Текст книги "Осторожно: безумие! О карательной психиатрии и обычных людях"

Глава 2. Безумие и преступление
Лекция от 15 января 1975 г

– Извращенность и ребячество.

– Опасный индивид.

– Эксперт-психиатр не может не быть персонажем в духе короля Убю.

– Эпистемологический уровень психиатрии и его регрессия в судебно-медицинской экспертизе.

– Конец конфликтных отношений между медицинской и судебной властями.

– Экспертиза и ненормальные.

– Критика понятия репрессии.

– Исключение прокаженных и включение зачумленных.

– Открытие позитивных технологий власти.

– Нормальное и патологическое.

На прошлой неделе, по окончании лекции, кто-то спросил меня: может быть, я ошибся и, вместо того чтобы читать обещанный курс о ненормальных, решил заняться судебно-медицинскими экспертизами? Это совсем не одно и то же, но вы увидите, как, начав с проблемы судебно-медицинской экспертизы, я выведу вас к проблеме ненормальных.

В самом деле, я попытался показать вам, что в терминах Уголовного кодекса 1810 г., в тех самых формулах знаменитой 64-й статьи, где нет ни преступления, ни правонарушения, если индивид в момент их совершения был в состоянии помутнения рассудка, экспертиза должна позволять, во всяком случае должна была бы позволять, провести раздел – дихотомический раздел между болезнью и ответственностью, между патологической обусловленностью и свободой юридического субъекта, между терапией и наказанием, между медициной и уголовной практикой, между больницей и тюрьмой. Нужно выбрать, так как безумие упраздняет преступление, так как безумие не может быть местом преступления и, наоборот, само по себе преступление не может быть деянием, коренящимся в безумии. Принцип вращающейся двери: когда на сцену выходит патологическое, криминальность, в терминах закона, должна исчезнуть. В случае безумия медицинский институт должен главенствовать над институтом судебным. Правосудие не может заниматься безумцем или, точнее, безумие [rectius: правосудие] должно отступиться от безумца, как только оно признает его таковым: это принцип прекращения дела в юридическом смысле этого термина.

Однако этот раздел и этот принцип раздела, отчетливо заявленный в статьях кодекса, современная экспертиза фактически подменила другими механизмами, постепенно складывавшимися на протяжении XIX века; вы можете увидеть, как они оформляются уже относительно рано, как я, вероятно, уже говорил, в своеобразном общем сотрудничестве: скажем, в 1815–1820 гг. присяжные заседатели заявляют, что некто виновен, и в то же время, невзирая на подтвержденную вердиктом вину, просят поместить его в лечебницу, так как он болен. Таким образом, коллегии присяжных начинают налаживать родство, сожительство, взаимовыручку безумия и преступления; но и сами должностные судьи до некоторой степени мирятся с этим своеобразным союзом, говоря зачастую, что, несмотря на совершенное преступление, хорошо бы было заключить индивида в психиатрическую лечебницу, так как в конечном счете шансов выйти из этой лечебницы у него не больше, чем из тюрьмы. Когда в 1832 г. будут приняты смягчающие обстоятельства, это позволит добиваться как раз таких приговоров, которые сбалансированы с учетом отнюдь не обстоятельств преступления, а квалификации, оценки, диагноза самого преступника. Так постепенно завязывается тот своеобразный судебно-медицинский континуум, следствия которого для нас налицо и ключевым институтом которого становится судебно-медицинская экспертиза.

