Текст книги "Венецианский бархат"

Глава третья

…Брачные узы соединяют все создания. Взгляните на быков, что покрывают своих жен мощными бедрами, Блеющих овец, что забиваются в прохладную тень вместе с баранами, Или на озеро, звенящее от гортанного любовного клекота лебедей. Богиня любви запрещает певчим птичкам Закрывать свои клювы. Соловей выводит свои трели на тополе, Выражая в музыке саму сущность любви…

Свадьба прошла слишком быстро. Слова были сказаны раньше, чем вы ощутили их вкус на губах. И ваша душа не успевает вслед за ними, заходясь в крике.

– По-одождите! – взывает она. – Подождите! Я еще не знаю, куда пристроить это событие в своем сердце. Оно может разорваться.

Итак, мы наконец-то обвенчались в Сан-Джакометто в десять часов утра. Церемония была скромной и быстрой. С моей стороны пришли отец и мать; со стороны моего мужа – только Иоганн и его новая жена Паола. Она должна стать моей подругой (хотя я не представляю, как смогу подружиться с ней, потому что Паола покрывает лицо лаком, так что выражение его разобрать невозможно). И еще писец Фелис Феличиано, который оделся так пышно, словно сам был женихом.

Acqua alta[61]61
  Полная вода (итал.).


[Закрыть] засвидетельствовала нам свое почтение. В обморочной сырости полузатопленной церкви Иоганн надрывно кашлял на протяжении всей церемонии. Мне это совсем не понравилось, потому что каждый новый приступ кашля кровного родственника заставлял моего супруга тревожно морщиться. А Паола, похоже, ничего не замечала, ни разу не предложив Иоганну помощь или хотя бы носовой платок.

Я оглянулась назад, на открытый вход церкви. Снаружи ворковали сизо-черные, как виноград, голуби, а над рыночными лотками, словно свадебные знамена в лучах яркого солнца, поднимались красочные запахи всевозможных специй.

Когда приходит время сказать самые важные слова в жизни, вы говорите мало. Вы просто вслушиваетесь в чужие слова о Боге, престоле, столах и домах, повторяя: «Да, согласна» и «Да, беру», – а потом произносите свое имя и его, и все кончено, и закон соединил вас на всю жизнь.

А потом вы стоите, немая и растерянная, на собственном празднестве, а все вокруг поздравляют вас, но их auguri[62]62
  Поздравления, пожелания (итал.).


[Закрыть] доносятся до вас, словно с дальнего конца подземного туннеля, пока наконец вы (к счастью) не удаляетесь в комнату, где ваша плоть сливается с его плотью.

Я благодарю Господа за это.

Во рту у меня всего лишь простой язык, но, говорю вам, наша любовь заставляет звезды светить днем. Эта любовь идет на ходулях и достигает небес… и хотя завершается каждый акт любви всегда одинаково, но великолепие и пышность его исполнения неизменно разнятся, словно рассвет и закат.

Отныне мы неразделимы. Даже когда он уходит на работу, а я начинаю заниматься женскими делами, нам достаточно хотя бы на мгновение закрыть глаза, чтобы почувствовать себя вновь в своей постели, и весь день складывается, словно коробка, ведя нас навстречу друг другу с разных концов города.

Делать быстрые книги совсем не просто. Я точно знаю, что труднее всего заставить работать мужчин нашего города, настолько они любят дремать и предаваться мечтам. Большинство товаров сами плывут к нам по морю, от нас не требуется ровным счетом никаких усилий, необязательно шевелить и пальцем, не говоря уже о руке. Словно у анемоны, цветущей под водой, все необходимое само течет к нам в рот!

Словом, то, что мужу удалось найти работников, которые до зарезу ему нужны, можно счесть не иначе как благословением Божиим: иногда мне кажется, что он должен создать здесь, в Венеции, маленький немецкий мир, который тикает безостановочно и ровно, словно заморские часы.

* * *

Новое искусство механического книгопечатания требовало человеческих рук.

Венделин и Иоганн пошли по улицам Венеции, заходя в выставочные залы, мастерские, книжные лавки и студии в поисках нужных людей, которые могли бы им помочь.

