Текст книги "Другая Элис"

Осталось лишь несколько страниц в моей руке. Тетрадь Элис исчезла.

Третья глава

Я ощупал рюкзак: не порван ли он. Никаких повреждений. Что-то было не так. Я никогда ничего не терял. Элис была рассеянной, но я нет, и я очень осторожно обращался с тетрадью. Вынимал ее только раз – в Логове. И знал, что положил ее назад.

Должно быть, кто-то ее вытащил.

Но не Долли. Она стояла недостаточно близко. Цыганка? Могла ли она тоже знать? Мне казалось, что нет. И, чтобы украсть, ей пришлось бы подойти вплотную, да еще как-то отвлечь меня. Я бы почувствовал…

И тут я вспомнил. В груди затрепыхалось сильнее.

– Тот парень!

Тот, который столкнулся со мной, когда я уходил с площади. Он сшиб мой рюкзак прямо с плеча.

Табита сонно села:

– Хм-м? Какой парень? Кто?..

– Парень, который налетел на меня. Это был он – наверняка. Он украл… кое-что из моего рюкзака.

– Ты уверен? – Она зевнула. – Может быть, ты сам уронил. Что это было, деньги?

Я покачал головой.

– Тетрадь Элис. Это… это важно.

– У нее же много тетрадей. Что в этой такого особенного?

– История, над которой она сейчас работает. И, скорее всего, единственный экземпляр.

Табита снова уселась:

– Разве это так важно? Она же может просто написать все снова.

– Для Элис важно.

«И для меня», – добавил я про себя. В тетради наверняка были подсказки, необходимые мне, чтобы понять, чего хотят персонажи истории – и кто из них может быть опасен.

– Даже если это важно для твоей сестры, кому еще может понадобиться тетрадь? – вяло поинтересовалась кошка.

По крайней мере одного человека я знал: Долли. Но зачем тетрадь этому парню? Возможно, он тоже связан с историей Элис… А возможно, все еще проще.

– Это небольшая тетрадь, – сказал я. – Наверное, на ощупь он принял ее за бумажник.

Мама часто предупреждала нас насчет карманников, когда мы бывали в многолюдных городах. Типичный воровской трюк: столкнуться с вами или отвлечь, а тем временем обчистить карманы или сумку.

Я перебрал страницы, оставшиеся от тетради, – осторожно, как будто они были сокровищем. Шестнадцать страниц. Несколько заметок и глава или чуть меньше, почти ничего.

Я закрыл глаза:

– Кажется, меня мутит.

– Меня тоже, – сказала Табита. Она что-то отрыгнула и тяжело вздохнула.

– Да, но это потому, что ты налопалась сахарной ваты.

– Фу, – жалобно простонала она. – От разговоров об этом мне становится еще хуже.

Я стиснул в руках листки.

– Не знаю, что делать.

– Ты можешь сделать только одно, – сказала Табита. – Найти проходимца и вернуть украденное.

– Как? Я его никогда не найду. Он уже давно смылся!

– Никуда он не денется, пока здесь есть чем поживиться.

Я почувствовал проблеск надежды. Нынешняя ночь в Скрипичной Лощине обещала стать одной из самых оживленных в году. Скорее всего, парень такого не упустит.

– Он, наверное, выкинул тетрадь, – сказал я. – Зачем она ему, если он охотился за деньгами? Может, она уже в мусорном ящике, под обгрызенными кукурузными початками!

При мысли о том, что написанное Элис выброшено как мусор, кровь прилила к моему лицу.

– Прекрасно. Я всего лишь предложила. – Табита свернулась в клубок, и ее голос звучал приглушенно. – Сиди здесь в унынии, если ты это предпочитаешь. Волноваться не буду.

Я уже понимал, что не будет.

Прикусив губу, я отвернулся к окну. На улице зажглись фонари. Дневной свет угасал. Мама скоро позовет ужинать. Еще есть возможность до Призыва прочесть уцелевший кусок истории Элис. А потом – я пообещал себе – найти этого парня.