В общих чертах можно сказать так: принцип взаимоисключения медицинского и судебного дискурсов современная экспертиза заменила игрой, которую можно было бы назвать игрой двойной квалификации – медицинской и судебной. Эта практика, эта техника двойной квалификации, в свою очередь, способствует организации того, что можно назвать областью «извращенности», очень любопытного понятия, которое стало появляться во второй половине XIX века и вскоре захватило всю эту территорию двойной детерминации, обусловив появление в дискурсе экспертов, пусть и ученых, целой серии откровенно устаревших, комичных или несерьезных терминов и элементов. Если вы заглянете в судебно-медицинские экспертизы, вроде тех, что я зачитывал вам в прошлый раз, вам бросятся в глаза такие словечки, как «леность» или «гордыня», «упрямство» или «злобность»; эти сообщаемые вам биографические элементы являются вовсе не принципами разъяснения поступка, а своего рода знаменательными деталями, не слишком-то важными сценами детства, пустяковыми сценами, в которых уже присутствует прообраз преступления. Это своего рода редукция криминальности к детству, ее характеристика в таких же терминах, какими изъясняются родители или пишутся моральные наставления в детских книжках. В действительности эта несерьезность терминов, понятий и анализа, лежащая в самой сердцевине современной судебно-медицинской экспертизы, выполняет строго определенную функцию: именно она служит посредником между юридическими категориями, определенными кодексом и запрещающими наказывать, если фактически [на суде] имела место злонамеренность или подлог, и медицинскими понятиями вроде «незрелости», «слабости Я», «неразвитости Сверх-Я», «структуры характера» и т. п. Хорошо видно, что такого рода понятия – в общем и целом, понятия извращенности – позволяют привить друг к другу серию юридических категорий, определяющих подлог, злонамеренность, и категории, возникшие главным образом внутри медицинского или, во всяком случае, психиатрического, психопатологического, психологического дискурса. Это поле понятий извращенности, вращающихся в сфере своего ребяческого лексикона, позволяет вводить медицинские понятия в поле судебной власти, а юридические понятия, наоборот, в поле компетенции медицины. Таким образом, это слаженно работающий обменник, и работает он тем лучше, чем слабее эпистемологически.

А вот другая операция, обеспечиваемая экспертизой: институциональная альтернатива «или тюрьма, или лечебница», «или искупление, или лечение» подменяется принципом однородности социального реагирования. Экспертиза позволяет обосновать или, как минимум, оправдать наличие своеобразного защитного континуума, который окутывает все социальное тело от медицинской инстанции исцеления до собственно уголовного института, то есть тюрьмы, а в пределе – эшафота. Ведь за всеми этими уголовными дискурсами новейшего времени, то есть за той уголовной практикой, что начала складываться в XIX веке, маячит, как вы знаете, бесконечно повторяющаяся короткая фраза: «Ты кончишь на эшафоте». Но если фраза «ты кончишь на эшафоте» возможна (настолько, что все мы более или менее периодически слышим ее с тех пор, как впервые получили плохую отметку в школе), если эта фраза действительно возможна, если у нее есть историческое основание, то потому, что континуум, простирающийся от первой индивидуальной исправительной меры до высшей юридической санкции, каковой является смерть, был подготовлен впечатляющей практикой, впечатляющим процессом институциализации репрессии и наказания, который дискур-сивно поддерживался уголовной психиатрией и, в частности, чрезвычайно важной экспертной деятельностью. Общество отвечает патологической криминальности двояко, а точнее, предлагает ей единообразный ответ, но с двумя ударениями – искупительным и терапевтическим. Но два эти ударения являются полюсами единой, непрерывной сети институтов, функцией которых, в сущности, является ответ – но ответ чему? Не исключительно болезни, конечно, ибо, если бы речь шла только о болезни, мы имели бы дело с чисто терапевтическими институтами, но и не исключительно преступлению, ибо тогда достаточно было бы институтов карательных. Так чему же, собственно, отвечает весь этот континуум, у которого есть терапевтический полюс и судебный полюс, весь этот институциональный коктейль? Он отвечает опасности.

Именно к опасному индивиду, то есть не то, чтобы к больному, но и не к преступнику в чистом виде, обращен этот институциональный ансамбль. В психиатрической экспертизе (и циркуляр 1958 г., по-моему, говорит об этом прямо) предмет диагностики эксперта, индивид, с которым тот должен сразиться в рамках своего допроса, анализа и диагноза, – это индивид потенциально опасный. Так что в итоге мы обнаруживаем два симметричных понятия, в которых вы сразу же отметите близость, соседство: с одной стороны, понятие «извращения», позволяющее сшить серии медицинских и юридических концептов, а с другой стороны, понятие «опасности», «опасного индивида», позволяющее оправдать и обосновать в теории существование непрерывной цепи судебно-медицинских институтов. Опасность и извращение – вот что, как мне кажется, составляет своего рода сущностное, теоретическое ядро судебно-медицинской экспертизы.

