Текст книги "Безумство Мазарини"

13
Недоверчивая сова

Четверг, 17 августа 2000, 02:47

Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

Возвращаясь в постель, я снова почувствовал в себе огромную силу. Ничто меня не остановит.

В пять утра, когда все, в том числе Мади, еще спали, я разбудил Армана. Он уставился на меня совиными глазами, я его растолкал окончательно и выложил свою историю. Пока я рассказывал, он несколько раз засыпал, и мне приходилось его трясти. Я старался подольше держать его в напряженном ожидании, не говорить раньше времени, что видел в порту живого отца. Когда я дошел до эпизода с угрозами на кровати Мади, до их выдуманного мною псевдофлирта, Арман мгновенно проснулся.

– Ты правда это сделал? Я не буду встречаться с этой валькирией!

– С этой чем?

– С валькирией. Это воительницы из северной мифологии, они утаскивают мужчин в ад.

– Вот уж кто не нордического типа, так это Мади.

– Ничего, я знаю, о чем говорю. Международное сообщество деспотичных баб, которым нравятся только накачанные придурки.

Я вздохнул, потом рассказал про свою вторую угрозу – нассать Мади в постель. Мне показалось, что это он воспринял как рыцарский поступок. А под конец я выложил про белый «форд» и моего живого отца, который вел фургон. Арман тут же откликнулся, но совсем не так, как я ожидал. Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Колен, ты бредишь! Я ни на секунду не поверил в твою историю.

– Ты мне не веришь?

– Нет!

– Думаешь, я трепло?

– Нет, я не думаю, что ты треплешься или врешь. Просто ошибаешься. Подумай, как ты мог узнать своего отца, если много лет его не видел? Человек забывает лица людей, которых последний раз видел, когда ему было шесть лет.

– Да в шесть лет люди запоминают! А лицо своего отца я вот уже десять лет вижу каждый день. Каждое утро и каждый вечер! Через несколько дней после гибели родителей мои дядя и тетя дали мне фотографию папы и мамы. Увеличенную. В рамке. Я поставил ее на тумбочку у кровати. Они никогда со мной не разговаривают о моих родителях, но хоть это сделали. На фотографии мы втроем – я, папа и мама. Мы все улыбаемся, стоим на фоне аббатства, под солнцем острова Морнезе. Лица крупным планом. Так что сам понимаешь…

– Угу…

– А чуть больше года назад я рылся в дядиных ящиках и нашел коробку с фотографиями. Мои фотографии от нуля до шести лет. И десятки снимков родителей, на острове и даже до того. Их свадебные фотографии. Отпускные. Я даже фильм нашел!

– Фильм?

– Да, видеокассету. Коротенький фильм, моя тетя сняла его на портативную видеокамеру здесь, на острове. Там минуты три, не больше.

– И что там, на этой кассете?

– Почти ничего. Взрослые едят под открытым небом, рядом с руинами. Я на этой кассете тоже есть, мне там пять или шесть лет. Играю рядом.

– И на этой кассете есть твой отец?

– Да.

– Твой отец и твоя мать?

Я на мгновение замялся.

– Да.

Я и в самом деле узнал отца и мать. Мама все время смеялась. Она держала большую тарелку с нарезанными овощами и угощала сидящих за столом – красивая, радостная. Но отец сидел не рядом с ней. Он был на другом конце стола, рядом с очень молодой и очень хорошенькой девушкой, спортивной, рыжей, с очень короткой, под мальчика, стрижкой, и одежда у нее тоже была очень короткая. Камера медленно двигалась вдоль стола, снимая всех общим планом. Мой отец под столом – мама не могла этого видеть, она была напротив – гладил голую ляжку девицы. Поведение отца было недвусмысленным. Он это проделывал незаметно, но долго, даже залез под юбку. Судя по моему возрасту, фильм был снят за несколько месяцев до гибели родителей.

– За десять лет люди стареют, – продолжал убеждать меня Арман.

– Не настолько. С тридцати пяти до сорока пяти не так уж и стареют. И потом, какого черта, если я говорю, что узнал его, можешь ты поверить или нет?

Армана и это не убедило.