Взяв вырванные страницы, я сел на кровать.

– Глава третья, – прочитал я. – Хранитель.

Музей, как и многие прочие коллекции, начинался с одного предмета – с одной-единственной незаконченной истории и страстного желания узнать, чем она могла бы закончиться. Когда Шеридан Рамблбрук инспектировал свое теперь уже огромное собрание, его взгляд задержался на коричневой тетради, где была записана эта история – история, положившая всему начало. Потрепанные страницы пожелтели от времени. На обложке всего несколько слов: «Джорджи Сквич, класс 5С, математика».

Рамблбрук не открывал тетрадь и не заглядывал туда уже много лет, она давно хранилась в застекленной витрине. Ему не нужно было смотреть, он помнил незаконченную историю слово в слово. Он воспринимал это как свой долг, поскольку именно он помешал ее завершению. Несколько раз он пытался дописать ее сам, но так и не продвинулся дальше пары страниц. Рамблбрук не был писателем и понимал, что никогда не сможет это сделать.

Чувство вины привело его к одержимости. Он стал задумываться о других незаконченных историях, существующих в мире, и том, почему они были не закончены. Может, какой-то столь же дурной человек, как он сам, помешал довести историю до финала? Рамблбрук начал поиски, и его коллекция стала расти.

Это оказалось на удивление легко. Нужно было только поразмыслить, где эти истории получить. Он завел дружбу с писателями. Он нашел работу – стал помогать людям при переездах, кроме того, чистил и освобождал дома после смерти хозяев. Истории находились повсюду: под кроватями, в ящиках комодов, в коробках на чердаках. Если не удавалось взять их, получив разрешение, он делал копии, фотографировал, а при случае и крал, если можно было выйти сухим из воды. Истории, сочиненные детьми, истории, написанные взрослыми, даже истории известных писателей. Он собирал все, что попадалось ему под руку, всеми правдами и неправдами, даже не задумываясь, зачем это делает, пока однажды не оглядел свою коллекцию и не увидел, насколько она велика. Тогда он понял, что пришло время представить ее другим. Ведь для чего нужны истории, если о них никто не знает?

Рамблбруку нравился его замысел. Нравилось думать, что он помогает незаконченным историям найти свое место. Хотя, конечно, некогда совершённое так не исправить, но можно было немного облегчить муки совести. Это будет музей, решил он. Музей неоконченных историй, единственный в своем роде. Место, где хранятся все сюжеты, где им будет воздано должное.

Охваченный возбуждением, Рамблбрук не отдавал себе отчета в том, что его затея опасна: ведь истории – это нечто вроде магии и некоторые из них очень сильны. Иногда сильны настолько, чтобы ожить. И что среди каждых десяти, двадцати или пятидесяти историй, достойных быть поведанными, может оказаться одна, которую вообще не следовало начинать. Родившаяся в извращенном и порочном уме, сочиненная только ради того, чтобы дать выход злу.

И такая история попала в музей.

Рамблбрук знал, что не должен был так поступать. Он предал старого друга, чтобы получить эту исключительную историю. Пустив в ход лесть и ложь, нарушив обещание, что просто полистает, сделает копию, а затем вернет. Но, когда он завладел историей, что-то изменилось. Скорее, история завладела им.

Его мать всегда говорила, что зло порождает зло. Она не ошибалась.

Он читал об этом деле в газетах. А кто не читал? Это было повсюду. Убийства – всегда потрясение, но, когда их совершает некто немногим старше ребенка, преступление видится в совершенно новой плоскости. Особенно если убийства были тщательно задокументированы, даже спланированы в форме наводящих ужас историй. Зафиксирована каждая деталь, каждая ножевая рана, каждый раздавшийся крик. Писателям, размышлял Рамблбрук, часто советуют рассказывать о том, что они знают. Автор этой истории, безусловно, знал, о чем говорит.