В определенном смысле новое печатное дело почти ничем не отличается от прежнего, порождавшего рукописи: сначала приходит идея, которая потом наполняется содержанием. Поэтому Венделин и Иоганн принялись искать редакторов. Причем, зная о тщеславии ученых-схоластов, братья настаивали на том, что им требуются лишь те, кто способен отбирать утонченные и изысканные манускрипты, исправлять накопившиеся ошибки переписчиков и сочинять заманчивые и привлекательные вступления, равно как и рассыпаться в цветистых благодарностях будущим благородным покровителям.

К ним хлынул поток соискателей, из числа которых они отобрали Джероламо Скуарцафико, запойного приверженца классицизма, и филолога Джорджио Мерулу.

Затем они наняли Бруно Угуччионе, достойного молодого человека из Дорсодуро, который должен был помогать старшим редакторам. Его кандидатуру предложил писец Фелис Феличиано, настоявший на том, чтобы фон Шпейеры непременно встретились с его протеже. Бруно привел с собой на ознакомительную беседу своего старого друга Морто, ныне золотых дел мастера. Он справедливо предположил, что братья-немцы найдут применение ловким пальцам Морто, но, самое главное, юноша лелеял надежду, что в чужеземном предприятии рядом с ним будет работать хоть один знакомый человек.

Был уже вечер, когда Бруно и Морто подошли к stamperia. Летний день выдался на редкость прохладным, хотя солнце давным‑давно должно было высушить росу. Посему на улицах до сих пор не выветрился запах моря. Даже в полдень листья не отбрасывали тени и, поникшие, лежали на камнях, словно слезы, упавшие много часов назад. Городские собаки думали дважды, прежде чем поднять хотя бы одну лапу: это требовало слишком больших усилий. Солнце оставалось пятнышком расплавленного стекла в небе, ожидая, пока на него обратит внимание вселенский стеклодув. Плотников-венецианцев, занятых сооружением столов и полок для обустройства stamperia, охватило непреодолимое желание вздремнуть. Они зевали во весь рот и самозабвенно потягивались, словно до сих пор нежились в своих постелях.

Все присутствующие бросили работу и подняли головы, когда в притихшую комнату вошли двое молодых людей: десять пар глаз следили за тем, как они подошли к столам, подле которых стояли и озабоченно совещались о чем-то негромкими голосами два немецких мастера: Иоганн оживленно жестикулировал, то и дело кивая на гранку, которую держал в руках Венделин.

Братья, одновременно и совершенно одинаковым жестом утерев пот со лба, с благожелательным вниманием уставились на двух молодых людей, один из которых походил на школьника восхитительной наружности, а второй был долговязым и нескладным, с кривым носом, настолько большим, что загораживал свет. Письма от учителей послужили для Бруно достаточной рекомендацией. Более того, с его внешностью он оказался работником, которого приятно иметь под рукой, посему ему сразу же предложили контракт.

Морто, ввиду отсутствия у него ученых рекомендаций, предложили выполнить гравировку на крошечной медной пластине.

– М‑м, – пробормотал Венделин, склоняясь над плечом юноши и глядя на безупречную стрелу, которую тот изобразил, – можешь считать, что принят на работу.

* * *

После того как я вышла замуж, мои более опытные подружки сообщили мне, что меня, помимо штопки, ожидает и большая воспитательная работа, касающаяся не только самых обычных вещей. Например, мне предстояло объяснить мужу разницу между грудью матери и жены, а также научить его произносить слова любви, которые я хотела бы услышать, потребовать от него, чтобы он держал задницу на замке и не издавал неприличных звуков и еще более неприличных запахов, и многому сверх того… Но раз мой муж даже не венецианец, заявили они, то он вообще безнадежен.

Женщины сказали мне, что мужчинам только поначалу нравится любовь их жен. Это, конечно, очень печально, потому что они похожи на избалованных детей, которые, надкусив персик, бросают его гнить или открывают бутылку с крепким подслащенным напитком только для того, чтобы услышать вздох, с которым пробка вылетает из горлышка, и делают один большой глоток, после чего отправляются на поиски пива. Более того, попадаются и такие, которые со временем начинают ненавидеть своих жен и даже поколачивают их.

