Текст книги "Венецианский бархат"

Мы решили ненадолго задержаться здесь, потому что Иоганн всегда мечтал посмотреть на эту церковь. Мой муж хотел поставить ему свечку в Мюнстере, так чтобы хотя бы душа его упокоилась в раю, после того как на земле сбылась очередная его мечта.

Я знала, что до Шпейера оставалось всего несколько миль и что совсем скоро я встречусь с его родителями. Я знала, что поступаю дурно, но просто не могла ехать дальше. К тому времени горы, высокое небо и эти сливки окончательно добили меня.

Разумеется, существовала и более веская причина. Я очень боялась приехать с ним в Шпейер, боялась куда сильнее, чем драконов с кошачьими головами или призрака Понтия Пилата.

Путешествие открыло мне глаза на пропасть, существовавшую между моим мужем и мною, на невидимый айсберг, что образовался между его немецкой и моей венецианской натурами. Горы казались ему красивыми, я же находила их отталкивающими. Он впервые продемонстрировал мне окостеневшую и непреклонную сторону своего характера. Я же сполна дала ему вкусить своих детских капризов. Что-то разладилось между нами, хотя до сих пор мы проявляли по отношению друг к другу только самые лучшие свои черты.

И теперь я просто не могла приехать с ним в Шпейер и предъявить нашу треснувшую любовь его родителям, а его городу показать свою ущербную натуру. Эти ясноглазые немцы увидят меня насквозь. Они скажут моему мужу: «Оставайся здесь! К чему возвращаться? Иоганн умер, и ты не сможешь один управлять деловым предприятием в чужом городе. Оставайся здесь, и ты найдешь себе спокойную работу, без забот и хлопот. А твоя жена пусть поступает, как сочтет нужным».

В глубине души у меня поселился еще один тайный страх. Я боялась, что забеременею в Шпейере. Иногда я удивлялась тому, что не понесла до сих пор, и ожидала этого в любую минуту. Если я забеременею в Шпейере, то насколько сильнее станут требования, которые предъявит ему город! Потому что тогда наш ребенок больше чем наполовину будет немцем. Мой муж умеет считать. Рано или поздно, но он вычислит все. И это станет для нас обоих настоящей катастрофой, и наш брак будет обречен на неудачу.

Глава шестая

…Как бы девушка, что слепит красою, Ни звала его и руками шею, Задержаться моля, ни обвивала…

Венделин спорил с женой, теряя драгоценные дни и пытаясь переубедить ее.

– Мои родители будут от тебя без ума, – уверял он ее. – Я хочу, чтобы ты увидела Шпейер. Теперь, после того как ты вышла за меня замуж, он стал отчасти и твоим родным городом.

При этих словах она отчаянно вцепилась в руку зубами, взглянула на него полными слез глазами и отвернулась.

Венделин попробовал улестить ее рассказами о беконе с прослойками жира из Крайчгау. Попытался рассмешить ее названиями из меню: Schnippelbohnensalat[70]70
  Салат из фасоли (нем.).


[Закрыть] и Rahmpfiferlingen, пояснив, что это означает «сказочные грибы[71]71
  «Сказочные грибы» – поганки.


[Закрыть] в белом соусе». Но белый соус делали со сливками, и она обиженно надулась, как капризный ребенок.

За время пути через Альпы что-то сломалось в ней. Она стала больше полагаться на Венделина и одновременно отдалилась от него. Она встала между ним и всем остальным, что он хотел увидеть или сделать, требуя внимания, но при этом вела себя отстраненно.

«Она нездорова и переутомилась, – сказал себе Венделин. – Ничем больше я объяснить ее поведение не могу».

И тут ему в голову пришла счастливая мысль: «Должно быть, она беременна. У нас не все ладится в отношениях друг с другом, и она хочет дождаться подходящего момента, чтобы сообщить мне об этом. Да, так на ее месте поступила бы любая женщина. И она сделает именно так».

* * *

Что бы ни происходило внутри непроницаемого свинцового гроба, Венделин с растущим нетерпением ожидал возможности предать тело брата земле. Поняв, что ему не удастся уговорить жену поехать с ним, он стал строить вынужденные планы о том, как плыть в Шпейер без нее.