– Ты видишь то, что хочешь увидеть. Из-за предсказания твоей мамы, ты мне сам рассказывал. «Ты еще встретишься с папой». Ты думаешь, что твой отец жив, а на самом деле она говорила про рай и боженьку. Логично? И вот ты возвращаешься сюда, надеясь снова увидеть отца живым, и принимаешь за него первого встречного, который на него похож. Как утенок, который принимает за свою маму первое, что увидит, вылупившись из яйца, даже если это покрышка или башмак. Говорю тебе, все логично.

– Арман, там не только мамино предсказание. Есть еще и доказательства. Куча доказательств.

Арман приподнялся на постели и посмотрел на меня с улыбкой, как следователь на адвоката какого-нибудь мафиозо.

– Валяй, я слушаю.

– Видишь ли, мои дядя и тетя знают, что папа жив. Они никогда не упоминают о нем при мне, но иногда проговариваются. Когда Тьерри или Брижит созваниваются с давними друзьями, которые остались на острове, я вылавливаю из разговоров фразы типа «передай ему привет, скажи, что все в порядке, Колен здоров». А когда я спрашиваю, кому это – ему, они всегда смущаются и говорят: никому, ты его не помнишь.

– И это ты называешь доказательствами? – зевнул Арман.

Он меня достал! Мади приняла мою версию, не задав ни одного вопроса.

– Это еще не все. Тьерри и Брижит говорят о моем отце в настоящем времени, например: «Жан, он такой», «Жан так думает»… Но никогда не произносят его имени в моем присутствии – только когда говорят между собой и думают, что я уже сплю. А я со временем прямо-таки профессионально научился притворяться глубоко спящим.

– Повезло.

Глаза у Армана закрывались сами собой. Я встряхнул его за плечи:

– Подожди! Я не закончил! Я собрал и другие доказательства. Задолго до кассеты я нашел в старом альбоме с семейными фотографиями, спрятанном в шкафу в спальне дяди с тетей, открытки с подписью «Жан». А мне было категорически запрещено туда залезать. Я порылся и нашел с десяток открыток, полученных за десять лет, первая была послана, когда мне еще и семи не исполнилось. Все отправлены с острова Морнезе или откуда-нибудь поблизости, с пляжей или из городов на берегу Ла-Манша, из Портбая, Барневиля, с Шозе, из Сиувиля. И во всех ерунда вроде «погода хорошая, только ветрено; у меня все в порядке, надеюсь, у вас тоже; думаю про малыша». А главное – слушай внимательно: все подписаны «Жан». Что ты на это скажешь?

– Что на берегу Ла-Манша не один Жан, балда, и что ты наверняка не знаешь почерка своего отца.

Этот тип способен рассуждать, засыпая на ходу. До чего же он меня бесит!

– Допустим, но это обычные открытки, зачем же их спрятали? Сохранили и спрятали?

– Понятия не имею. Но разве не все так поступают? Хранят разное барахло?

– Погоди! Еще как-то раз я нашел в корзине для стирки, на дне, записку от Брижит: «Звонил Жан. Свяжись с ним завтра, пока Колен будет в театральной студии». Я это не выдумал!

Арман опять зевнул, посмотрел на свою руку и, кажется, пожалел, что на ней нет часов.

– Если правда хочешь знать, я думаю, что постоянно шпионить за дядей и тетей, везде шарить, выворачивать карманы или рыться в ящиках, как только тебя оставят одного, – это поведение парня, у которого едет крыша и которому лучше бы сходить к психологу.

Ну до чего тупой!

– Вот зануда! Есть еще Мадлен, моя бабушка с папиной стороны. Она единственная в открытую произносит при мне имя Жан. Я каждый раз дергаюсь. И вижу, что дядю и тетю это тоже страшно смущает. Они незаметно делают ей знаки, чтобы молчала, но она не слушается. И говорит о моем отце в настоящем времени. И всегда что-нибудь хорошее, например: «У твоего отца богатое воображение, как у тебя». Тьерри каждый раз на нее глазами сверкает, но…

– А почему ты с ними не поговоришь откровенно? – перебил меня Арман.

– С кем?

– С дядей и тетей, балда! Не с призраком же твоего отца. Они в субботу точно приедут? На твой день рождения? Тебе надо только подождать!