– Женись на ней, уложи ее в постель и закопай в землю, – пропела мне одна из женщин, и мы все изумленно уставились на нее.

Она же заявила, защищаясь:

– Так горланит мой муж, когда приходит домой пьяный.

Но у меня с моим мужем все совсем не так. Ничто не может отравить удовольствие, которое мы получаем друг от друга. Первый раз, когда мы возлегли вместе, был далеко не так хорош, как последний.

После того как мы размыкаем объятия, задыхаясь от счастья, мне нравится засыпать с мужем в нашем доме. Это запущенный и мрачный маленький дом, но мы обжили в нем уже каждый уголок. Я повсюду расставляю цветы, лампы и муранское стекло, так что он похож на небольшой собор, как говорит мой муж.

В каждом окне и месте, куда падает свет, я расставляю кусочки красного, синего, фиолетового и зеленого стекла… Наверное, именно потому нам с мужем так сладко спится, что мы окружены разноцветьем, подобно бенгальским воробьям, которые, как говорят, украшают свои гнезда живыми светлячками.

Просыпаясь, мы снимаем с глаз рваные нити ночных сновидений. Он кладет свою большую голову мне на грудь, и я всем телом ощущаю ее приятную тяжесть.

Иногда, когда мы лежим вот так, меня вдруг охватывает нестерпимое желание стать частью не только его нынешней жизни, но и прошлой. Я хочу знать все, что помнит он. Я прошу его рассказать о своем родном городе, чтобы увидеть Шпейер его глазами. И он начинает рассказывать о гордых священниках, купцах и красивых домах, о том, что Шпейер больше самого Гейдельберга и что его видно издалека.

И тогда я перебиваю его:

– Но где же ваша вода?

– Наша вода? – непонимающе переспрашивает он.

– Да, вода, рядом с которой вы живете.

– Ах, вот оно что, – отвечает он, поняв наконец, что я имею в виду, и раздувается от гордости. – Ну, разумеется, у нас есть Рейн, – с важным видом сообщает он, словно это должно объяснить мне все.

Я с обожанием смотрю на него, гордясь тем, что он знает так много из того, о чем я не имею ни малейшего представления.

Он понимает это, но хочет, чтобы я узнала о Рейне сама, без его помощи. Он хочет видеть меня умной и щедрой и думает, что я такая на самом деле (только потому, что я разбираюсь в хитросплетениях рынка и местного говора, а для того, чтобы узнать, какая завтра будет погода, мне достаточно одного взгляда на море. Но такие вещи для меня столь же естественны, как поцелуи.).

Поэтому он говорит:

– Понимаешь, это – большая река, та самая, что привела меня сюда… – и продолжает рассказывать, голосом рисуя картины. Он описывает горы, через которые перебирался, большие озера Альп и дремучие леса Германии. Все мужчины Севера, утверждает он, страстно любят свои леса. – Лес – это собор, – говорит он, – только более красивый и вдохновенный.

Мысль эта представляется мне чересчур простой и робкой. Мы, жители этого города, любим природу, только когда ее улучшила рука человека. Был ли Гранд-канал так же велик, прежде чем мы выстроили палаццо на его берегах? Думаю, что нет.

Мой муж говорит мне, что палаццо его родного города – закрытые наглухо дома, темные и мрачные. В них много деревянных дверей, усеянных железными шипами и снабженных запорами и подъемными мостами. Жители Шпейера не любят выставлять свои богатства напоказ, чтобы по равнинам не пришла большая армия и не отняла их. Вместо этого они строят сторожевые башни – и построили целых семьдесят шесть штук!

Главная улица имеет в ширину тридцать пять шагов, а дома по обеим ее сторонам высятся строгие и чопорные, украшенные разными барельефами, например сценами битв, которые спасли город от врагов, жаждавших покорить его, а жителей превратить в рабов.

