. Выхода нет. Я расклеилась. Вернее, меня довели до этого. Вместо того чтобы дать ответы, это место может меня уничтожить. Ущипнув себя за небольшой слой кожи на поясе, думаю, можно ли назвать это жиром. Наверное, но только если хочешь обидеть.

Я подхожу к эркеру, выглядываю на лужайку. Ее окружает живая изгородь, деревья вдалеке также подстрижены, специально для гостей, которые приедут на похороны. Мой взгляд перемещается к маленькому белому кресту, и я тут же понимаю, что там они похоронили собаку. Ту, которую убила Элли.

Это случилось, когда мне было девять лет, после нашего с ней неудавшегося воссоединения. Тетя Джемайма рассказывала кому-то по телефону, что Элли забила собаку до смерти, кровь стекала по детским ногам, Элли была в ней по колено. Наши родители обнаружили ее в саду, пытающейся вскрыть животное ножом для масла. Они похоронили собаку с церемониями, возложили цветы, поставили крест. Тетя предположила, что это, возможно, научит Элли сочувствию.

Я опять вижу отца, он идет по лужайке. В руке у него бокал с жидкостью коричневого цвета, вероятно, бренди; он делает жадные глотки. Обращает внимание на меня, смотрит в ответ всего секунду и отводит взгляд; мотнув головой, снова ее опускает. То, что он был в прихожей, когда я приехала – это не совпадение, он сам говорил, что хотел посидеть, поговорить. Его остановила Элли. Она увела меня, разрушив надежды, которые он питал. Сегодня она снова была здесь, так что он не смог заставить себя говорить. Возможно ли, что он, точно так же, как и я, боится ее? Есть ли у нас общие секреты, или он хранит гораздо больше тайн?

Теперь я понимаю, почему он так странно себя вел, когда покидал столовую. Это не было страхом. И не было отвращением к существу, которое он породил. Наконец-то я нахожу в нем что-то знакомое. Что-то, чем мы еще схожи, помимо любви к крепким напиткам в неподобающее время суток. То, о чем Элли не имеет ни малейшего понятия, и что делает ее невероятно уязвимой. Я вижу в его глазах стыд. Не за меня, но за себя.

Глава 8

Я рада, что мы можем покинуть дом, не нанося визита мертвому телу, которое покоится в гостиной. «У нас нет времени», – сообщает Элли, подталкивая меня вперед, едва не наступая мне на пятки, щебечет о планах на день. Сестринский день, как она его называет; можно подумать, мы парочка двенадцатилетних девчонок, которые собрались учиться красить губы и тренировать поцелуи на плюшевых мишках. Мы поедем в Эдинбург, пошопимся, поборемся с моим жиром в спортзале, чтобы я никого не опозорила, поговорим, раскроем свои секреты. Уровень ее возбуждения зашкаливает, и все раздражение, которое она, кажется, ощущала раньше, куда-то делось. Я улыбаюсь и смеюсь, преимущественно через силу, чтобы ситуация была сносной, насколько это возможно. Изредка я даже смеюсь без усилий. Это одно из ее положительных качеств – остроумие.

Именно это притягивало меня, когда она в первый раз отыскала меня. Я так привыкла быть мишенью, и вдруг стать частью чьей-то команды, видеть, как она придумывает издевки с еще большей сноровкой, чем размахивает кулаками… Это было как глоток свежего воздуха после того, как едва не утонул. Когда она ворвалась в мою жизнь, я была тринадцатилетней жертвой всех и вся, а благодаря ей почувствовала себя частью чего-то большего. Общность. Я была в безопасности за ее спиной. После этого легко было отбросить в сторону мысли о том, что случилось четыре года назад, когда родители пытались нас познакомить.