Прошло еще два дня, прежде чем он оказался на окраине родного города. При виде знакомых стен, мрачно высящихся на краю рейнской равнины, и сверкающих башенок кафедрального собора над ними у него перехватило дыхание. С помощью слуги он перенес гроб на лодку поменьше. На ней они свернули в излучину реки, протекающей через Шпейер, и ранним холодным утром прибыли в порт. Остановившись на Зонненбрюке, он прислушался к лепету Шпейербаха, текущего внизу, и поверх остроконечных городских крыш бросил взгляд на извилистую долину Хазенпфюля, вспоминая, как охотился там в детстве на зайцев. Казалось, это было так давно, что случилось не с ним, будто он всего лишь прочитал давнюю историю о двух мальчишках, выросших в Шпейере, словно Венеция забрала у него не только нынешнюю жизнь, но и воспоминания.

Чувствуя себя привидением, он удивился, когда без труда нашел дорогу от порта на деловитый дровяной базар, расположенный по соседству с рыбным рынком. Каким унылым и убогим показался ему выбор серой рыбы по сравнению с яркой драмой торговли на Риальто! Он потянул носом, вспоминая, какой из резких запахов издает бочка с соленой рыбой из Кельна, а какой – только что пойманный осетр. «Или не только что» – он сморщил нос. Какими сдержанными кажутся крики торговцев рыбой; какими бледными и плохо одетыми выглядят их жены, с содроганием подумал он. Даже хорошенькие молодые девушки, продающие яблоки, показались ему мягкими и бесцветными, как молочный пудинг.

Наняв двух мужчин с ручной тележкой, он зашагал по узким улочкам к Литтл-Хэвенз-Элли, где стоял его родной дом. К дверям подошли его родители, дабы приветствовать его, и быстро вышли на улицу, чтобы взглянуть на гроб Иоганна. Отец коротко постучал по дереву. Мать беззвучно бормотала молитвы.

Появился падре Пио; он шел по середине улицы, переваливаясь, как утка, но приближался на удивление быстро. Его круглые щеки блестели от слез. Подойдя к Венделину, он обнял его и заплакал у великана на груди.

– Сын мой, бедный сын мой.

Венделин, не пытаясь освободиться из объятий священника, хрипло прошептал:

– Никогда не думал, что мы вернемся вот так. – Наконец, отстранившись, он жестом указал на гроб и собственную исхудавшую фигуру. Тяготы пути подорвали даже его железное здоровье. Его родители, впервые услышавшие, как их сын говорит по-итальянски, обменялись испуганными взглядами.

– А где же твоя красавица жена, друг мой? – также по-итальянски поинтересовался падре Пио, заметив растерянность родителей.

– Ей нездоровится, и она не смогла проделать столь долгий путь, – пробормотал Венделин, заливаясь жаркой краской стыда.

– Надеюсь, ей нездоровится в хорошем смысле, сын мой? – Падре Пио подался вперед, показывая на свой округлый животик.

– Надеюсь, все дело именно в этом… Но мы должны подумать о моем бедном брате. – Голос Венделина дрогнул и сорвался, и падре Пио вновь заключил его в свои объятия, пока грудь Венделина сотрясалась в сдавленных рыданиях. Родители его в замешательстве отвернулись.

Призвали владельца похоронной конторы, который уже сидел в гостиной, чинно сложив руки на коленях. Тот поклонился и незамедлительно занялся тележкой. Передав гробовщику тело брата, Венделин испытал внутренний дискомфорт. Почему какой-то незнакомец должен отныне исполнять эти родственные обязанности, бывшие до сих пор его собственными? Он уже привык к присутствию гроба; в некотором роде тот стал членом семьи, не ассоциируясь с его братом. Венделин понял, что ему будет недоставать его.