Если же теоретическое ядро судебно-медицинской экспертизы именно таково, то, исходя из этого, мы можем понять целый ряд явлений. Первое среди них – это, разумеется, тот самый гротескный и убюэскный характер, что я попытался продемонстрировать в прошлый раз, зачитав вам несколько экспертиз, которые, повторю, все как одна принадлежат громким именам судебной психиатрии. Поскольку сейчас я не буду цитировать эти отчеты, я могу назвать имена их авторов (которые вы не сможете соотнести с соответствующими экспертизами). Итак, это Сенак, Гуриу, Эйе и Жени-Перрен. Собственно гротескный, собственно, убюэскный характер уголовного дискурса может быть убедительно объяснен в том, что касается его существования и сохранения, исходя из этого теоретического ядра, образуемого парой извращение-опасность. В самом деле, очевидно, что стыковка медицинского и судебного, которую обеспечивает судебно-медицинская экспертиза, эта взаимосвязь медицинского и судебного осуществляется именно благодаря воскрешению категорий, которые я бы назвал элементарными категориями нравоучения и которые распределяются вокруг понятия извращенности: например, категории «гордости», «упрямства», «злости» и т. д. Иными словами, стыковка медицинского и судебного подразумевает восстановление в правах родительско-младенческого, родительско-детского дискурса, речи родителей в адрес ребенка, речи, какой урезонивают ребенка, – и не может без этого восстановления осуществиться. Возрождается детский дискурс, а точнее – дискурс, сознательно обращенный к детям, то есть непременно в виде сюсюканья. С другой же стороны, это дискурс, который организуется не просто вокруг поля извращенности, но также и вокруг проблемы социальной опасности: это еще и дискурс страха, дискурс, задача которого – обнаружить опасность и дать ей отпор. Таким образом, это дискурс страха и дискурс нравоучения, это детский дискурс, это дискурс, чья эпистемологическая организация, всецело руководимая страхом и нравоучением, не может не быть смехотворной, даже применительно к безумию.

Однако этот убюэскный характер связан не просто с личностью того, кто произносит соответствующие слова, и даже не просто с неразработанным состоянием экспертизы или знания, с нею сопряженного. Напротив, этот убюэскный характер весьма позитивным образом связан с той ролью обменника, которую выполняет уголовная экспертиза. Он напрямую связан с функциями этой экспертизы. В последний раз вернувшись к Убю (чтобы затем его оставить), скажу, что, если признать – как я попытался показать это в прошлый раз, – что Убю олицетворяет исполнение власти посредством прямого развенчания того, кто ее исполняет, если политический гротеск есть отрицание носителя власти тем самым ритуалом, который манифестирует эту власть вместе с ее носителем, то вам не составит труда понять, что психиатр-эксперт действительно не может не быть персонажем в духе Убю. Он не может исполнять страшную власть, несение которой на него возложено, – и которая в конечном счете заключается в назначении наказания индивиду или даже в значительном участии в этом наказании, – иначе, нежели при помощи детского дискурса (который развенчивает его как ученого в тот самый момент, когда он призван именно в качестве ученого), а также при помощи дискурса страха (который осмеивает его в тот самый момент, когда он выступает в суде по вопросу о человеке, сидящем на скамье подсудимых и, как следствие, не имеющем никакой власти). Он изъясняется языком ребенка, он говорит на языке страха, он – ученый, находящийся под эгидой правосудия, защищаемый, даже освящаемый всем судебным институтом с его мечом. Этот бормочущий язык экспертизы функционирует именно как средство, которое передает от судебного института к медицинскому и обратно присущие им обоим властные эффекты, совершая дисквалификацию стыкующего звена. Другими словами, это графиня де Сегюр то под покровительством Эскироля, то под защитой Фукье-Тенвиля[145]145
  Чтобы понять аллюзию Фуко, надо вспомнить о том, что Софья Ростопчина, графиня де Сегюр (1799–1874), является автором множества книг для детей, написанных тем самым детским языком матери; А.-К. Фукье-Тенвиль (1746–1795) был публичным исполнителем революционного трибунала в период Террора, а Ж. – Э.-Д. Эскироль (1772-1840), основавший совместно с Ф. Пинелем психиатрическую клинику, был также главным врачом королев ской резиденции в Шарантоне (в 1825 г.).