Она водит меня по пяти разным магазинам в поисках чего-то подходящего на ближайшие два дня. Она выставляет меня напоказ в каждом из них, демонстративно перебирая вешалки выверенными движениями. В пятом магазине мы останавливаемся на следующем наряде: коричневые джинсы из чересчур уж блестящей ткани и бежевый джемпер с надписью «Чувствуй». Элли возмущается, говорит, что, если я не приму идею «спортивная одежда на каждый день», она наотрез откажется покупать что-либо, что соответствует моим «больничным» вкусам. Когда мы переходим к спортивной одежде, она немного смягчается, выбрав комплект из черных леггинсов и топа, но не дает мне их примерить. Единственное, на чем настаиваю я – это «рибоки». Когда мы приезжаем в зал и переодеваемся – я в отдельной кабинке, – становится очевидно, что костюм мне мал. Небольшая складка мягкой кожи нависает над стянутым поясом как грыжа.

– Я не могу в этом пойти. – Я выхожу из кабинки, разводя руки в стороны. Она встречает меня голой, балансируя на одной ноге, кости ее таза выпирают, острые, как нос нашего отца. Замечает, что я рассматриваю ее гладкую кожу, идеально покрывающую рельефные кости. Элли выглядит как доведенная до совершенства картинка из анатомического пособия. Смотрит на свое бедро, а потом снова на мое. Я смотрю в сторону, чтобы отвлечься, глаза пробегают по висящим на стене объявлениям о потерянных собаках и занятиях йоги для хиппи.

– Ха, вот видишь, – говорит она, показывая на меня пальцем. – Я же говорила, что ты поправилась.

– Я надену сверху футболку, – фыркаю я и тянусь за футболкой. Но вдруг ее рука, взметнувшись, опережает меня. Она вырывает футболку из моей руки, чуть не задев меня по щеке своей идеальной левой грудью. Тело без единого волоска, как у ребенка. Она разрывает футболку напополам. Раздается треск ткани.

– Теперь тебе придется это носить. – Она выглядит довольной, но чуть запыхавшейся от того, что, бросив клочки ткани на пол, топтала их, будто бы они в огне. – Одежда не мала. Просто ты слишком большая.

Взяв свою сумку, она достает собственную одежду. Надевает шорты, но сейчас она взбудоражена, разозлена на меня. Убирает сумку в ящик, захлопывая дверь с такой силой, что, кажется, вот-вот – и дверь слетит с петель. Во мне кипит гнев от мысли, что люди будут смеяться надо мной, когда я попытаюсь заниматься в этом идиотском прикиде, да еще и с нездоровым бедром. Но я не хочу устраивать сцену, поэтому молчу. И так уже слишком много людей обратили на нас внимание, так что пусть лучше думают, что это всего лишь незначительная размолвка в этот счастливый Сестринский день.

– Прячась под слоями ткани, ты позволяешь себе забыть о том, что ты толстая, – говорит она, щипая меня за складку на животе. – А я не хочу тебе в этом помогать.

Несколько пар глаз все еще смотрят на нас, пока она натягивает на себя довольно откровенный топ. Носки, обувь. Повязка на голову. Взгляд в зеркало. Хватает мою руку и с самодовольным видом тащит меня к выходу. Одна женщина, кажется, особенно сочувствует мне, так что я одариваю ее улыбкой и непринужденно смеюсь. Убедить мне ее, похоже, не удалось, но она подбирает сумку и отходит от нас.

– Не знаю, как ты вообще смогла стать доктором при таком-то виде, – во всеуслышание объявляет Элли, как будто мой далекий от идеала животик как-то влияет на мои умственные способности.

Она настаивает, чтобы мы выпили воды перед тренировкой, потому что «обезвоживание – это очень вредно», а после – совершили круг по залу. Она показывает мне, кто из мужчин ей нравится, а кто из женщин – нет, указывает на одну из них, у которой, мол, хламидии: Элли спала с ее парнем и он ей об этом рассказал. После серии упражнений на растяжку перед зеркалом, которые я не могу выполнять благодаря своему «превосходному» телосложению, мы переходим к велотренажерам. И я даже начинаю получать удовольствие, сомнительное, но удовольствие. Сестринский день, хм. Не так уж плохо. Я даже раздумываю, не разворошить ли прошлое, спросив, знает ли она, почему меня отдали. Я пробовала раньше, последняя попытка была, когда мне было шестнадцать. Мы тусили всю ночь, обе были несколько подшофе. Когда я осмелилась задать вопрос, почему они никогда не хотели меня видеть, она сжала мое горло и придавила меня к мусорному контейнеру, больше для того, чтобы позабавить гуляк вокруг.