А мы в Венеции чувствуем себя в полной безопасности, поскольку нашим врагам придется плыть по морю, чтобы добраться до нас (к чему они не привыкли, а в своих кораблях ведут себя неуклюже, как свиньи). А если они все-таки окажутся настолько тупы, что отважатся на такой шаг, мы легко заметим их еще на горизонте и обратим в бегство. Однажды генуэзские пираты добрались до самой Чиоггии, но вскоре мы избавились от них.

Мой муж удивляется тому, что я так много знаю об истории и жизненных реалиях. А меня изумляет, что девушкам его города ничего об этом не известно и многие из них не умеют даже читать. Все мои подруги знают грамоту. Моя невестка тоже умеет читать. Даже шлюхи в этом городе образованные, говорю я ему, но быстро перевожу разговор на другое (потому что он всегда просит меня позвать в гости жену Иоганна Паолу, а мне это очень не нравится. Она холодна со мной, как лед, и не желает мне довериться. С ее стороны это очень дурно, поскольку мне приходится одной делать все, чтобы помочь нашим мужьям, а было бы куда лучше, если бы мы занимались этим вместе).

Проститутки Венеции оказались очень удобным поводом, чтобы перевести на них разговор с Паолы, и я объясняю ему многие вещи, которые заставляют его удивленно открыть глаза.

Мы часто беседуем вот так.

Мои подруги, видя меня зевающей у колодца, смеются и говорят, что я не высыпаюсь.

– Это не то, о чем вы думаете, – отвечаю я им (хотя и это тоже, конечно). – Сегодня мы проговорили до четырех часов утра. – Они недоуменно качают головами и спрашивают: – О чем же можно разговаривать столько времени?

Я отвечаю:

– Так бывает, когда вы выходите замуж за мужчину, который не принадлежит к вашему народу. Вы все время открываете что-нибудь новое.

– А как же нюансы? – не унимаются они. – Всякие намеки, мелкие детали, маленькие слова?

А что с ними такого? Я отвечаю им, что если любовь требует попотеть еще и при переводе, то она проникает в самую душу!

Они смеются надо мной и говорят, что мой большой медведь очень скоро мне надоест. Они презрительно смеются над моим счастьем.

Но такое счастье, как у меня, само смеется над насмешниками. И зевает с улыбкой.

Глава четвертая

…Врата, раскиньте свои крылья!

Не успели Морто и Бруно уйти из fondaco, как Иоганн фон Шпейер уже отвернулся, хмурясь.

Время летит быстро, и этих двоих уже будет ждать работа, когда они вернутся к нему: работа, которая окупит их содержание.

Братья фон Шпейеры знали, что в этом месяце им предстоит найти сырье и материалы: манускрипты, чтобы превратить их в книги, и бумагу, на которой их можно печатать.

Венделин и Иоганн ненавязчиво убеждали отца Люссиеты в том, что одна его cartolaio не в состоянии обеспечить их бумагой. Почтительно и с уважением они отправились в обход города. Предстояло договариваться о выпуске облигаций, пожимать руки, смотреть своими голубыми и серыми глазами в глаза карие, смотреть прямо и без улыбки. А перед этим нужно было вести медоточивые речи и, скромно потупившись, глядеть себе под ноги, потому что самые важные cartolai были людьми богатыми и полными самомнения и их самолюбию следовало льстить.

Но на этом смазывание нужных шестеренок отнюдь не заканчивалось. Братья понимали, что обязательно должны учесть и интересы патрициев, в особенности Доменико Цорци, который читал все и знал всех; с потрясающим изяществом и ловкостью он неизменно добивался своего в сенате, обеспечивая льготы и таможенные послабления для тех, кому покровительствовал. Братья не могли рассчитывать на его поддержку, которую он безвозмездно оказал им на первом этапе, как на нечто само собой разумеющееся.

Чтобы найти подходящую краску для печати, Иоганн и Венделин обошли студии всех художников в поисках формовочной краски, вареного льняного масла, скипидара, греческой смолы, марказита, киновари, канифоли, жидких и твердых лаков, купоросного масла и шеллака. Они покупали вино у виноторговцев, чтобы разбавлять им чернильные орешки, и деревянные палки у falegnami[63]63
  Плотники, столяры (итал.).