Но родители были настолько потрясены его присутствием, что он просто не мог и дальше оставлять гроб у них на виду. Он поприветствовал владельца похоронной конторы с исключительной вежливостью, дружески простился с падре Пио, обнял по очереди вздрогнувших и отшатнувшихся родителей и увлек их внутрь. Он вдруг сообразил, что ни один из них не спросил его о жене, и уже по одному этому Венделин понял: они не хотят, чтобы он вновь уехал и вернулся в Венецию. Но, как было принято у них в семье, он также знал и то, что они никогда не заговорят первыми на эту тему и что вскоре они, не устраивая сцен, позволят ему уехать, как сделали это в первый раз.

* * *

Я вынудила его оставить меня во Фрайбурге, где по улицам текли игрушечные каналы, водой из которых тушили пожары и поили животных. Они называются Bachle, что означает «маленький ручей», и вскоре я заметила, что жители Фрайбурга восторгаются ими так же, как мы – нашими каналами, когда те застают врасплох чужеземцев, приезжающих к нам. Я часто видела гостей с юга или дальнего севера с мокрыми почти до пояса ногами: они пытались перепрыгнуть через каналы, недооценив их ширину, или же оступались, пятясь назад и запрокидывая голову, дабы полюбоваться на шпиль Мюнстера.

Итак, мой муж отправился в Шпейер без меня, а я осталась в гостинице «Красные медведи». Он пообещал вернуться через две недели и оставил мне одного слугу, который моментально отправился на поиски злачных местечек. Но меня это ничуть не обеспокоило. Целыми днями я просиживала у арочных окон столовой, из которых открывался вид на улицу. Я наблюдала за жителями Фрайбурга с безопасного расстояния.

«Эти немцы выглядят такими богатыми, – думала я, – в своих толстых одеждах и зданиях с толстыми стенами». Но мне хотелось крикнуть: «Вы бедны, бедны! Бедны, как церковные мыши, во всем остальном, а только это и имеет значение, несмотря на все ваши сливки и масло. Посмотрите, как вы развлекаетесь? Разве такими должны быть настоящий смех и веселье?»

Но мне нравились их платяные шкафы, разрисованные цветами и птицами, и еще мне нравилась полнота немецких фрау. Я представляла себе их формы под одеждой – животы у них, наверное, овальные, как сливы, и ложбинка между ягодицами начинается сзади прямо на поясе, а спереди все такое натянутое, мягкое и округлое. Если вы окажетесь за спинами у двух женщин с широкими бедрами и большой грудью, то увидите, что между их грубо сколоченными фигурами с трудом пробивается лучик света. Я даже мельком подумала, а не получится ли у меня проскользнуть между ними незамеченной, потому что рядом с такими корпулентными дамами я выглядела совсем маленькой.

Стояла уже поздняя осень, поэтому в окнах все еще красовались тыквы всевозможных форм и размеров, оранжевого и зеленого цветов. Тыкв было много, они меня забавляли, и я решила, что преспокойно обойдусь и без мужа, но я ошибалась.

Уже через час я стала скучать по нему и сожалеть о собственном глупом упрямстве. Выпросив у хозяина гостиницы клочок бумаги, я нарисовала на нем один большой квадрат и разделила его на множество маленьких. А потом еще и еще, так что каждый из них означал час, проведенный в отсутствие моего мужа. Когда он проходил, я заштриховывала очередной квадратик кусочком угля. Если мне казалось, что время тянется невыносимо медленно, я выходила на улицу, чтобы, вернувшись с экскурсии – к Мюнстеру, ледяной реке или болотистому парку, – можно было заштриховать сразу два или три. Но моя надежда прирастала столь малыми порциями, что я боялась сойти с ума.

* * *

На следующий день после похорон Иоганна Венделин зашагал по Маркт и Крамергассе, запруженным лотками, на которых продавали крупы, дрова и овощи. Отовсюду пахло землей, заметил он, морща нос и плотнее запахивая накидку. Он с любовью вспомнил сочные запахи Мерсерии[72]72
  Мерсерия (Merceria) – улица, на которой расположены галантерейные лавки.


[Закрыть] в Венеции, где продавцы ароматов двадцать четыре часа в сутки жгли таблетки и свечи с египетскими благовониями, чтобы привлечь покупателей.