– Наша мать – шлюха, – сказала она мне. – Тебе они не нужны. Не слушай, что тебе говорят.

Потом она разрыдалась и, держа меня в руках, как ребенка-переростка, качала из стороны в сторону, пока мы сидели на бордюре. Но прошли годы, и она сейчас, похоже, в хорошем настроении. Я решаю подождать до конца тренировки.

Теперь мы обе крутим педали, одним глазом она осуждающе посматривает на меня, потому что я еду слишком медленно. Ей вроде бы тридцать семь, но у нее тело подростка, я впечатлена. Настолько, что выпрямляю спину и стараюсь не хромать. Я расправляю левое плечо.

Несколько мужчин неторопливо прохаживаются мимо нас во время тренировки. Рядом с тренажером Элли они замедляются, проявляя различные знаки внимания, а она улыбается и хихикает, как школьница, пока они осматривают ее с головы до пят, силой воображения избавляя ее от кусочков ткани, что на ней надеты. Они разговаривают с ее грудью, а она поощряет их, потягиваясь, как кошка во время течки. Один из них опускает руку ей на задницу, и она прижимается к руке в ответ. Она посматривает на меня практически с жалостью, как будто я почему-то должна завидовать тому, как ее лапают. Я стараюсь сосредоточиться на упражнениях, но вчерашняя смесь валиума и алкоголя пока циркулирует в моей крови. Мое лицо раскраснелось, оно все в каплях пота, на губах – соленый привкус.

Когда любитель хватать за задницу уходит, ленивой походкой к нам приближается следующая жертва, в футболке, надпись на которой гласит «Живи по максимуму!». Элли не уделяет новому поклоннику никакого внимания.

– Хорошо выглядишь и выкладываешься на полную, – говорит он. Ну этот хоть разговаривает. Он быстро осматривает тренажер сверху донизу. Рядом с ним еще один парень, он смотрит на меня. Он пониже первого, у него мягкий разрез глаз, длинные ресницы, губы чуть пухлые и влажные. Он, в отличие от друга, выглядит скорее добрым, чем красивым. Я концентрируюсь, поднажав, стараюсь держать левое плечо выше. Ускоряюсь, как ракета, и мое бедро начинает ныть, посылая болевые импульсы по всей ноге.

– Как и всегда, – отвечает Элли, не сбавляя темпа. – Что-то тебя давно не было видно, Грег. Где был?

– Так ты заметила? – отвечает мистер Живу-по-максимуму, пошарив языком за щекой и покусывая нижнюю губу. Ну и мерзость. Элли улыбается и выпячивает грудь больше прежнего. Он протягивает ей свое полотенце. Она отказывается, однако перестает крутить педали, и берет собственное, прикладывает к лицу, а следом – к выпирающей груди. Он смотрит на нее, и то, как именно он переносит центр тяжести, наводит меня на мысль, что у него встал. Этого достаточно, чтобы выбить меня из колеи, поэтому я останавливаюсь и хватаюсь за свое полотенце.

– Да не особо, – говорит она. – Слишком долго тебя не было. Сколько других было у меня на уме с тех пор, как думаешь?

Она мечтательно закатывает глаза, загибает пальцы, считая, думаю, вовсе не воображаемых мужчин. Где-то позади я слышу приглушенный топот ног и неестественно энергичный голос, раздающийся из колонок: начался урок аэробики.

– Достаточно, чтобы забыть тебя, – заключает она, когда цифра переваливает за десять. Она щелкает его по кончику носа, подняв задницу под таким углом, словно она ждет, что он возьмет ее прямо здесь.

– Только у тебя на уме? – говорит он, скользнув одной рукой по ее гладкой и влажной ляжке. Я отхожу от тренажера в отчаянном желании создать между нами хоть какое-то расстояние. Он обращается к своему дружку, не сводя с Элли глаз:

– Как думаешь, Мэтт, где они были? У нее на уме или еще где?

