Текст книги "Венецианский бархат"

– Очнитесь! – взмолился он. – Сюда идут.

Взгляд его испуганно метнулся с ее лица к двери.

Но Сосия уже пришла в себя, пристально глядя на него своими желто-зелеными глазами.

– Где ты живешь, Бруно Угуччионе? – хрипловатым голосом спросила она, впервые обратившись к нему по имени. – Надеюсь, ты живешь один?

Глава седьмая

…Но что ты не вдовцом проводишь ночи, Громко ложе твое вопиет венками И сирийских духов благоуханьем; И подушки твои, и та, и эта, Все во вмятинах, а кровати рама И дрожит, и трещит, и с места сходит.

Если их сухопутные родственники привыкли проводить брачные ночи в рощицах и на полях, то венецианцы – по своему обыкновению, отказавшиеся от природы или вздумавшие улучшить ее, – предпочитали для такого действа гондолы, выдолбленные из ствола цельного дерева, отделанные искусной резьбой и ярко раскрашенные, с подушечками и занавесями, доведенные до совершенства. Состоятельных влюбленных можно было отличить по их стройным лодкам, грациозно покачивающимся на воде с носа на корму и с борта на борт. Те же, кто был слишком беден, чтобы купить себе час любви на палубе гондолы, преследовали своих пеших возлюбленных, настигая их в укромных уголках в безлунную ночь.

Или приглашали их к себе домой, где и открывали им свои сердца.

Бруно понимал, что Сосия причинит ему боль, но все равно распахнул перед нею двери. Короткий стук, и она появилась на пороге, подбоченившись и заглядывая ему через плечо, дабы оценить размеры и удобство его квартирки. Накидку ее покрывал снег, и она резким движением стряхнула его. Снежинки попали ему на лицо, холодные и острые, как иглы.

Пока дверь оставалась закрытой, он чувствовал себя почти в безопасности. Его чувства к ней были заперты в каменном мешке его комнат, заколоченные досками и замазанные несколькими слоями краски. Но он по собственной воле подошел к двери, откликаясь на ее повелительный стук, и охотно впустил ее в свою жизнь. Он понимал, что с этого момента его существование обретет оттенок нереальности, превратившись в кошмар, вроде бесконечного полета на спине морской птицы в глухую полночь. Он станет жить полной жизнью, забыв о страхе смерти. Он наконец-то познает на собственном опыте то, о чем пишут в поэмах.

Бруно много раз прокручивал в голове эту сцену. Он представлял, как, перешагнув порог, она падает ему в объятия, дрожа от собственной смелости. Он воображал, как гладит ее по голове, целует кончики пальцев, а потом складывает ее руки вместе, словно молитвенным жестом, после чего наигрывает ей на отцовской флейте трогательную мелодию при свече, глядя, как нежность переполняет ее глаза, как всегда бывало с матерью, стоило отцу начать играть ту же музыку. Он долгими часами лежал без сна, решая, как именно будет целовать ее глаза, и наконец остановился на том, что трижды коснется каждого века невесомыми поцелуями. Он уложит ее на тюфяк, опустится рядом на колени, но на благоговейном расстоянии, безмятежно глядя на нее влюбленным взором, дабы вселить спокойствие. Затем он ляжет рядом с ней и укроет обоих одеялом, чтобы согреть их трепещущие руки и ноги. Наконец, он медленно обнимет ее одной рукой, потом другой, прижав ладони к ее бокам и без вульгарной спешки совлекая с нее одежду. Потом он заговорит с нею, перемежая поэтические строчки собственными уверениями в любви. В этих видениях Сосия лежала, нежно и робко прильнув к его груди, пока он, медленно и исподволь, убеждал ее в чистоте своих намерений, и она в конце концов покорялась ему, зардевшись и не поднимая глаз, когда он прижимался губами к ее губам.

Все вышло совершенно иначе.