И что же произошло, когда Рамблбрук услышал, что старый друг, который работает в учреждении для душевнобольных преступников, имеет доступ к этим историям? Ну разумеется, он лишился покоя. Необходимо было увидеть их. Необходимо. И когда друг дал согласие их показать, этого все равно было мало. Мятые страницы, замаранные преступными чернильными отпечатками… В них таилось нечто затягивающее. Злоба, выплеснутая на бумагу; испытываемый читателем ужас от того, что человек, вообразивший эти вещи, был способен их действительно совершить.

Рамблбрук вернул все истории, кроме одной. Той, незаконченной. Он не мог отдать ее назад. Это было слишком важно, слишком невероятно и отталкивающе. Он, как никто другой, знал, что музеи нуждаются и в жутком. Люди стекаются посмотреть на такое, соприкоснуться со страхом. Музеи бывают не только о «красивом», они бывают о правде. В этой истории правды хватало с избытком.

И никаким образом его было не заставить вернуть историю. Это стоило ему дружбы – невысокая цена за такой выигрыш. Но его не могли ни обвинить, ни вынудить признаться в том, что он сделал. Одно его слово, и бывшего друга привлекут к уголовной ответственности.

Рамблбрук позволил себе слегка улыбнуться. Нет, теперь история в полной сохранности.

Больше никому она не была нужна, и никто о ней не знал. Во всяком случае пока.

За исключением человека, которого Рамблбрук не брал в расчет. Человека, который должен был оставаться взаперти, изолированным от общества… но случилось иначе.

Это была сама писательница – единственный человек в мире, желавший получить свой рассказ сильнее, чем Рамблбрук.

Дело в том, что она хотела закончить его.

Здесь Элис поставила несколько маленьких звездочек, чтобы показать смену действия, затем глава продолжалась…

Дороти Граймс за свою жизнь трижды попадала в больницу. В первый раз она навещала своего умирающего дедушку. Во второй – ей загипсовали левую руку, которую она сломала, выпрыгнув из окна второго этажа горящего дома. И в третий – когда ее поместили в охраняемое отделение для душевнобольных преступников, после того как выяснилось, что она намеренно устроила пожар, который уничтожил всю ее семью.

Хотя, подумала Дороти, глядя на зарешеченные окна своей палаты, это похоже не столько на больницу, сколько на тюрьму. Она вздохнула, медленно сжимая пальцы. Действительно, следовало быть осторожнее, прыгая из окна. Сломанная правая рука была бы меньшей платой, но сломать левую – это уже перебор. Она с отвращением взглянула на бумагу, лежащую на столе. Уродская, разлинованная, с неровными краями, потому что ее выдрали из блокнота, и писанина на ней – старания правой руки – выглядела нацарапанной пятилетним ребенком, который только учится писать.

Ей отказались дать что-нибудь, на чем можно печатать. Даже не дали ручку. У нее были только карандаши, которыми следовало пользоваться аккуратно, чтобы не чересчур затупить, потому что санитар-надзиратель точил их только по утрам.

Она догадывалась, что написать историю о том, как она ударила надзирателя в шею острым карандашом, не слишком благоразумно, но против такой удачной мысли было не устоять. Она совершила не одно убийство с помощью ручки или карандаша, но никогда в реальности – только на бумаге. Кстати, обнаружилось, что есть даже слово для такого обычного предмета, превращенного в оружие, – заточка.

Дороти всегда любила слова, особенно ей нравилось раскапывать новые. И в свои семнадцать лет она знала гораздо больше, чем, как правило, знают девушки ее возраста.

Окошко в двери открылось, и в нем появилось лицо. Она подняла взгляд. Сегодня это был мистер Бейтс – пухлый седой мужчина с участливым голосом. Хотя последнее расточалось вхолостую. Она знала, что его участие было фальшивым.

– Доброе утро, Дороти, – сказал он.

– Доброе утро, Бейтс, – любезно отозвалась она.

– Хорошо спала?

– Нет.

– Нет?