Я взорвался, рискуя разбудить всю палатку:

– До тебя не доходит?! Если от меня десять лет скрывают правду, если мне врут, значит, есть из-за чего, и это важно. Что-то серьезное и, может, даже опасное. Они так запросто не расколются!

– Ты прав, – прошептал Арман, – мне не понять. Если хочешь, я тебе помогу. Завтра. Может, развлекусь. Только не рассчитывай, что я как дурак поверю в твою историю с живым мертвецом.

Арман повернулся на бок и почти мгновенно уснул. Или тоже профессионально притворился?

Я вернулся в постель.

Ждать субботы? Поговорить с дядей и тетей? Так было бы намного проще.

Вот только это невозможно.

Десять лет недомолвок не перечеркнуть.

Арман ничего не понял, он слишком рациональный, у него слишком взрослый ум. Я ни на секунду не соглашался с тем, что он может оказаться прав. Что я все навыдумывал. Что принимал желаемое за действительное.

А вот Мади мне поверила.

К шести утра я заснул.

Меня разбудил леденящий душу смех.

Надо мной склонилась темная фигура. Я различал только черный монашеский капюшон без лица и два безумных красных глаза.

Беззубый рот.

И замогильный голос завывал: «Безумство Мазарини, Безумство Мазарини!»

Безликая тень наклонилась надо мной, как будто хотела всосать. Как будто я мог уместиться под ее капюшоном.

Я огляделся. Все остальные кровати были пусты. Я ущипнул себя, чтобы убедиться: это просто кошмар, сейчас проснусь.

Но мне это не снилось.

И я не спал.

Я был в палатке один на один с ходячим ужасом.

14
Оставление водителем места ДТП

Четверг, 17 августа 2000, 08:30

Порт Сент-Аргана, остров Морнезе

Полусонный Симон Казанова сошел вниз из тесной студии над «Большим бакланом», где поселился на два летних месяца. Он не выспался – хорошо, если пять часов удалось урвать. Накануне, после выстрелов на пляже у Рубиновой бухты, он вернулся к Кандис. Она так и ждала его голая, и ни сантиметра гусиной кожи, как будто и под луной способна была загорать. Они наскоро перепихнулись. Невыразительно. Во всяком случае, он. Симон не мог себя заставить думать о чем-нибудь, кроме тех беглых зэков и выстрелов. Расстались они около часа ночи, Кандис надо было в девять открыть окошко кассы в руинах аббатства Сент-Антуан. Она, кстати, разочарованной не выглядела и сама назначила ему свидание сегодня вечером, на этот раз в своей квартире. Симон отчаялся понять женскую психологию.

Когда он вышел на площадь, взгляд сразу привлекла реклама «Островитянина». Дидье Дельпеш завел привычку с утра пораньше расклеивать на всех улицах Морнезе красно-белые листки с заголовками своей газеты.

Сегодня утром Дельпеш пошел напролом. Заголовок был кричащий: «Паника на острове Морнезе: двое заключенных все еще в бегах!»

Симон купил газету у стойки бара, не вступая в разговор с хозяином, хотя тому явно не терпелось все обсудить. Прошел несколько десятков метров до площади 20 Мая 1908 года.

Городок просыпался, оживление уже чувствовалось. Тираж «Островитянина» должен был подскочить до небес.

Симон решил немного посидеть на одной из тяжелых гранитных скамей на площади, напротив статуи кардинала Мазарини, а уж потом идти в мэрию. Бегло просмотрел первую полосу газеты. Что и говорить, главный редактор Дельпеш управился быстро. Не иначе, из Клары вытянул информацию.

Мысли Симона разбредались.

Он подумал про ночные выстрелы на пляже. Какая у него самого роль в истории с беглыми арестантами? Никакой, разумеется, разве что в полицию сообщить. Но он не откажется поучаствовать в расследовании и сыграть собственную партию.