По центру главной улицы Шпейера тек канал. Венделин стал смотреть на воду, выискивая сверкание, к которому уже успел привыкнуть. Но городской канал оставался серым и унылым, не отражая пепельное небо, а впитывая его, направляясь по прямой от городских ворот до Старого монетного двора, как будто ему недоставало ума или простого любопытства, чтобы хоть немного попетлять из стороны в сторону.

Венделин посмеялся над собой и подумал: «Это не моя мысль; так сказала бы Люссиета. Жаль, что ее здесь нет, чтобы возразить мне».

Он с надеждой взглянул на светловолосых девушек на улице. Ни одна из них не походила на его несравненную супругу: ни у одной из блондинок не было ее слегка раскосых миндалевидных глаз или теплой, светящейся кожи. Ни одна из них не была такой многогранной, как его Люссиета. Молодые девушки были просты и незатейливы, словно куклы, со своей наружностью и манерой держать себя; и впрямь, чопорные и красивые куколки. Им недоставало яркой подвижности его супруги. Люди постарше, мимо которых он проходил, все выглядели одинаково: квадратные, привлекательные, высокие и светловолосые, процветающие, неумолимо респектабельные, защищенные от холода плотным слоем жира.

А ведь в Венеции он вспоминал о Шпейере как о космополитическом и утонченном городе, который оживляли своим присутствием евреи и чужеземные купцы.

«Шпейер меняется, – подумал он. – Или же это я изменился? Пожалуй, сырость Венеции разъела меня изнутри, подточив мое мироощущение». Венделин принялся мысленно перечислять положительные стороны Шпейера: безупречную чистоту на улицах, свежую сухость воздуха, радость понимания всего, что говорится вокруг, горький вкус пива, близость родителей и любящего и ласкового падре Пио. Но, лежа ночью в своей узкой детской кровати и будучи не в силах заснуть, он чувствовал, как все его мысли и желания устремляются к Люссиете.

На улице Венделин встретил нескольких старых знакомых по прежним временам. Стоило ему остановиться у какого-нибудь прилавка, как торговцы весело приветствовали его и принимались расспрашивать о Венеции.

– Правду ли говорят, что площадь Маркусплатц[73]73
  Имеется в виду площадь Сан-Марко.


[Закрыть] вымощена золотыми плитками? – интересовались они. – Или что женщины обнажают грудь прямо на улице?

Другие хотели знать, действительно ли улицы сделаны из воды. Или же они походят на городские каналы Шпейера, и лишь слухи о них преувеличены, что свойственно итальянскому темпераменту?

Венделин смеялся, но не отвечал, потому что ему не нравилась манера, в которой ему задавали вопросы. Он презирал цинизм своих соотечественников-горожан и отсутствие у них воображения. «Не мне быть посланником Венеции, – сказал он себе. – Пусть они сами съездят туда, потому что они все равно не поверят мне, что бы я им ни сказал».

И он продолжил свой путь в собор, шагая достаточно быстро, чтобы оставить все вопросы позади.

Он всегда хвастался жене тем, что кафедральный собор Шпейера – один из самых главных в христианском мире. Он рассказывал о его исполинских размерах и политическом значении. А она нетерпеливо спрашивала у него:

– Да, это все понятно, но насколько он красив?

И он принимался с гордостью описывать его:

– Этот храм построили императоры и облюбовали в качестве последнего места упокоения. Он похож… на огромный корабль, идущий под всеми парусами, галеон, который видно издалека, поверх крыш домов.

Глядя на него сейчас, на его колоссальный стройный корпус и приземистые башенки, он вдруг понял, что уже не смог бы ответить на ее расспросы с безусловной лояльностью. Да, о соборе по-прежнему можно сказать, что он похож на огромный корабль. Но он пришвартован к земле и навсегда застыл в полной неподвижности. Его острые углы и конусы похожи на набор примитивных детских строительных игрушек, собранных вместе ребенком, которому недоставало фантазии.

Он тряхнул головой, словно прогоняя от себя непрошеные мысли, и шагнул внутрь собора.