– Я выла на луну до тех пор, пока волки не подошли к окнам и не завыли в ответ, – сказала она. – Потом они всю ночь рассказывали мне истории, чтобы уговорить пойти с ними. Но я знала, что они просто хотят разгрызть мои кости и вырвать мне глотку.

– Печально это слышать, – сказал мистер Бейтс.

Дороти улыбнулась. Оба прекрасно знали, что она спала до самого утра. Так действовало лекарство, которое ей давали каждый вечер.

– Карандаши, пожалуйста, – твердо сказал Бейтс, отступив на два шага от двери.

Дороти подобрала карандаши и сложила в маленький контейнер, стоявший на подставке в дверном окошке. Она заметила легкую гримасу на лице Бейтса, мельком взглянувшего на ее руки, прежде чем санитару удалось вернуть невозмутимое выражение.

– Теперь, пожалуйста, три шага назад.

Она сделала три шага.

Он собрал карандаши и вздохнул:

– А где еще один?

– Что вы имеете в виду? Все там, все три.

– Нет, только два. Этот и две половинки карандаша, который ты разломала.

Она вытащила третий карандаш из рукава и послушно просунула в окошко.

– Неплохая попытка, – оценил Бейтс.

– Благодарю вас.

Он взял последний карандаш и надежно спрятал все три в запирающемся шкафчике, а затем вернулся к двери.

– Руки, пожалуйста.

Она снова подчинилась, позволив надеть на себя наручники. Только после этого он наконец отпер дверь и повел ее по белому коридору.

– Я ненавижу, что здесь все белое, – сказала она. – Это раздражает.

– Это не должно раздражать, Дороти, – ответил мистер Бейтс. – Белый цвет выглядит свежим и чистым и успокаивает наших постояльцев.

– Меня не успокаивает. – Ее пальцы дернулись. – Это заставляет меня думать о чистом листе бумаги, который ждет, когда на нем станут писать.

– Какой цвет показался бы тебе успокаивающим, Дороти? – спросил он, сворачивая с ней за угол. – Может быть, красивый бледно-голубой?

– Красный, – мечтательно сказала она. – Я бы хотела, чтобы все стены были красными.

Он не спросил почему. Остаток пути они проделали в молчании и вскоре подошли к двери. Постучав, мистер Бейтс препроводил ее в кабинет и, когда она села, пристегнул ее ноги ремнями к ножкам кресла.

Рыжеволосая дама улыбнулась ей через стол:

– Здравствуй, Дороти.

– Здравствуйте, доктор Розмари.

– Как ты?

Дороти грызла ноготь. Поморщилась, когда чересчур глубоко надкусила и порвала его до крови.

– Мне не нравятся стены. Я хочу, чтобы их перекрасили.

– Какими, по-твоему, они должны быть?

– Красными. Со словами. Или с красными словами.

Доктор Розмари посмотрела на какие-то записи, лежащие перед ней.

– Я хотела бы поговорить с тобой о твоих рассказах, если можно.

Дороти хихикнула, попыталась сделать серьезный вид, затем снова хихикнула.

– Можно.

– О том, который называется «Бумажный дом». Когда ты его написала?

– Не так давно.

– Не вспомнишь когда?

Дороти пожала плечами:

– В прошлом году. Кажется, в мой день рождения. Но я его переписывала раз или два, потому что он был не совсем правильным.

– Что тебе в нем не нравилось?

– Некоторые мелкие детали. Например, что нужно для того, чтобы пожар разгорался, и как убежать девушке, которая устроила поджог.

Доктор Розмари мгновение помолчала.

– У этой истории большое сходство с пожаром, который ты устроила, Дороти. Комки бумаги, разбросанные по комнатам, окно в спальне, оставленное незакрытым. Это ты продолжала обдумывать?

– Только когда писала рассказ.

– А потом тебе так понравилась история, что захотелось сделать ее реальной?

Дороти ухмыльнулась:

– Может быть.

– Понимаю. Я почитала некоторые другие твои рассказы. Они тоже показались мне очень интересными. Особенно после разговора с твоими учителями и одноклассниками. По-видимому, там тоже есть обстоятельства, совпадающие с тем, что происходило у тебя в школе и дома. Несчастные случаи, травмы, полученные людьми, странные приступы дурного самочувствия. Расскажи мне об этом.