Симон не считал себя умнее или хитрее всех, но сознавал, что у него есть важное преимущество – решимость, возможно даже чрезмерная. Он знал за собой ослиное упрямство. Там не на одного осла хватило бы, а на нескольких. В девять лет он сложил пазл из двух тысяч деталей с изображением Мон-Сен-Мишеля, а над последними тремя сотнями деталек, где не было ничего, кроме голубого неба, упорно трудился три месяца. В выпускном классе он полгода, с декабря по май, клеил девчонку, которая не была привлекательнее других и с ума не сводила, просто не сдалась с первого раза. Он полгода ломился к ней в комнату и бросил ее через неделю после того, как она его впустила. На последнем курсе он две недели преследовал своего преподавателя по общественному праву, даже добыл его личный электронный адрес и номер мобильника, потому что преподаватель забыл добавить полбалла к его оценке за письменную работу. Средний балл у Симона так и так выходил достаточный, но для него это было делом принципа. В конце концов он поймал неуловимого парижского профессора на вокзале, отдал ему свою работу и заполучил заслуженные полбалла, а также стойкую ненависть до конца года – не только этого преподавателя, но и всей администрации факультета.

Сложив газету, Симон двинулся в мэрию.

Он улыбался, представляя лица мэра и начальника тюрьмы, читающих первую полосу «Островитянина». С государственной тайной промашка вышла. Мэру Гарсья придется раньше, чем намечено, вернуться из Доминиканы. «Так ему и надо! – подумал Симон. – Нечего было платить мне такую нищенскую зарплату».

Под ногами уже скрипел гравий двора, и взгляд Симона задержался на фронтоне здания. Как ни странно, там было выбито только слово «Свобода», два других – «Равенство» и «Братство» – отсутствовали. Он пробовал найти объяснение этой республиканской особенности, но никто не смог ему дать точного ответа. Места не хватило? Средства закончились? Мастер внезапно скрылся? Упущение? Несчастный случай? Вандализм?

В нескольких путеводителях было предназначенное для туристов ироническое упоминание об этой особенности Морнезе. Но со вчерашнего дня, после чтения диссертации Садурнана о разбойничьем острове, Симон не мог отделаться от другого предположения: что, если мэр – не Гарсья, а тот, кто построил здание, намеренно велел выбить это единственное слово «Свобода»? Потомкам каторжников ни равенство, ни братство ни к чему.

Симон попытался отогнать странные мысли. Все это давно мхом поросло, значение имел только сегодняшний день, а он начался беспокойно. Мысли Симона переключились на Клару.

Бедная Клара!

Секретарша была на месте, сидела перед выключенным компьютером. С несчастным лицом. Симон понял, что и в самом деле источник утечки – она.

Экземпляр «Островитянина» лежал рядом с клавиатурой.

«Сегодня караоке отменяется», – подумал Симон.

– Привет, Клара.

Нет ответа.

– Дуешься? Не выспалась?

– Вот именно что выспалась! – взорвалась Клара.

Симон заразительно расхохотался, а следом за ним улыбнулась и Клара.

– Значит, ты ему все выложила?

– Ну да…

– Давно?

Она потупилась:

– Стыдно сказать…

– Когда?

– За аперитивом!

«Вот бедняжка, – подумал Симон. – Ни ресторана, ни мохито под дискотечную музыку, ни койки. Ничего! Всего-навсего кир с простым белым вином, даже не кир-рояль!»

Клара продолжала:

– Без четверти девять я уже сидела перед телевизором. Фильм смотрела с самого начала, ничего не пропустила.

– Ну и дура. Зачем раскололась? Ты же знаешь Дельпеша.

Клара улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами.

– Против этого гада не устоять. Он на меня надавил. Уверял, что это вопрос жизни и смерти. Он знал, что в цитадели что-то случилось, ему просто надо было выяснить имена и время. И говорил: «Если завтра найдут задушенного ребенка, который попался со своим велосипедом на пути одному из сбежавших, виновата будешь ты».

– Но ты же не повелась?

– Нет… не совсем. Но за аперитивом он вроде бы собрался уходить. Сказал, что его раздражает моя ребячливость. Что это не игрушки, а серьезное дело. Пообещал, что если я назову имена и расскажу подробности, то он за час напишет статью, а потом придет ко мне.

– И что?

– И ничего. Через час позвонил и сказал, что не успевает. Заметь, Каза, некоторая логика в этом есть. Обстоятельства исключительные.