[Закрыть], чтобы размешивать свои черные составы. Они наняли высокооплачиваемого составителя красок; его рецепты имели жизненно важное значение для успеха их печатных страниц, на которых буквы будут летать перед глазами, словно подбрасываемые в воздух силой одной лишь мысли.

Для художественного моделирования и отливки шрифтов они подрядили граверов и мастеров работы по металлу, таких как Морто, обладающих твердой рукой и фантазией для ваяния букв в зеркальном отображении на концах закаленных стальных штамповальных прессов.

Они отыскали опытного ювелира, который согласился работать compositore[64]64
  Наборщик; композитор (итал.).


[Закрыть]. В его задачу входило складывать маленькие буковки в единую последовательность, готовую для оттиска на бумаге. Он был мастером своего дела, но на всякий случай они наняли заодно и корректора, чтобы тот потихоньку проверял его работу. Братья лично обучали операторов – torculatori – работе на печатном станке. Для того чтобы наносить на формы краску, они подрядили студентов и учителей-неудачников.

Венделин и Иоганн наняли ремесленников из монастырских scriptorie[65]65
  Помещение для переписывания рукописей (в средневековых монастырях) (итал.).


[Закрыть] и монахинь, чтобы те вручную разукрашивали печатные страницы, ведь они, обладая нежными и ловкими руками, обходились дешевле своих коллег-мужчин и, уж конечно, оказались куда сговорчивее некоторых высокомерных и заносчивых писцов. Последние не желали понимать, что дни их величия сочтены, и по-прежнему презрительно насмехались над типографами, искренне полагая их временным бедствием и чумой.

Венделин попробовал расспросить Фелиса и Бруно о Сант-Анджело ди Конторта.

– Ведь там живет твоя сестра, не так ли, Бруно? А монахини выделяют там буквы красным цветом, украшая манускрипты?

Фелис засмеялся, а Бруно покраснел и опустил глаза.

– Нет, сэр, полагаю, они проявляют куда большее искусство в обращении с иголкой.

– Ах, какая жалость, – вздохнул Венделин.

Фелис самодовольно ухмыльнулся, и в глазах у него заплясали озорные огоньки. Венделин охотно продолжил бы допытываться, но он видел, что эта тема неприятна Бруно, и потому занялся более насущными вопросами.

Братья лично занялись обучением иллюминаторов[66]66
  Иллюминатор – художник-иллюстратор рукописной книги.


[Закрыть] и писцов, которым предстояло заниматься новым для себя делом – разукрашиванием печатных страниц. Кроме того, им предстояло позаботиться о необходимом количестве золотой фольги, азура[67]67
  Азур – краситель синего цвета.


[Закрыть] и шафрана[68]68
  Шафран – краситель темно-оранжевого цвета.


[Закрыть] для многотомных и объемистых трудов.

Как только будут напечатаны первые триста экземпляров, каждый фолиант ждала своя судьба. Часть из них отправится в библиотеки благородных вельмож. Такие клиенты пожелают иметь многоцветно украшенные издания; клиенты рангом помельче тоже закажут книги заранее, чтобы сполна насладиться ожиданием, но они могут позволить себе лишь разрисованные красным заглавные буквы на странице. Кроме того, было бы неплохо вручную проштамповать некоторые книги рисунками, вырезанными на деревянных плашках.

Братья договорились с переплетчиками, которые приступят к работе после того, как страницы будут отпечатаны и разрисованы. В их мастерских высокие стопки бумажных листов вложат между деревянными обложками, обтянутыми тисненой или обычной телячьей кожей, и скрепят бронзовыми и кожаными застежками. Буквы и рисунки будут нанесены позолотой прямо на кожу с помощью раскаленных штемпелей или же залиты краской в оттиски, оставшиеся после обработки обложек.