– Это все было для практики. – Дороти заерзала. – Когда я получу свои рассказы обратно?

– Нам они будут нужны еще некоторое время. Не могла бы ты пояснить подробнее, что ты подразумеваешь под «практикой»?

– Разве врачам не полагается быть умными? – съязвила Дороти. – Практика! Понимаете? Чтобы научиться чему-то и совершенствоваться в этом.

– Итак, действительно, все эти ранние рассказы… – Доктор Розмари пролистала какие-то бумаги. – Давай посмотрим: «Отравленные яблоки», «Гордость перед падением» и «Питомец учителя», например. Это было написано до, э-э-э, инцидентов в школе?

Дороти забарабанила пальцами по подлокотникам кресла. На столе лежала ручка, но до нее было не дотянуться. А ей очень хотелось.

– Да. Кроме «Гордости перед падением». Можно мне подержать ту ручку?

– Боюсь, что нет, Дороти. Значит, ты написала этот рассказ после того, как столкнула Джессику Прайд с лестницы? В заглавии ведь игра слов: прайд – гордость?[1]1
  Pride (англ.) – гордость.


[Закрыть] Верно?

– Кто сказал, что это я столкнула ее?

Доктор Розмари оставила вопрос без внимания.

– Другие два рассказа были написаны раньше?

– Верно.

– Ты предпочитала писать рассказы до или после всех этих происшествий? – спросила доктор.

– В зависимости от ситуации.

– И как влияет ситуация?

– Пишется ли история, чтобы спланировать. Или уже на память. Понимаете, чтобы вспоминать.

– Что-то вроде… трофея?

Дороти дернула руками в наручниках. Металл впился ей в запястья.

– Я хочу уже вернуться. От них больно.

– Они не причинят тебе боли, если ты будешь сидеть спокойно. Ты сказала бы, что твои рассказы – это трофеи? – повторила доктор.

– Я не знаю. Может быть, если так вы их хотите называть. Да, трофеи. – Дороти покатала слово «трофеи» во рту, довольная его звучанием. – Когда я получу их обратно? Они нужны мне.

– Скоро. Ты сможешь получить их скоро.

– Вы уверены, что их сохранят? – спросила Дороти. Игра ее воображения или доктор Розмари действительно смутилась?

– Конечно.

– Просто мне нужно закончить один из них, – пожаловалась она. – Его забрали еще недописанным.

Ей не показалось. Лицо доктора Розмари покраснело.

– Вероятно, нам стоит побеседовать об этом, – сказала доктор. – Думаю, если в дальнейшем мы смогли бы перенаправить твои истории в другое русло, это значительно повысило бы твои шансы на выздоровление.

– В другое русло? Вы хотите говорить мне, что писать?

– Нет, не говорить. Но есть несколько упражнений, которые мы могли бы попробовать, чтобы…

– Я хочу закончить рассказ.

– Не думаю, что это будет полезно для кого бы то ни было.

– Это будет полезно для меня.

– Хорошо, я считаю, что это не будет полезно для людей, которые умирают в рассказе. Разве только ты готова хотя бы поменять имена? Не очень-то красиво использовать имена живых людей. Людей, которые тебя знают.

– О, значит, вы его читали? И как вам?

– Я прочитала все, что ты написала, Дороти. Включая рассказ о том, как ты сбежала из этой больницы. – Доктор перетасовала свои бумаги. – Думаю, что на нашей следующей встрече мы должны попробовать упражнения, о которых я упоминала. У тебя определенно богатое воображение…

– Я не пишу то, что вы или кто-либо другой велит мне писать. Это мои рассказы.

Наручники стали теснее? Почему они давят так больно?

– Успокойся, пожалуйста. Готова ли ты попробовать?

– Нет. Я хочу свой рассказ. Прямо сейчас!