[Закрыть]. В общем, вы понимаете, почему всем от Пьера Ривьера до Рапена[146]146
  Жорж Рапен убил свою любовницу в лесу Фонтенбло 29 мая 1960 г. Защищавшийся адвокатом Рене Флорио, он был приговорен к смерти и казнен 26 июля 1960 г.


[Закрыть] или людей, чьи экспертизы я зачитывал вам в прошлый раз, почему всем, от Пьера Ривьера до этих сегодняшних преступников, посвящаются дискурсы одного и того же типа. Что обнаруживают все эти экспертизы? Болезнь? Вовсе нет. Вменяемость? Нет. Свободу? Отнюдь. Но всегда одни и те же образы, одни и те же жесты, одни и те же позы, одни и те же ребяческие сцены: «Он играл с деревянным оружием»; «Он обезглавливал капусту»; «Он огорчал своих родителей»; «Он пропускал школу»; «Он не учил уроки»; «Он был ленив». И в итоге: «Я делаю заключение, что он был вменяем». В сердцевине того механизма, где судебная власть, расшаркиваясь, уступает место медицинскому знанию, обнаруживается, как вы видите, Убю, невежественный и запуганный, но потому-то и позволяющий привести в действие эту двойственную машинерию. Шутовство и должность психиатрического эксперта составляют единое целое: именно в качестве функционера эксперт и в самом деле шут.

Теперь, имея в виду сказанное выше, мы можем восстановить черты двух коррелятивных друг другу исторических процессов. Во-первых, с XIX века до наших дней налицо любопытнейшая историческая регрессия. Поначалу психиатрическая экспертиза – экспертиза Эскироля, Жорже, Марка – была простым перенесением в судебный институт медицинского знания, рожденного снаружи – в больнице, в ходе клинического эксперимента[147]147
  Об отчетах, составлявшихся Ж.-Э.-Д. Эскиролем, Э.-Ж. Жорже и Ш. – Ш.-А. Марком с 1820-х гг., см. ниже, лекция от 5 февраля.


[Закрыть]. Теперь же мы имеем дело с экспертизой, которая, как я говорил вам в прошлый раз, совершенно оторвана от психиатрического знания нашего времени. Ибо, каково бы ни было наше мнение о языке нынешних психиатров, мы ясно понимаем, что то, что говорит психиатр-эксперт, на тысячу ступеней ниже эпистемологического уровня психиатрии. Но что возрождается в этой странной регрессии, в этом развенчании, разложении психиатрического знания в экспертизе? То, что тут возрождается, заметить нетрудно. Это нечто похожее на один текст, взятый мною из литературы XVIII века. Речь идет о прошении, ходатайстве, поданном матерью семейства о том, чтобы ее сына поместили в исправительный дом Бисетр, в 1758 г. Я позаимствовал его из работы о королевских указах, которую готовит сейчас Кристиан Мартен. И вы узнаете в нем тот самый тип дискурса, который сегодня используется психиатрами.