Как всегда, тот был полон света – яркого, очистительного, прозаичного света, – в котором все предметы были видны совершенно отчетливо; словом, он был полной противоположностью венецианским церквям. Когда Венделин был молод, собор олицетворял собой все величие его веры. Ordnung und Klarbeit, порядок и ясность. Он олицетворял оба эти качества, причем в самом широком смысле. Теперь же Венделин вынужден был признаться себе, что собор разочаровал его. Цвета его были холодными и стылыми. Внутреннее его убранство не заставляло его покрыться мурашками, как всегда случалось в соборе Святого Варфоломея в Венеции.

Он прошел, как и намеревался изначально, к Taufkapelle[74]74
  Баптистерий, крестильная (нем.).


[Закрыть] по правую руку от нефа, где хотел зажечь свечу в память об Иоганне. Капители ее четырех приземистых колонн были украшены резными листьями аканта[75]75
  Лист аканта – архитектурное украшение, обычно коринфской капители.


[Закрыть]. Он не мог не сравнить их с теми, что остались в Венеции, где искусство буквально рекой лилось из умелых рук ремесленников, отчего листья обвивали колонны так изящно, что, казалось, продолжали расти. Здесь же, в Шпейере, каменный акант замер по стойке «смирно», словно умирая на острие иглы.

Венделин поставил свечку Иоганну в одной из алтарных крипт и, запинаясь, прочел краткую молитву по-немецки. Перед его внутренним взором поплыли воспоминания о брате, среди которых наиболее яркими оказались два: Иоганн в stamperia нанимает молодого Бруно Угуччионе; и он же приносит в fondaco драгоценный документ, дарующий им право на монополию.

При мысли о stamperia и проблемах, которые ожидают его там, на него нахлынула усталость. Теперь, когда он до конца выполнил свой долг перед Иоганном и похоронил его, в душе у него поселилось опустошение. Пришло время принять на себя остальные обязанности, которые оставил ему брат. Столь поворотный момент между двумя большими задачами, вдруг сообразил он, раскачиваясь на коленях на холодном каменном полу, предлагает ему возможность сбежать.

«Я могу остаться здесь, – подумал Венделин. – Мне совсем не обязательно возвращаться». Но пустоту в душе внезапно заполонило желание услышать голос жены, увидеть ее глаза и ощутить, как ее руки обнимают его.

Он поднялся на ноги и зашагал обратно к Литтл-Хэвенз-Элли.

– Мне пора уезжать, – сообщил он своим родителям. – Меня ждет жена. И мое дело. И дело Иоганна, которое я должен продолжать ради него.

Родители вежливо кивнули в знак согласия. Они не стали провожать его до речного причала, а помахали ему вслед из окна своего дома. К тому времени, как он достиг реки, все его мысли были устремлены только к Люссиете.

Когда он спросил, что привезти ей на память о богатствах города, жена попросила подарить ей лишь его детский портрет. И теперь тот, взятый у матери и завернутый в овечью шерсть, лежал сверху на его вещах в дорожном сундуке. Мать была явно недовольна, отдавая портрет (Венделин с легкостью читал ее мысли – он будет все время находиться рядом с женой, так что это ей, матери, требовалось напоминание о нем). Он мельком взглянул на свое изображение, надеясь оживить воспоминания детства, которые с некоторых пор ускользали от него. Но рисунок был плох – выражение его лица на нем было неестественным, застывшим, каким-то неживым. И тут Венделина пронзила неожиданная мысль: «А вдруг я действительно был таким до того, как приехал в Венецию?»

Глава седьмая

…Всех полуостровов и островов в царстве Нептуновом, в озерных и морских водах Жемчужина, мой Сирмионе! О как рад я, Как счастлив, что я здесь, что вновь тебя вижу!

Наконец-то он вернулся ко мне. Он провел в моих объятиях еще одну ночь в гостинице «Красные медведи», и уже на следующий день мы счастливо тронулись в обратный путь на юг. У меня было легко на душе, потому что он в одно мгновение показал мне, что простил мой эгоизм и трусость и что по-прежнему не догадывается о подлинных мотивах, заставивших меня остаться. Первое, что он сделал, – это положил ладонь на мой живот и с надеждой заглянул мне в глаза. Когда же я покачала головой, он прижал меня к своей груди и сказал: «Что ж, мы можем начать сначала прямо сейчас».