Доктор вздохнула и с задумчивым видом открыла папку. Она вынула несколько листов и разложила их на столе.

– Я заключу с тобой сделку. Ты можешь получить рассказ. Мы оставим начало, но, чтобы продолжить, попробуем выполнить упражнения. Так будет справедливо?

Дороти вгляделась в страницы:

– Что это? Это не мой рассказ. Это отпечатано.

– Их следовало перепечатать для нашей документации.

– Я хочу оригинал.

– Боюсь, это невозможно…

– ДАЙ МНЕ МОЙ РАССКАЗ! – Она откинулась на спинку кресла, опасно раскачивая его, но, прежде чем кресло опрокинулось, его подхватили крепкие руки стоявшего за спиной. – Я хочу свой рассказ! Клянусь, я напишу новые, и ты умрешь в каждом из них…

Доктор Розмари кивнула стоявшему за креслом:

– Отведите ее обратно и дайте что-нибудь, чтобы успокоить.

– Дай мне ручку! – визжала Дороти, вырываясь из рук надзирателя. – Напишу, как пустила тебе кровь, и успокоюсь! Дай ручку, я сказала! Я разорву тебе глотку зубами!

Доктор Розмари продолжала сидеть, когда Дороти выволокли из кабинета, и оставалась в таком положении, пока крики не стихли в коридоре. Только тут она опустила глаза и увидела свои руки, прижатые к столу – так сильно, что кончики пальцев побелели.

Глубоко вздохнув, она собрала бумаги в аккуратную стопку и снова их разложила. Затем закрыла папку, взяла телефон и набрала номер.

Ответили почти сразу.

– Это я, – сказала она. – Я только что видела Дороти Граймс. – Доктор сделала паузу. – Нет, все закончилось плохо, как обычно. – Еще пауза. – Я пытаюсь. Есть шанс, что она пойдет на взаимодействие, но только в том случае, если сможет продолжить известный рассказ, начатый ею до изоляции. Да. Да, тот самый. Я знаю, что у меня есть, но это распечатка. Она требует оригинал. – В голосе доктора проскользнуло отчаяние. – Итак, тебе лучше найти его или в крайнем случае представить чертовски хорошую подделку! Что? Я не понимаю, куда он мог запропаститься, чтобы столько времени нельзя было отыскать. – Она потерла переносицу. – Его следовало беречь! Ты знаешь, какое это громкое дело, сколько людей вынюхивают все насчет этих рассказов. Публика не должна их увидеть, не важно, закончены они или нет. – Она немного отвела телефон от уха, когда голос на другом конце линии стал громче.

– Думаю, ты знаешь больше, чем говоришь. И если ты ценишь нашу дружбу, то позаботься, чтобы рассказ вернулся сюда, иначе твоя голова покатится с плахи! – Доктор бросила трубку, тяжело дыша. Засунула папку в шкаф, порадовавшись, что убрала ее с глаз долой.

Голова с плахи? Это совсем на нее не похоже. Она содрогнулась. В Дороти Граймс было что-то такое, что проникало сквозь кожу, заражало все. Как будто чернила, которыми она писала, впитались в вены доктора и медленно отравляли ее.

На этом глава заканчивалась. Я отложил страницы, все тело покрылось мурашками. Если здесь оказались Цыганка и Табита, то Рамблбрук и Дороти Граймс тоже могли быть здесь. Человек, одержимый незаконченными историями, и кровожадная девица, которая уже убивала и хотела убивать дальше.

Я снова пробежал глазами главу. Судя по тому, что я прочитал о Рамблбруке и зловещей истории, попавшей в музей, я не сомневался: это был рассказ Дороти. И, если она здесь, ее цель – вернуть свой рассказ.

На что она пойдет, чтобы его получить, и как далеко готов зайти Рамблбрук, чтобы сохранить его?

Внезапно мне открылось, сколько тревог и бед породила недописанная история Элис и какой опасности она подвергнется, если выпущенные в мир персонажи до нее доберутся.

И какой опасности подвергнусь я.