«Просительница [то есть женщина, которая просит королевского указа о заключении своего сына. – М. Ф.] после трех лет вдовства вторично вышла замуж, чтобы обеспечить себе средства к существованию торговлей в галантерейной лавке; при этом она сочла правильным оставить при себе своего сына […]. И этот распутник пообещал слушаться ее, надеясь на то, что она даст ему аттестат подмастерья галантерейщика. Просительница, нежно любившая своего ребенка несмотря на все горести, которые тот ей [уже] причинил, взяла его в подмастерья и оставила при себе – к несчастью для себя и для [других] своих детей на долгие два года, на протяжении которых он ежедневно обкрадывал ее и, несомненно, разорил бы, останься он с ней и далее. Решив, что с другими людьми ее сын будет вести себя лучше, тем более что он сведущ в торговле и может работать, просительница устроила его к г-ну Кошену, вполне порядочному человеку, владельцу галантерейной лавки у подъезда Сен-Жак; но этот распутник три месяца притворялся хорошим, а затем похитил шестьсот ливров, которые просительница была вынуждена уплатить, чтобы спасти жизнь своего сына и честь своей семьи […]. Тогда наш мошенник, не зная, как ему еще провести свою мать, решил убедить ее, что хочет посвятить себя религии, а для этого хитростью привлек к себе нескольких честных людей, [которые], свято поверив в то, что этот плут им говорил, осыпали мать своими увещеваниями и говорили, что ей придется отвечать перед Богом за то, что случится с ее сыном, если она воспротивится его призванию […]. Просительница, которая за многие годы привыкла к дурным поступкам своего сына, тем не менее попала в расставленные сети и великодушно дала сыну все необходимое для поступления в монастырь Иверно […]. Но не пробыв там и трех месяцев, этот несчастный заявил, что местный порядок ему не нравится и он предпочел бы стать премонстрантом[148]148
  Премонстранты – орден уставных каноников, основанный в 1120 г. и подчинявшийся августинскому уставу. Упразднен Великой французской революцией.


[Закрыть]. Просительница, заботясь о том, чтобы впоследствии ей не в чем было себя упрекнуть, снова дала сыну все, что требовалось для вступления в дом премонстрантов, и он постригся. Однако наш негодяй, действительной целью которого было обмануть свою мать, в скором времени выдал свою злонамеренность, и это заставило каноников [премонстрантов. – М. Ф.] выгнать его из своего дома по прошествии шести месяцев испытательного срока». Текст продолжается в этом же духе и заканчивается такими словами: «Просительница [то есть, мать. – М. Ф.] обращается к Вашей милости, монсеньор, и покорнейше просит удовлетворить это прошение, взяв ее сына под стражу и отправив его в исправительный дом при первом удобном случае, так как иначе она и ее супруг никогда не обретут покоя, а жизнь их не станет безопасной»[149]149
  Цитируемый документ происходит из каталога прошений, составленного по просьбе Мишеля Фуко Кристианом Мартеном, умершим, так и не успев завершить свою работу; он опубликован в кн.: Le Desordre des families. Lettres de cachet des Archives de la Bas til le, presente par A. Farge et M. Foucault. Paris, 1982. P. 294–296.


[Закрыть].

Извращенность и опасность. Как видите, нам открывается возродившаяся под покровом современных институтов и знаний практика, которую судебная реформа конца XVIII века попыталась упразднить и которую теперь мы находим ничуть не пошатнувшейся. И это не просто некий архаизм, пережиток, но поступательное развитие: по мере того как преступление все более патологизируется, а эксперт и судья меняются ролями, вся эта форма контроля, оценки, а также сопряженный с характеристикой индивида властный эффект, все это постепенно активизируется.