Симон захохотал.

– Ты всерьез на него запала. Завязывай с этим, Клара. Найди себе хорошего мужа.

– Красивого мужа, – поправила она. – А хороший он или нет, мне все равно!

Симон наклонился к ней и дружески погладил по спине. Сел рядом, и они стали вместе читать статью. Дельпешу удалось за рекордно короткий срок воссоздать биографии обоих беглецов. Жизнеописание Жонаса Новаковски выглядело устрашающе, список совершенных им преступлений занимал целую страницу, среди прочего там были три доказанных убийства. Дельпеш исхитрился раздобыть даже фотографии объявленных в розыск преступников.

Клара не утерпела:

– А Дельпеш крутой, правда?

– Ага… А уж какая паника из-за него на острове поднимется – подумать страшно!

Раздался телефонный звонок, Клара сняла трубку, и Симон увидел, как она побагровела, пытаясь хоть что-то промямлить в ответ.

– Я… я… я соединю вас с более компетентным сотрудником. – И протянула трубку Симону, испуганно шепнув:

– Это гранвильская полиция!

Симон уверенно представился:

– Служба безопасности острова Морнезе, мэрия Сент-Аргана.

Собеседник не дал ему продолжить.

– Отлично. Вы-то нам и нужны. Мы только что получили срочный звонок с пляжа у Рубиновой бухты. Мать семейства в полной истерике. Она говорила бессвязно, но мы поняли, что речь идет о трупе. Похоже, это серьезно. Мы уже едем, но вы, наверное, доберетесь раньше.

– Не сомневайтесь, мигом домчусь! – выкрикнул Симон Казанова.

15
Руины воспоминаний

Четверг, 17 августа 2000, 08:45

Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

Монах без лица все ниже склонялся надо мной. Я чуть было не завопил – и тут услышал у него за спиной голоса этих кретинов. Безумный монах откинул капюшон – и я увидел веселое лицо Йойо.

– Подъем, монашек! Его высокопреосвященство ждет вас. Все остальные бенедиктинцы уже молятся в зале капитула.

Он кое-как осенил меня крестным знамением и ушел.

– Лег первым, встал последним, – донесся голос Армана. – Колен, ты, верно, сил набрался выше крыши.

Он явно считал, что меня уже пора прикрывать. На самом деле я ночью почти не спал и вышел из палатки, не до конца проснувшись. Юго, ветеран, который уже пять лет ездил в лагерь, все нам рассказал.

– Здесь каждый год так. В свободный день, когда мы не ходим под парусом, они устраивают игру в поиски клада. У них все хорошо обкатано. Костюмы слегка поистрепались, но на новичков всегда производят впечатление. А старичков просят раньше времени не разболтать. Нормально, да?

– А дальше что? – спросил Арман.

– Разбиваемся на команды и на весь день уходим искать подсказки. Нам дают такой типа пергамент с вопросами про остров. Маршрут размечен клочками жатой бумаги, у каждой команды свой цвет.

– Супер, – вздохнула Мади.

Стефани тоже оделась монахом и в таком виде выглядела не слишком сексапильно. Отец Дюваль в красной рясе изображал кардинала.

– Тебе не кажется, что у старичка Дюваля мания величия? – шепнул мне Арман.

Кардинал и два монаха толкнули хорошо отрепетированную речь. Нам следовало найти клад, проявив себя смелыми, хитрыми, умными и ловкими. Знаки были верные и неверные. Подсказки и ловушки. Нам раздали «пергаменты» из плотной цветной бумаги с несколькими десятками вопросов и добавили, что мы должны разбиться на команды по три-четыре человека.

Мади с Арманом подошли ко мне, злобно переглядываясь.

– Это выглядит подозрительно, – тут же высказался Арман. – Мы трое, вместе.

– Да, – сдержанно согласилась Мади.

Арман уставился на нее. Мади была выше его ростом сантиметров на тридцать и заметно шире в плечах, в бейсболке и темных очках, майка свободно болталась на плоской груди.

– Не могла бы ты, – обратился он к Мади, – правдоподобия ради подарить мне французский поцелуй?