Много позже он поднялся с постели и подошел к своему кожаному саквояжу. Он отдал мне свой детский портрет, который я поцеловала, надеясь, что он поймет: ту его часть, которая принадлежит Шпейеру, я люблю так же сильно, как и венецианскую, при условии, разумеется, что его немецкая половинка останется рядом со мной в Венеции.

Я не стану утомлять вас описанием нашего обратного путешествия, поскольку оно было сопряжено с теми же самыми тяготами и лишениями, которые лишь усилились с наступлением по-настоящему холодной погоды. Вы должны сами постараться вообразить себе водопады, роняющие ледяные слезы с черных скал, озера, укутанные рваными сетями промозглого тумана, укусы снежинок на моих щеках, старух в шалях, привязанных к тележкам, словно трупы…

Представьте себе ужасы первого нашего путешествия, удвоенные, но подслащенные мыслью о том, что мы возвращаемся обратно в Венецию.

Спускаться с гор оказалось гораздо труднее, чем подниматься, поскольку дорога испортилась окончательно. Впоследствии мне казалось, что весь путь вниз по склонам Альп до озера Комо я проделала, затаив дыхание. И только когда горы отступили окончательно, превратившись в невысокие холмы, словно взбитый яичный белок, оставленный на солнце, чтобы он осел, я вновь ощутила, что становлюсь самой собой. А когда до нас долетел запах моря, а дома и церкви начали удивлять своим разноцветьем, я поняла, что страхи перед драконами, привидениями, морозом и вообще горами оставили меня. Но лишь оказавшись дома, на равнинах над Венецией, я почувствовала, как с плеч моих свалилась их тяжелая ноша и я вновь могу дышать свободно.

Но все-таки путешествие наше не было таким беспросветно печальным, как в первый раз. Случился в нем и один приятный момент. Когда мы уже миновали озеро Гарда, хотя я всей душой стремилась поскорее попасть домой, муж убедил меня сделать небольшой крюк и заглянуть в Сирмионе, где пятнадцать веков назад жил римский поэт Катулл. Видите, уже в то время мой супруг вынашивал идею о том, чтобы напечатать поэмы Катулла, те самые поэмы, которым вскоре предстояло самым коренным образом изменить нашу жизнь. В Венецию попал один манускрипт, и все ученые-схоласты заговорили о нем.

В Сирмионе нас встретили живописные развалины древней римской виллы. До нас здесь уже побывали Фелис Феличиано со своим другом, художником Мантеньей[76]76
  Андреа Мантенья (1431–1506) – итальянский художник, представитель падуанской школы живописи. В отличие от большинства других классиков итальянского Ренессанса, писал в жесткой и резкой манере.


[Закрыть], и как-то вечером в таверне они рассказали об этом моему мужу. Сюда они приплыли на лодке и устроили пикник в тени развалин, воображая, без сомнения, будто дух молодого Катулла вселился в их пьяные тела. Ну и, разумеется, именно эта парочка громче и настойчивее всех убеждала моего мужа напечатать эту опасную книгу, хотя он еще и в глаза ее не видел.

Но даже при этом меня не разбирало особенное любопытство увидеть Сирмионе, поскольку мне то и дело казалось, будто ветер с запада приносит на своих крыльях едва уловимый аромат Венеции. Однако муж настаивал, уверяя меня, будто место выглядит замечательно и я должна посмотреть на него хотя бы раз в жизни.

В конце концов, хотя это обошлось нам в лишних два дня, я осталась благодарна ему за то, что он настоял на своем.

Если когда-нибудь я совершу ужасное преступление и вынуждена буду покинуть город, то единственное место в мире, в котором я смогу жить, это Сирмионе.

Там должны побывать все.

Оно забылось мечтательным сном на берегу озера, окутанное ореолом солнечного света, на небольшом, выступающем в море мысу, узком и вытянутом. В этом свете ближний берег выглядит почти прозрачным, словно карандашный набросок, стирая береговую линию вдали, отчего окружающая местность напоминает райский уголок, парящий высоко в небе на облаках и отражающийся в опрокинутой воде.