Листы бумаги, претерпевшие многочисленные изменения, наконец-то вернутся на круги своя. Новенькие книги будут продавать те же самые cartolai, что поставляли Венделину оригинальные рукописи и бумагу для их печати. Но и здесь книготорговцев предстоит научить тому, как с энтузиазмом и знанием дела расхваливать свою новинку перед клиентами, обращая их внимание на красоту, одинаковое написание и четкость изобретенного братьями фон Шпейерами шрифта.

К августу все было готово для начала серьезной работы. Казалось, Венделин и Иоганн предусмотрели и преодолели все возможные трудности, поджидающие книгопечатника, с которыми никогда не приходилось сталкиваться изготовителям манускриптов. Они даже свыклись с хромой тенью маленького шпиона из Мурано, который неотступно следил за всеми их передвижениями и начинаниями.

И тут Иоганн фон Шпейер заболел. Организационные мытарства и венецианское жаркое лето, к которому братья так и не смогли привыкнуть, подкосили его. Венделин с растущей тревогой наблюдал, как с каждым днем все сильнее вваливаются щеки Иоганна. Его хриплый кашель отдавался во всех уголках stamperia. Грохот машин и разговоры людей то и дело перемежались задушенным хрипом, который издавали легкие Иоганна.

Венделину отчаянно хотелось обнять Иоганна за костлявые, худенькие плечи, но братья стеснялись открыто выражать свою привязанность друг к другу.

– Не волнуйся за меня. Что там у нас со смесью для краски? – прохрипел Иоганн, вцепившись обеими руками в край стола.

На лбу у него выступили крупные серые капли пота. Венделин ощущал исходящий от него запах болезни и жалел брата всем сердцем. Иоганн, и без того невысокого роста, казалось, с каждым днем становился все меньше. Создавалось впечатление, что каждое утро он занимает все меньше места в кожаном кресле за своим столом, начиная походить на большеголового ребенка, упрямо настаивающего на том, чтобы посидеть в кресле отца.

Венделин знал, что жена Иоганна Паола вызывала к нему местных докторов и знахарок, которые мазали грудь и голову ее мужа своими дурно пахнущими снадобьями. Теперь, по словам его собственной супруги, Паола должна была вызвать врача-еврея. Прислушиваясь к затрудненному дыханию Иоганна, Венделин надеялся, что еще не слишком поздно.

* * *

Неужели она не видит, что он смертельно болен? Неужели ей все равно?

Моя невестка Паола не проявляет ни малейшего сострадания к бедному Ио. Вместо этого она постоянно подгоняет его, вмешивается в его дела и задает наглые и неприличные вопросы о счетах в присутствии всей семьи! Как женщина может быть столь мелкой и толстокожей одновременно? Мне остается лишь надеяться, что печатный станок моего мужа работает так же быстро и остро, как и ее язычок.

Существуют и другие, куда более подходящие способы помочь своему мужчине.

Лежа в постели по ночам, я рассказываю ему разные истории о нашем городе. Он обожает их слушать и таким образом узнает о нас больше, что хорошо для его работы. Мои рассказы настолько увлекают его, что на время он забывает о проблемах в типографии и кашле Ио.

Однако же его вкус к историям все-таки отличается от моего. Ему нравятся случаи, которые можно объяснить с точки зрения здравого смысла или человеческой натуры. Когда же я завожу речь о привидениях, он начинает ерзать в постели и просит меня прекратить, но не потому, что ему страшно, а потому, что он – немец.

Разумеется, весь мир с открытым ртом глазеет на рынок у Риальто, и именно туда я отправляюсь за новыми историями, одновременно тыкая пальцем в дыни или поднося яйца к свету.

В эти дни у Риальто особенным успехом пользуется история о супругах, выращивавших цыплят на ферме в Сант-Эразмо. У жены была большая грудь, которая служила источником радости и восторга для мужа. Да и жена очень гордилась ею. Ее груди, говорила она, удерживают мужа подле нее, словно приклеенного.