– Шел бы ты со своим правдоподобием знаешь куда?

Арман встал на цыпочки, как будто хотел полюбоваться своим отражением в стеклах ее очков.

– Я пошутил, старушка. Ты совершенно не в моем вкусе, мне нравятся только девушки с мозгом и большими буферами. А у тебя всего этого нет!

Мади замерла в боевой позиции капоэйры.

– У тебя, головастик, скоро не будет ни яиц, ни твоей воробьиной пипки.

День начинался многообещающе.

Арман не сдавался.

– Мы с тобой два мужика, – продолжал он, глядя на меня, – и в идеале нам надо найти девчонку. Настоящую.

– И все ей рассказать? – спросила Мади.

– Мы не собираемся оповещать весь лагерь, – сказал я.

– Надо было мне ночью забраться к девчонкам со своей воробьиной пипкой, чтобы сделать пипи им в постель.

Мади поняла, что Арман в курсе, и смолчала. Этот придурок может все загубить. К счастью, с Мади я сделал удачный выбор. У нее крепкие нервы, и она не ввязывалась в философские споры.

– Настоящие девчонки не умеют держать язык за зубами.

Почувствовав, что Арман сейчас выдаст очередной грязный намек, я сказал:

– Ладно, все. Мы втроем в команде. За поворотом я сваливаю.

Мы взяли с собой чем перекусить и с «пергаментами» в руках потянулись из лагеря. Было прохладно, но небо уже наливалось синевой. Легкий ветерок щекотал ноздри запахом йода и разносил в вышине над головами приглушенные крики чаек.

Чудесный день.

Арман разрушил очарование момента.

– Ну ты нас и втравил, Колен, – проворчал он. – Весь день будем торчать с ней как идиоты. И все из-за твоего бреда.

Похоже, Армана совершенно не радовала перспектива провести весь день наедине с Мади. Она, по-моему, не ожидала от него такого эгоизма.

– Арман, это совсем не глупости.

Я все больше ценил зрелость Мади, ее спокойную решимость, находил ее опасной и надежной одновременно. Впрочем, опасной она казалась все меньше.

– Нет, глупости, – уперся Арман. – Колен, ты спятил. Ты думаешь, это кино. Ты сам себе его показываешь. Прямо как герой «Вертиго».

– Чего? – переспросила Мади.

Я вздохнул. Ну вот, Арман нашел повод показать свою образованность.

– «Вертиго», «Головокружение», – пояснил он. – В нашем прокате – «Холодный пот», если тебе так больше нравится. Это фильм Хичкока, я тебе коротко перескажу. Одного типа, бывшего полицейского, наняли, чтобы присматривать за девушкой, которая потом покончила с собой. Он себе не может этого простить, впадает в депрессию и потому первую же девушку, которая была похожа на умершую, принял за нее. Попросил одеваться, как та девушка, которая умерла. Как будто хотел ее воскресить. Примерно представляете?

Я должен был признать, что Арман выступил удачно.

И тут Мади ляпнула:

– А девушка – это она и была?

– Как это – она и была? – Арман притворился, что не понял.

– Вторая девушка. Это на самом деле была другая? Или это была та, первая, и она не умерла?

Арман что-то пробормотал.

Я почувствовал слабину и надавил.

– Та же самая, – сдался он. – Все было подстроено, она не умерла.

Я был в восторге. Спасибо, Мади!

Мы дошли до перекрестка, и там я их бросил. Они свернули направо, к цитадели, а я двинул напрямик к аббатству, до которого и двухсот метров не было. Напоследок я их подбодрил:

– Вперед, монашки, и не забывайте: смелость, хитрость, ум… Не вздумайте весь день целоваться. Мы рассчитываем на выигрыш, и я хочу вечером, когда вернусь, получить сокровище!

Арман плотоядно улыбнулся, Мади показала ему средний палец. Арман повернулся ко мне:

– Чудила, ты все-таки мог бы нам помочь. Мы ищем красные бумажки. Если они тебе попадутся…

Я помахал им рукой и пошел по тропинке к аббатству.

– Будь осторожен, – крикнула мне уж издали Мади.

Прозвучало трогательно.

Наконец-то свободен.