Мы прошли под арочными сводами, амфитеатром обступившими озеро, и хор птиц наполнил наши сердца сладчайшим пением и оживил наши души. Сирмионе поражал не только красотой своих цветов, но и благоуханной сенью апельсиновых и лимонных деревьев. Повсюду били подземные источники, и ветки гнулись от гроздьев плодов, в сердцевине которых теплилось солнечное пламя. То и дело мы натыкались на следы древности: мраморные колонны были сплошь изукрашены надписями.

Над головами у нас порхали воробьи, коричневые головки которых блестели, словно каштаны. Увидев птиц, я сделала себе мысленную зарубку, что должна рассказать о них Бруно Угуччионе и не забыть при этом упомянуть и об их северных собратьях, так напугавших меня своим странным бесцветным оперением. Но это были настоящие венецианские воробьи – самцы с грудками, испещренными черными пятнышками, и с серьезными шапочками. Их пушистые и нежные подруги держались на почтительном расстоянии и выглядели гораздо скромнее; их раскраска походила на выцветшую одежду, забытую за ненадобностью на чердаке.

От огромного римского особняка осталось совсем немного, но мы видели, что некогда он был роскошным и просторным. Мой супруг обошел его кругом, наклоняясь, чтобы подобрать какой-нибудь заинтересовавший его камешек, щурясь от солнца и глядя сквозь растопыренные пальцы на обрушившиеся стены. Я догадалась, что мысленно он вновь видит особняк во всем его былом великолепии, с развевающимися флагами, пестрой мозаикой и колоннами с каннелюрами, поддерживающими крытую галерею, в тени которой молодой Катулл сочинял свои любовные поэмы и флиртовал со своей возлюбленной.

Присев на прохладный валун в тени, я издали наблюдала за своим супругом.

Похоже, в своем желании полюбоваться на развалины он оказался не одинок, потому что я заметила молодого человека, легко скользящего меж деревьев. Одет он был в непривычного вида тунику, не имеющую ничего общего с венецианской модой. Но за время нашего путешествия я повидала множество самых разных нарядов, так что теперь уже ничему не удивлялась.

Даже издали я видела, что молодому человеку нездоровится. Он пошатнулся, а потом вся его стройная, но худенькая фигурка буквально согнулась пополам от приступа тяжелого кашля, что напомнило мне о бедном Иоганне. Я лишь надеялась, что муж не слышит его.

Каждые несколько секунд молодой человек останавливался, чтобы сбросить давящую тяжесть с груди, слабея буквально на глазах. В конце концов он привалился к дереву и соскользнул по нему на землю, где и остался лежать в неловкой позе, выставив худые локти и колени. Я вскочила на ноги, чтобы броситься к нему на помощь, но тут, словно из ниоткуда, появился мужчина постарше, тоже непривычно одетый. Похоже, он кого-то искал. Увидев молодого человека, он упал на колени и подхватил его на руки. По тому, как безвольно откинулась голова юноши, я поняла, что он пребывает в глубоком обмороке. Мужчина постарше, приходившийся, скорее всего, ему отцом, крепко прижал его к груди, и я увидела, как плечи его содрогнулись от рыданий.

Столь душераздирающее зрелище настолько потрясло меня, что я даже не заметила, как ко мне подкрался таракан, пока он не коснулся своими усиками моей руки. Крик мой эхом раскатился по природному амфитеатру, а вот таракан и не думал уходить с моей руки. В мгновение ока муж оказался рядом. Всхлипывая от страха, я протянула ему руку, к которой словно приклеилось насекомое, потому что даже когда я затрясла ею, злосчастная тварь удержалась на месте. Мой муж мягким щелчком сбил его наземь.

– Убей его! Убей! – пронзительно выкрикнула я.

В ту же секунду он схватил тяжелый камень и с размаху опустил его на таракана. А меня сотрясали рыдания; след таракана, казалось, отпечатался у меня на руке. Успокаиваться я стала только после того, как он поднял камень и показал мне раздавленный панцирь моего мучителя, разорванный силой удара пополам.