Однажды жене взбрело в голову, что она может высидеть цыпленка между своих грудей. Ночью у них умерла наседка, оставив после себя в гнезде маленькое яичко. Жена увидела его, одинокое, словно крошечная белая слезинка, и стала сокрушаться о наседке, которая была ее любимицей. Она подняла яйцо и положила его в ложбинку между грудей. Наверное, после смерти матери ему поначалу было холодно, но потом оно пригрелось на груди у женщины – и вскоре порозовело от ее тепла. Мысленно я так и вижу его, крошечное пятнышко на фоне ее белой кожи… но что-то я отвлеклась. У этой сказки печальный конец.

Потому что ее мужу не нравилось видеть яйцо на том месте. Говорят, что по ночам, когда они лежали в постели, жена не позволяла ему заниматься с ней любовью, боясь, что если она уберет яйцо, оно погибнет от холода, а если оставит на прежнем месте, то они раздавят его, когда начнут совокупляться.

Итак, муж оставался неудовлетворенным и мог лишь пожирать глазами ее груди, где, по его мнению, должны были находиться лишь его голова и губы. Я прямо вижу его взгляд, кислый, словно консервированная селедка, – а как бы чувствовал себя на его месте мой муж, если бы я предпочла ощущать на своей груди яйцо, а не его руки или губы?

Как я уже говорила, у этой истории оказался несчастливый конец, потому что терпение мужа лопнуло. Он схватил топор, чтобы разрубить яйцо, а его жена, даже видя блеск стали, заверещала, что не станет выбрасывать его. И тогда он проклял ее и заявил, что если она любит яйцо сильнее его, то она ему больше не жена. А она всхлипывала, говоря, что яйцу ее тепло нужнее, чем ему, потому что наседка умерла. Тогда он крикнул, что ему нужна физическая любовь, а если жена отказывает ему в этом, то она должна умереть.

Соседи услышали их крики, за которыми раздался ужасный шум – удар топора, который разрубил надвое сначала яйцо, а потом и ее сердце.

Мой муж побледнел, а потом спросил:

– Это правда? – И я дала ему утешительный ответ, сладкий, как корень сандалового дерева, так что он позабыл не только о своем вопросе, но и вообще обо всей этой истории.

Впрочем, я не рассказала ему всего – например, того, что эта история настолько тронула меня, что я решила попробовать положить яйцо себе на грудь, подошла к коробке и взяла одно оттуда. Но груди у меня не настолько большие или обвисшие, чтобы удержать его, и то яйцо, которое я выбрала – большое и коричневое, – упало на пол и разбилось у моих ног.

Убирая осколки скорлупы и желток, я спросила себя, а сможет ли моя невестка удержать яйцо на своей чахлой груди.

Разумеется, ей и в голову не придет попробовать. Точно так же, как не придет в голову позвать еврея, чтобы он вылечил Ио, хотя тот угасает на глазах. Есть такой доктор по имени Рабино Симеон, который спас моего отца от чумы в прошлом году. Он живет в Сан-Тровазо и всегда приходит по вызову, причем не только к богатым, но и ко всем, кто в нем нуждается. Я уверена, он бы помог Иоганну.

Но Паола – приверженка старых идей и традиций, и она ненавидит его народ: я сама слышала, как она говорила об этом.

– Не печатайте их трактаты, их никто не купит, – заявила она однажды моему мужу и его брату, и я покраснела от стыда за нее, услыхав, что она берется отдавать приказы мужчинам.

От нее буквально разит гордыней; она – самая упрямая, безжалостная и озлобленная женщина, которую я когда-либо встречала. У нее лошадиное лицо и дыхание тоже. Когда она наклоняется ко мне, я улавливаю вонь гнилой зелени.

Нет, она не позовет еврея, чтобы спасти Иоганна. Она придает куда большее значение черствым догматам и звону монет, чем любви к собственному супругу, пусть даже рискует при этом его жизнью.

Я говорю своему мужу, что Паола должна позвать еврея.

Мой муж полон сомнений, а я настаиваю на том, что евреи – лучшие доктора. Венецианские лекари – всего лишь лакеи в больших париках с длинными языками, только и способные, что расточать комплименты благородным дамам.

– Полагаю, Паола запрещает даже думать об этом? – спрашиваю я с презрением в голосе. Он качает головой в ответ: он всегда защищает ее.