В тот день, когда Сосия впервые пришла к нему, она протиснулась мимо него в комнату и прямиком направилась к аккуратно застеленному соломенному тюфяку на полу. С улыбкой взглянув на него, она развернулась к Бруно и протянула руку. Приложив правую ладонь к его щеке, она провела языком по его верхней губе, а левую сунула ему в штаны. Рука ее оказалась холодной и немного влажной, как будто ее сначала сварили, а потом сунули в подсоленную воду охлаждаться.

– Очень хорошо, – сказала она, смыкая пальцы вокруг его плоти. – А теперь в постель, господин редактор.

И она увлекла его на тюфяк.

* * *

Сосия привыкла к самым разным постелям, начиная от грязных тряпок на полу в подвалах и заканчивая ложем благородного вельможи Николо Малипьеро, отличавшимся невиданной роскошью: оно состояло из двух тюфяков, уложенных друг на друга и укрытых ярко-алым атласом. Это ложе имело семь футов в длину и шесть в ширину, а его полог зеленой парчи состоял из восьми занавесок столь тонкого маркизета, что они колыхались при каждом вдохе. Подзор кровати был из серебряной парчи, украшенной вставками бархата и отороченной переливчатой тафтой с шелковой бахромой. Крепился он длинными золотыми обручами и позолоченными пуговицами. Спереди ложе украшал занавес ярко-алого атласа, расшитый шестью плюмажами из двух дюжин страусовых перьев разной окраски каждый, усыпанных блестками. Покоился сей шедевр на возвышении, изголовье и изножье которого были сработаны из полированного дерева, позолоченного и инкрустированного резьбой. Летом покрывалом служил стеганый атлас оранжевого цвета с подкладкой из шелковой тафты чуть темнее верха. Зимой на ложе покоилось покрывало из атласа и бархата, подбитое тремя видами меха.

У разных мужчин были и разные кровати. Сосия считала себя составительницей каталогов преобладающих стилей – скромной и неброской Lit a Alcove[41]41
  Кровать в алькове (фр.).


[Закрыть], Lit en Baldaquin[42]42
  Кровать под балдахином (фр.).


[Закрыть] у стены, Lit en Baignoire[43]43
  Кровать с ванной (фр.).


[Закрыть] со встроенной ванной и маленьким бельевым сундучком. Но более всего ей нравилась Lit Batard[44]44
  Здесь: кровать-бастард, кровать-гибрид (фр.).


[Закрыть] со всеми принадлежностями, помпезностью и пышностью огромной кровати, но исполненными в уменьшенном масштабе. Владелец этой кровати, коротышка-купец из квартала Кастелло, выглядел в ней мужчиной нормальных пропорций. А ведь он и впрямь оказался мужчиной в полном смысле этого слова, вспомнила она. Однажды ей довелось ублажать Корнаро из «Золотой книги» на Lit en Dome[45]45
  Кровать с куполом (фр.).


[Закрыть], глядя в вытканные на пологе золотые звезды, и кувыркаться на Lit a Deux Dossiers[46]46
  Здесь: двойная кровать (фр.).


[Закрыть], некоей разновидности софы без спинки, во время занятий любовью с Дандоло.

Сосия, опрокинув на себя Бруно, ощутила запах дешевого жирового мыла, которым дышали его усталые простыни.

Она взглянула ему в лицо, отметив про себя гладкость его щек и кудрявых волос, чистоту его глаз и полноту губ.

Но в первые мгновения с Бруно Сосия думала и о соломенных кроватях, смятых и прокисших, как старые гнезда, кроватях с занавесями, осанистых и величественных, как морские галеоны, темных скрипучих кроватях, похожих на плавучие тюрьмы, пришвартованные у пирса. Она вспомнила пол на кухне близ Риальто, заставленный корзинами с яйцами, и колонны мясных муравьев, выползающих из тухлых яиц. Мысли ее переключились на рассвет, который она однажды встречала в гондоле, и восходящее солнце, оранжевое, как глаз голубя, и кожу гондольера, оставившую привкус соли у нее во рту.

Она повернулась лицом к Бруно, и в глазах у нее ожили воспоминания.

* * *

Бруно тоже думал о яйцах.