Между тем наряду с регрессией и возобновлением этой, теперь уже многовековой, практики имеет место, а в некотором смысле и противостоит ей, другой исторический процесс – постоянное запрашивание власти под лозунгом модернизации юстиции. Я имею в виду, что с начала XIX века мы неизменно видим, как запрашивается, и все более настойчиво запрашивается, судебная власть врача – или опять-таки медицинская власть судьи. В самом начале XIX века проблема власти врача в судебном аппарате была, в сущности, проблемой конфликтного характера, в том смысле, что медики, по причинам, разъяснять которые сейчас было бы слишком долго, отстаивали право на применение своего знания внутри судебного института. Чему судебный институт, в основном, противился как вражескому нашествию, как конфискации, как дисквалификации своей собственной компетенции. Однако с конца XIX века, и это важно, наоборот, постепенно зарождается всеобщее стремление судей к медикализации их профессии, их функции, выносимых ими решений. И вместе с тем смежное стремление к, так сказать, судебной институциализации медицинского знания: «Я юридически компетентен как медик», – повторяют врачи с [начала] XIX века. А во второй половине того же века мы замечаем, что и судьи начинают говорить: «Мы требуем, чтобы в нашу функцию входило не только судить и наказывать, но и лечить». Показательно, что на II Международном конгрессе по криминологии, состоявшемся, кажется, в 1892 г. (хотя, наверное, я ошибаюсь, точная дата позабылась, скажем, около 1890 г.), были предприняты серьезные попытки отмены жюри присяжных на том основании,’? что оно [формируется] из людей, не являющихся ни врачами, ни судьями и, как следствие, не компетентными ни в области права, ни в медицине. Такое жюри может быть только препятствием, непроницаемым элементом, неуправляемым ядром внутри судебного института, каким тот должен быть в идеальном состоянии. Что должен включать в себя подлинный судебный институт? Коллегию экспертов под юридической ответственностью назначаемого судьи. Иными словами, все судебные инстанции коллективного типа, введенные уголовной реформой конца XVIII века, предлагается отвергнуть ради того, чтобы наконец состоялся союз врачей и профессиональных судей, причем союз без посредника. Разумеется, такого рода притязание всего-навсего свидетельствует об одной из тенденций своего времени; оно сразу же вызвало массу возражений и у медиков, и особенно у судей. И тем не менее именно оно является целью целой серии реформ, проведенных большей частью в конце XIX века и в XX веке и действительно заложивших своего рода судебно-медицинскую власть, главные элементы или основные проявления которой я перечислю.

Во-первых, это обязанность всякого индивида, который предстает перед судом присяжных, пройти экспертно-психиатрическое обследование, так что никто теперь не попадает в круг внимания жюри только лишь со своим преступлением. Туда попадают с экспертным отчетом психиатра, таким образом оказываясь перед присяжными под двойным грузом преступления и этого отчета. И дело идет к тому, что эта мера, общеобязательная для судов присяжных, станет таковой же и для обычных уголовных судов, где она применяется только в ряде случаев, не будучи общим правилом.

Второй признак возникновения новой власти – это существование специальных судов, судов для детей, где информация, которой располагает судья, одновременно являющийся следователем, – это информация по сути своей психологическая, социальная, медицинская. Поэтому она основывается не столько на самом поступке, который совершил индивид и за который он предан суду для несовершеннолетних, сколько на этом контексте его существования, его образа жизни, дисциплины. Суд над извращением и опасностью, а не над преступлением, – вот перед каким судом проходит ребенок. Здесь же следует упомянуть включение в состав администрации тюрем медико-психологических служб, призванных следить за тем, как развивается индивид, отбывая свое наказание, то есть за уровнем извращенности и степенью опасности, которые он представляет в тот или иной момент срока, учитывая, что по достижении достаточно низкого уровня опасности и порока его можно будет освободить, во всяком случае условно. Кроме того, можно привести множество институтов судебно-медицинского надзора, работающих с детьми, молодежью, опасной молодежью и т. д.

Таким образом, в целом мы имеем дело с двусоставной, медицинской и судебной, системой, сложившейся в XIX веке, в которой экспертиза с ее весьма забавным дискурсом является своеобразной сердцевиной, тонким, удивительно несерьезным и удивительно твердым стержнем, поддерживающим все остальное.