– Ты боишься евреев? – спрашиваю я его. – Быть может, ты просто не знаешь их? Или считаешь их грязными? Или в Шпейере их просто нет?

Он отвечает мне, что дело совсем не в этом и что в Шпейере живет много евреев. Относятся к ним хорошо, и они пользуются уважением. Живут они в собственном квартале, где проводят мессы в своей церкви и где у них есть даже особая купель, которая называется миква, чтобы совершать омовение перед молитвой.

– Так что нет, – говорит он мне, – они мне знакомы, и я не считаю их грязными. Напротив, они – очень чистый народ.

– Тогда давай позовем этого Симеона. Я слышала, он творит настоящие чудеса.

Но он все еще колеблется, и я вдруг понимаю, в чем дело. Я думаю, он догадывается, что у Иоганна – легочная чахотка, из тех, что невозможно вылечить, и хороший доктор скажет ему правду, которая окажется для него невыносима.

А Паола ничем не показывает, что понимает, какая опасность ей грозит. Как она может оставаться такой холодной? Если я потеряю своего мужа или его любовь, то не захочу больше жить. По мере того как идет время, я люблю его все сильнее, и страсть моя с каждым днем становится все горячее.

* * *

Бруно и Морто, да и все остальные недавно нанятые работники с тревогой поднимали головы, когда мимо них проходил Иоганн фон Шпейер, кашляя, как промокший кот. Он все реже и реже появлялся в fondaco, предоставив Венделину управляться одному. Однажды они услышали, что Иоганн фон Шпейер слег окончательно. После этого на работе его больше не видели.

Венделин же удвоил усилия, прилагаемые им для изучения венецианского диалекта. Он твердо вознамерился свободно овладеть им, чтобы между ним и работниками stamperia не существовало хотя бы языкового барьера. Отныне его задачей стала передача знаний, которыми до сей поры владел один лишь Иоганн и в меньшей степени он сам. Теперь, когда Иоганн перестал показываться на людях, он должен был во что бы то ни стало обрести в их лице союзников. Он знал, что должен научиться разговаривать руками, как все венецианцы. Руки, свободно висящие вдоль тела во время разговора, выдавали в нем чужеземца.

Его супруга страстно желала, чтобы он свободно говорил на ее родном языке, и потому предложила ему пригласить Бруно Угуччионе, милого молодого человека, чтобы тот приходил к ним домой после ужина и обучал своего capo[69]69
  Начальник, главарь, командир (итал.).


[Закрыть] тонкостям венецианского диалекта. По городу ходили слухи, что Бруно связался с неподходящей женщиной, и Люссиета решила проявить любезность, уведя его с улицы и дав возможность проводить время в любящей семье.

Разумеется, супруга Венделина желала ему только добра. Она и не подозревала о тех вспышках ревности, что вызывала в молодом редакторе, ероша светлые волосы супруга или прижимаясь к нему щекой, чтобы потом поцеловать его в нос.

* * *

Венделин стал работать еще усерднее. Он не мог спать. Пока Иоганн изнемогал под влажными простынями, день ото дня становясь все более неподвижным и молчаливым, Венделин чувствовал, что живет за двоих, с повышенной остротой реагируя на любое физическое ощущение. Ранним утром ему казалось, что певчие птицы умоляют рассвет наступить поскорее; когда он проходил через садик во дворе, растения и цветы выделяли росу, которой срочно нужно было вознестись на небо. Его оглушал едва различимый непонятный шум, и он сообразил, что слышит, как трещит бутон розы, готовый раскрыть лепестки.

Он так и не смог заставить себя вызвать доктора-еврея. Паола наотрез отказалась от этого предложения, а он не мог пойти против нее. Каждое утро он навещал брата, садился у его кровати, брал его восковую руку в свои и говорил с ним о делах. Глаза Иоганна поблескивали в тусклом свете. Но Венделин не мог бы поручиться, что тот слышит все, что он ему говорит. Он утешался мыслью, что рассказывает ему обо всем. Иоганн всегда очень хотел знать о том, что происходит в stamperia.