Его рука исчезает из виду, а Элли всхлипывает, как будто она уже на пути к оргазму прямо здесь, посреди зала. Сзади стоит женщина пенсионного возраста, с ее стороны прекрасно видно, что происходит. Она издает звук, демонстрирующий отвращение, то ли фыркает, то ли вскрикивает, и прикладывает руку ко рту, как будто ей нехорошо. Делает шаг от своего тренажера и уходит к беговым дорожкам в другом конце зала.

– Без понятия, – отвечает парень по имени Мэтт, без особого интереса. Я под впечатлением от того, что он не обращает внимания на Элли. Обнадеживает и его легкий шотландский акцент. Он делает то же, что и Антонио, когда я впервые его встретила: проявляет интерес ко мне, игнорируя всех остальных. Но он немного иной. С первой же минуты я знала, что Антонио хочет меня физически. Он ясно дал это понять, как и Грег дает понять Элли. Но Мэтт не такой. От него нет ощущения опасности, как от Антонио.

– Может они посещали ее в психушке, – шепчет он себе под нос, так что только я слышу. Не могу сдержаться и хихикаю, осознавая, какая же я предательница. Пару минут назад я размышляла на тему сестринства, думая, что мы связаны друг с другом. А теперь смеюсь над ней.

– Кто твоя подруга? – Грег спрашивает Элли. – Не видел ее раньше.

– Она мне не подруга, – смеется Элли, как будто это лучшая шутка на свете. Он тоже удовлетворенно смеется, довольный собой, не очень понимая, почему смеется она. Он из тех парней, которые охотно удалили бы себе пару ребер, лишь бы попробовать сделать минет себе самому. Настолько он сам от себя тащится.

– Она моя сестра.

На его лице отражается мысль: «Ни хрена себе». Я обхватываю себя руками, позволяя плечу расслабиться.

– Приятно познакомиться, – говорит Мэтт, протягивая мне руку. Он выглядит смущенным своей шуткой про дурдом, так что я беру его руку вспотевшей ладонью и выдавливаю подходящую к ситуации улыбку.

– Мне тоже, – замечая, что Элли с Грегом уже на полпути к выходу. На мое счастье, я красная от упражнений, и это скрывает мою неловкость. Почему для меня имеет значение то, что Элли ведет себя как шлюха в местном тренажерном зале, не знаю.

– Думаю, нас кинули, – говорит Мэтт.

– Ну, у тебя положение получше моего, потому что мне придется дожидаться ее возвращения. – Он тоже смеется теперь, но не думаю, что он из тех парней, которые попытались бы унизить меня. Уж очень хороший парень, как из фильма, по-простому привлекательный, и эти его несуразные волосы, прилипшие к мокрому лбу.

– Что такого смешного? – спрашиваю я.

– Ты будешь ждать очень долго. Прошлый раз, когда они так уходили, я не видел его до конца недели.

– Супер.

Я пожимаю плечами, откидываю полотенце назад. Делаю глоток «Эвиана».

– И что же мне делать теперь?

– Я могу подвезти тебя, если хочешь, – предлагает он. – До дома или куда угодно еще. Моя машина припаркована снаружи. Дай мне минутку, чтобы собраться. – Он убегает, не ожидая от меня ответа, но не думаю, что я бы воспротивилась, даже если бы он заставил меня ждать вечность. Ухожу переодеваться, забираю свою сумку.

Он прибегает из раздевалки, мокрые волосы завились кольцами, щеки порозовели. Мы выдвигаемся к машине, идем молча, и я отстаю на пару шагов, рассматривая его. Он выглядит таким расслабленным. Открывает багажник, чтобы я могла положить туда свою новую спортивную сумку.

– Видишь, – говорит он, жестом демонстрируя содержимое багажника. – Никаких веревок, наручников или бутылок с хлороформом.

Я смеюсь.

– Ты будешь в безопасности.

Сажусь на пассажирское сиденье и пристегиваю ремень.