И вот теперь я хочу перейти к собственно предмету нынешнего курса. Мне кажется, что судебно-медицинская экспертиза в том виде, в каком она функционирует в наши дни, является необычайно показательным примером вторжения или, правильнее будет сказать, скрытого проникновения в судебный и медицинский институты, – а именно, в их пограничную зону, – некоторого механизма, по сути своей не медицинского и не судебного. Я столь долго говорил о судебно-медицинской экспертизе прежде всего для того, чтобы показать, что она служила стыком, выполняла функцию шва между судебным и медицинским. Но также я стремился показать, насколько она была чужда как судебному институту, так и нормативности, внутренне присущей медицинскому знанию; и не просто чужда, но и ничтожна рядом с ними. Медицинская экспертиза заведомо преступает закон; психиатрическая экспертиза в уголовной практике осмеивает медицинское и психиатрическое знание с первого своего слова. Она не соразмерна ни праву, ни медицине. Пускай в месте их стыка, на этой границе, она и выполняет важнейшую роль их институционального сопряжения, было бы совершенно несправедливо судить о современном праве (или, во всяком случае, о праве, с каким мы живем с начала XIX века) по такого рода практике; было бы несправедливо оценивать по мерке подобной практики медицинское и даже психиатрическое знание. Дело в конечном счете касается другого. Судебно-медицинская экспертиза выходит из другого источника. Она не порождена правом, равно как и медициной. Любое историческое исследование происхождения уголовной экспертизы приведет не к эволюции права, не к эволюции медицины и даже не к их общей эволюции во взаимодействии. Нечто, вмешивающееся между ними, обеспечивающее их стыковку, тем не менее приходит со стороны, с другими терминами, с другими нормами, с другими законами образования. В сущности, и правосудие, и психиатрия подвергаются фальсификации в рамках судебно-медицинской экспертизы. Работают с не свойственным им предметом, применяют не свойственные им правила. Судебно-медицинская экспертиза обращается не к преступникам или невиновным, но также и не к больным в их противопоставлении не больным. Она обращается, я полагаю, к некоей категории «ненормальных», или, если хотите, разворачивается именно в таком поле, где действует не оппозиция, а градация от нормальности до ненормальности.

Сила, мощь, власть проникновения и разлада, присущая судебно-медицинской экспертизе по отношению к нормативности как судебного, так и медицинского знания, основывается именно на том, что она предлагает им другие понятия; она обращается к другому объекту, приносит с собою другие техники, которые образуют некий третий, коварный и скрытый термин, тщательно заслоняемый справа и слева, с одной и с другой стороны, юридическими понятиями «правонарушения», «рецидива» и т. д., а также медицинскими концептами «болезни» и т. п. Да-да, она предлагает третий термин, то есть отчетливо проводит – именно это я и хочу вам продемонстрировать – действие власти, не являющейся ни судебной, ни медицинской, власти другого типа, которую я буду называть, временно и в промежуточном порядке, властью нормализации. В лице экспертизы мы имеем дело с практикой, относящейся к ненормальным, с практикой, которая вводит некоторую власть нормализации и стремится постепенно, за счет собственной силы, за счет производимых ею стыковок медицинского и судебного, модифицировать как судебную власть, так и медицинское знание, и сложиться в качестве инстанции контроля над ненормальным. Именно в том, что экспертиза учреждает судебно-медицинский союз как инстанцию контроля не над преступлением и не над болезнью, а над ненормальностью, над ненормальным индивидом, она и является важной теоретической и одновременно политической проблемой. Именно в этой своей особенности она отсылает к обширной генеалогии этой странной власти – к генеалогии, которую я и намерен проследить.

Прежде чем перейти – в следующий раз – к конкретному анализу, я хотел бы привести несколько размышлений скорее методологического свойства. В самом деле, о том, о чем я собираюсь говорить, начиная с ближайшей лекции, а именно, об истории власти нормализации в применении главным образом к сексуальности, о технике нормализации сексуальности с XVII века, я, конечно же, берусь рассуждать не первым. Этой теме был посвящен целый ряд трудов, и, в частности, совсем недавно была переведена на французский книга Ван Усселя под названием «Притеснение сексуальности» или «История сексуальных репрессий». Однако то, что намерен предпринять я, не совпадает с целью этого и некоторых других сочинений подобного рода, различаясь с ними не то чтобы методически, но – точкой зрения: отличие здесь в том, что эти и мои анализы предполагают, подразумевают в качестве теории власти. Действительно, мне кажется, что в исследованиях, на которые я сослался, главным, центральным понятием выступает понятие «репрессии»[150]150
  См. об этом: Foucault M. L’hypothese repressive //La Vo lonte de savoir. Paris, 1976. P. 23–67.