Я не спеша шагал к аббатству Сент-Антуан, пытаясь привести в порядок мысли. Если все пойдет хорошо, у меня впереди целый день. Я мысленно повторял свою программу: посетить аббатство; попытаться увидеться с няней; позвонить бабушке; сходить на кладбище посмотреть на могилу отца. Время терять нельзя.

Я прошел метров сто вверх по дороге, ведущей к аббатству. Большой крест Святого Антония, главное, что осталось в здешних развалинах, уже маячил на фоне неба прямо впереди.

Меня потоком несла новая сила, пробудившаяся во мне вчера. Я всегда был обыкновенным подростком. Учился не то чтобы блестяще. Средне, не более того. По французскому оценки неплохие, математика и прочие науки даются не очень. Обычное дело. Что касается внешности – здесь тоже радоваться нечему. Рост средний. Непреодолимое отвращение к спорту. Не красавчик. По крайней мере, я себя таким не считал и девушки восторженных взглядов на меня не бросали.

Ничем не примечательный. Что может быть хуже этого в пятнадцать, почти шестнадцать лет?

Особенно когда ненавидишь все стандартное.

К счастью, у меня было мое положение сироты. Мой козырь, мой джокер. Не у всякого оба родителя умерли, когда ему было шесть лет. Каждый раз, когда я рассказывал свою историю, окружающие начинали смотреть на меня иначе, я в их глазах делался значительнее. Моя неуверенность превращалась в загадочность, робость становилась маской, доброжелательность – внутренней силой и сопротивлением отчаянию.

Я был скорее сдержанным и даже зажатым, к своей истории прибегал не слишком часто, но с двумя девочками из школы, на которых я западал, сиротство сработало оба раза. Вторая по времени, Лорин, была мне не по средствам, но согласилась посидеть в школьном баре. Я выдал ей свою историю – и готово дело. Да, все быстро закончилось, мы сходили в кино, и она меня бросила. Но я встречался с Лорин!

Было ли это некрасиво – превращать свой сиротский статус в инструмент, как теперь говорят? Одно было несомненно: мне становилось лучше, когда я рассказывал свою историю, решался поделиться ею с девочкой или с ребятами.

Я ничего не добавлял.

Просто рассказывал о смерти родителей. Думаю, что поскольку я никогда не говорил об этом с Тьерри и Брижит и вообще ни с кем из взрослых, это помогало мне… с ними проститься. Это был мой личный метод. Я наконец становился кем-то. В лицее я был местной знаменитостью, обо мне шушукались: «А ты разве не знаешь? Колен в шесть лет потерял родителей. Да, отца и мать. Обоих!»

Местный Гарри Поттер!

Правда, у меня на лбу не было отметины в виде молнии, но не сомневаюсь, что некоторые кретины готовы были в это поверить. Неплохо придумано: позволить другим верить, будто моя заурядность кажущаяся, она скрывает душевные травмы, раны, надрывы.

Вот почему у меня появилось желание и даже потребность десять лет спустя вернуться на остров Морнезе.

Меня привела туда не ностальгия.

Скорее тщеславие.

Вернуться, чтобы найти новые улики, новые данные. Чтобы добавить несколько страниц к маленькой личной легенде. Когда мне было шесть лет, я молился, чтобы все снова стало нормальным, без теней и тайн. В шестнадцать захотел прямо противоположного. И исполнение желаний превзошло все ожидания. Вокруг сплошное вранье, а где-то на острове меня ждет правда – при условии, что я отмотаю свою жизнь на десять лет назад. До границы воспоминаний.

Поднявшись на самый верх, я оказался перед развалинами аббатства. Рядом была маленькая заасфальтированная стоянка с тремя припаркованными машинами. Большой крест отбрасывал длинную тень. Еще не было и десяти, а от жары уже нечем дышать. За стоянкой приютилась деревянная будочка кассы, перед окошком разложены несколько открыток и лежит местная газета «Островитянин».

А в окошке… Ну и красотка!