– Его больше нет, родная, все хорошо, ты в безопасности, – сказал муж, прижимая меня к себе, глядя поверх моей головы куда-то вдаль и целуя меня в затылок.

Я тоже подняла голову, собираясь рассказать ему о том печальном зрелище, свидетельницей которого стала, но пожилой мужчина и молодой человек уже исчезли. Я подумала, что солнце напекло мне голову и что они привиделись мне в полудреме.

Поэтому я и не стала рассказывать мужу о том, что видела. Он не привечает привидений, реальных или вымышленных: с момента нашего расставания во Фрайбурге я старалась не упоминать о них слишком часто. Кроме того, мне было жаль его, ведь я самым бесцеремонным образом прервала его размышления, тогда как мы пришли сюда, проделав столь долгий путь, только для того, чтобы он мог лучше представить себе Катулла.

– Иди, дорогой, иди и дальше осматривай это место, – сказала я ему. – Со мной все хорошо. Теперь я сама вижу, что таракан издох.

– Ты уверена?

– Да, да, иди!

Наконец он оставил меня, поцеловав на прощание долгим поцелуем в губы и то и дело оглядываясь. Каждый раз я махала ему в ответ и посылала воздушные поцелуи, пока он не скрылся из виду.

И тут я заметила, как что-то блеснуло в ямке, оставшейся после камня, которым он убил таракана. Наклонившись, я сунула в выемку руку. Пальцы мои коснулись чего-то мягкого и прохладного, как свеча в кладовой.

Присев на корточки, я стала осторожно выкапывать предмет из земли, решив, что подарю его мужу как сувенир на память об этом месте, которое доставило ему столько удовольствия.

Немного повозившись, я вытащила эту штуку из земли и принялась крутить в руках, сдувая мелкие комочки земли, а те, что покрупнее, сковыривая мизинцем.

А потом я с криком выронила его.

Потому что только теперь я хорошо рассмотрела свою находку: это была восковая фигурка женщины с ногтями, торчащими из спины, по одному на каждую почку, печень, селезенку и сердце, обмотанная темными волосами, образующими цифру «5» или букву S. Колдовская фигурка! Талисман, чтобы причинить зло любимому человеку! А я касалась его руками. Я принялась поспешно вытирать пальцы о платье.

Мой муж услышал мой новый крик и поспешил ко мне на помощь. Инстинкт, острый, как струя циветты, подсказал мне, что он не должен увидеть фигурку: она встревожит его и испортит впечатление от Сирмионе. Я растерялась, не зная, что делать; мысли перепутались у меня в голове, его любимый силуэт с каждым мгновением становился все отчетливее, увеличиваясь в размерах, – он со всех ног бежал ко мне. В последнее мгновение я наклонилась и сунула фигурку в рукав, чтобы спрятать ее, собираясь выбросить ее при первой же возможности, как только он отвернется.

– Что, еще один таракан? – запыхавшись, выдохнул муж. – Где он?

– Д‑да, но он уже убежал. Его больше нигде не видно. Прости, что я напугала тебя.

– Ты уверена, что он убежал? – Он принялся шарить рукой по траве вокруг, высматривая его, а потом повернулся ко мне. – Не хочу пугать тебя, родная, но, быть может, мне стоит поискать его в твоей одежде?

– Нет! – выкрикнула я с такой страстью, что он даже отступил на шаг. – Просто давай уедем отсюда. Я устала от всех этих тварей.

Мы медленно зашагали к тому месту, где оставили лошадей, держась за руки и то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться.

Честное слово, я хотела выбросить ее, как только он отвернется. Но из этого ничего не вышло: ногти, торчащие из фигурки, зацепились за изнанку моего рукава. Она повисла, запутавшись, словно муха в паутине, и, как я ни трясла рукой, стараясь, чтобы муж ничего не заметил, выпадать не желала. Воск утратил свою маслянистую холодность и нагрелся от тепла моего тела. Я перестала трясти рукавом.