[Закрыть]. Иными словами, в этих анализах подразумевается отсылка к власти, основной функцией которой является репрессия, уровень действенности которой – преимущественно надструктурный, относится к порядку надстройки, и, наконец, механизмы которой сущностно сопряжены с незнанием, слепотой. Я же – в предстоящих разборах нормализации сексуальности начиная с XVII века – хочу предложить другую концепцию, другой тип исследования власти.

Чтобы все встало на свои места, я приведу вам два примера, которые, мне кажется, и по сей день имеют хождение в исторических исследованиях. И вы сразу поймете, что, давая эти примеры, я ставлю под сомнение свои собственные выводы в работах прежних лет[151]151
  Имеется в виду анализ разновидностей карательной тактики, предложенный Фуко в лекционном курсе 1972–1973 гг. в Коллеж де Франс; см.: «Карательное общество» (особенно лекцию от 3 января 1973 г.).


[Закрыть].

Всем известно, как в конце, а может быть, и на всем протяжении Средневековья происходило исключение прокаженных. Исключение проказы было социальной практикой, которая подразумевала прежде всего строгий раздел, отторжение, отсутствие контакта между одним индивидом (или классом индивидов) и другим. С другой стороны, это было изгнание ряда индивидов во внешний, неупорядоченный мир, за стены города, за пределы общины. Как следствие, складывались две чуждые друг другу массы. И та из этих масс, которая отторгалась, отторгалась в прямом смысле во мрак внешнего мира.

Наконец, в-третьих, это исключение прокаженных подразумевало дисквалификацию исключенных и изгнанных индивидов – возможно, все-таки не моральную, но уж точно юридическую и политическую. Они переходили на территорию смерти, и, как вы знаете, исключение прокаженных часто сопровождалось своего рода похоронной церемонией, в ходе которой индивидов, ранее объявленных прокаженными, объявляли мертвыми (а их имущество соответственно подлежащим раздаче), и они должны были уйти в этот чуждый внешний мир. Словом, это действительно были практики исключения, изгнания, «маргинализации», как бы мы сказали сейчас. Но ведь именно в такой форме описывается – думаю, до сих пор описывается – та методика, с которой власть воздействует на сумасшедших, на больных и преступников, носителей всякого рода отклонений, на детей и бедных. В общем и целом, эффекты и механизмы власти, воздействующие на них, описываются как механизмы и эффекты исключения, дисквалификации, изгнания или отторжения, лишения, отказа, непризнания с помощью целого арсенала негативных понятий или механизмов исключения. Я думаю, и продолжаю думать, что хотя пора исторической активности этой практики, этой модели исключения прокаженных прошла, она продолжает отзываться и в нашем обществе. Так или иначе, когда в середине XVII века начались гонения на нищих, бродяг, праздношатающихся, распутников и т. п., санкционированные в виде изгнания всей этой блуждающей популяции за пределы городов или же заключения в общие для всех лечебницы, я думаю, что это было все то же исключение прокаженных, или все та же модель, политически применявшаяся королевской администрацией[152]152
  См.: Foucault M. Histoire de la folie а Гage classique. Paris, 1972. P. 13–16, 56–91.


[Закрыть]. Впрочем, существует и другая модель постановки под контроль, которой, на мой взгляд, выпала гораздо более выразительная и долгая историческая судьба[153]153
  В подготовительной рукописи к лекции: «Вполне возможно, что эта модель была исторически активной в эпоху „великих заключений» или притеснений нищих, однако она стала постепенно терять свое значение, когда ей на смену пришла другая модель, которой, на мой взгляд, выпала…».


[Закрыть].