Я, вообще-то, требователен, но тут не к чему было придраться. Светлые волосы забраны в конский хвост. Вздернутый нос. Широкая приветливая улыбка. Коротенький сексуальный топик с кружевами и тонкими бретельками на безупречно загорелой коже. Все как я люблю. Мое расследование начиналось как нельзя лучше. Но я себя приструнил. Не расслабляться!

Сделав умное лицо, вежливо попросил:

– Один билет, пожалуйста.

– Вы студент?

Она говорила с легким акцентом, фантазия предлагала признать его скандинавским. А она приняла меня за студента, хотя мне и шестнадцати не исполнилось.

– Да нет, – ответил я, глупо покраснев.

Она, не переставая улыбаться, протянула мне билет:

– Четыре евро.

Руины обходятся недешево. Она, наверное, учится на археолога или что-нибудь в этом роде, а я ей показался интеллектуалом. Не часто подростки ходят смотреть на руины.

Я мимоходом глянул на первую полосу «Островитянина», ее пересекал огромный красный заголовок: «Паника на Морнезе: двое заключенных все еще в бегах!»

Меня это зацепило. Я тут же связал статью с мигалками, которые мы видели накануне рядом с крепостью. Полоса было ловко скроена, сразу хотелось узнать побольше, для чего требовалось развернуть газету, а стало быть, купить. Хорошо, что отец Дюваль не читал этого с утра, он ни за что не выпустил бы нас из лагеря.

В руинах мне встретились две пары туристов. Одна пара – пенсионеры, другие помоложе, учительского вида. Он, в очках и в сандалиях, надетых на носки, сидел на корточках, разглядывая камни. У нее в руках был путеводитель из синей серии. Трогательное единение. Я медленно прогуливался на солнцепеке.

Руины были совершенно неинтересные, просто нагромождение каменюк. Кое-где следы старинной монастырской галереи и того, что называлось залом капитула, – он сохранился лучше всего. Я подошел к небольшой табличке с объяснениями и прочитал, что этот зал был единственным помещением, в котором монахи имели право разговаривать. Ладно, хоть что-то узнал, Йойо утром произносил эти слова.

Руины нагоняли тоску, напоминая стройку. Пустырь. Там еще и ограждения были, веревки, за которые нельзя заходить. И таблички «Опасность обвала» и «Посторонним вход воспрещен».

Ничего мне не вспоминалось – во всяком случае, ничего нового. Да, я узнавал пыль, розовато-серый оттенок камней, тот же, что на фотографиях и в коротком украденном видео.

Пыль и старые булыжники.

Картина, конечно, знакомая, но никаких указаний на мое прошлое. На табличках не было ничего для меня интересного: монастырь основали в 1337 году, принадлежал он ордену бенедиктинцев, восстановил его кардинал Мазарини, монахи до революции занимались виноградарством… Все эти подробности меня не занимали. Мне до них не было дела.

Я испытывал смутное чувство вины: мои родители страстно любили эти старые камни.

А я – нет!

И что я мог поделать?

Я подозревал, что самое интересное находится по ту сторону ограждений, что именно там вход в подземелье. Настоящие раскопки. Мои воспоминания, возможно, тоже уходили за ограждения. У меня почти сразу родилась мысль незаметно пробраться в запретную зону. Ни один из редких туристов не обращал на меня внимания. И никаких сторожей я не видел, если не считать «шведки» из кассы.

Я пригнулся и пролез под веревкой. Почти сразу начиналась небольшая впадина, и теперь никто не мог меня увидеть, но если что случится, я всегда могу покричать, и кассирша примчится сделать мне массаж или искусственное дыхание.

Дно впадины заросло высокой травой, колючим кустарником и крапивой, которые тут же исхлестали мне ноги. Я шел медленно, стараясь наступать на старые обтесанные камни.

И по-прежнему ничего не узнавал.

Чуть дальше, между несколькими каменными глыбами, которые показались мне особенно неустойчивыми, я заметил что-то темное – вход в подземелье или типа того.

Я подошел поближе и сунул голову в дыру. Даже солнечным днем ничего не разглядеть. И было похоже, что все вот-вот рухнет. В темноту уходили несколько ступенек. Я не решался туда лезть, проклиная собственную глупость: не взял с собой фонарик. Даже если бы я захотел совершить героический поступок, все равно ничего бы не увидел.