Тонкая простыня, лежавшая на его соломенном тюфяке, вскоре смялась и выбилась из-под него. Сосия преподала Бруно первый урок настоящей плотской любви. Прежде ему не удавалось сосредоточиться на чем-либо, полностью отрешившись от остального мира, и даже сейчас оставалось нечто такое, чего он не мог забыть в борьбе разгоряченных тел, переплетении рук и волос, среди скатавшихся в жгут простыней, отпечатков ее зубов у себя на плече и излившемся в нее желании.

Образ яйца всегда и неизменно жил в памяти Бруно. Как-то Фелис рассказал ему об албанском обычае: после рождения ребенка гости преподносят матери и младенцу белое яйцо, которым натирают лицо новорожденного, приговаривая: «Паши бар, паши бар! Пусть оно всегда будет белым!» Это означает пожелание, чтобы лицу ребенка по мере взросления не пришлось краснеть за его поступки.

И сейчас, когда Сосия выскользнула из-под него, легла сверху, жарко дыша ему в зубы, и прижалась лицом к его лицу, в памяти Бруно всплыло белое албанское яйцо, отливая кроваво-черным перед его крепко зажмуренными глазами.

Он лежал в полудреме, когда Сосия собралась уходить. Она встала с тюфяка совершенно голая, ничуть не стесняясь своей наготы, словно его и не было рядом. Первая мысль его была о старых врагах, слизнях. Больше всего на свете он боялся, что один из них заползет сейчас под голую ступню Сосии, вызвав у нее отвращение. Услышав, как она идет к окну, он осторожно приоткрыл глаз и украдкой оглядел пол в поисках серебристых следов слизи. Не обнаружив таковых, он быстро смежил веки. Она бросила на него короткий взгляд, очевидно, вполне удовлетворенная тем, что он пребывает в полусонном состоянии. Шестое чувство подсказало ему, что сейчас не стоит протягивать к ней руку: их первая встреча должна завершиться, как и началась, без слов. Он также знал, хотя и не понимал, откуда к нему пришло это знание, что Сосия еще не раз побывает у него в постели. Поэтому он притворился, что спит, глядя сквозь прикрытые веки, как она одевается, и едва удержался, чтобы не вскрикнуть, заметив букву S, вырезанную у нее на спине.

Но ему не удалось обмануть ее. Наконец, она замерла, взявшись за дверную ручку, и поинтересовалась у него нейтральным тоном:

– Ты увидишься сегодня с Фелисом Феличиано?

Бруно покачал головой. Он знал, что не должен интересоваться, почему она задала ему этот вопрос или откуда она знает Фелиса, и постарался сделать вид, будто ему все равно. Но ему не хотелось, чтобы Сосия ушла от него с именем другого мужчины на губах и незримое эхо его присутствия провисло бы в воздухе, и потому сказал:

– Тебе не страшно возвращаться домой в одиночестве? Быть может, мне проводить тебя?

Она рассмеялась.

– Опаснее меня в Венеции нет никого!

После того как дверь с грохотом захлопнулась за нею, он прошептал вибрирующей древесине:

– Нет, нет, нет.

Бруно втянул носом запах ее слюны на руке, там, где она вонзила в него зубы, запечатлев болезненный поцелуй во время жаркой любовной схватки. Он откинулся на спину, наслаждаясь каждым мгновением воспоминаний: вот она в истоме закрывает глаза, а вот ее кожа лоснится теплым золотистым сиянием в тени полуденного солнца. Она выказала ему такую страсть, что он уверился – она любит его.

* * *

Итак, Бруно превратился в бесчестного человека. Сосия заставила его жить в тени, в опасении быть увиденным. Он стал созданием, не ведающим удовлетворения, поскольку все его удовольствия сосредоточились в ней, вследствие чего стали запутанными и ложными. Он полностью положился на мнение Сосии о себе, превратившись в тень себя прежнего.

Он полюбил одиночество, поскольку теперь ему недоставало уверенности, дабы предложить свое общество друзьям и коллегам. Он изменился, впадая то в меланхолию, то в восторженный экстаз, что вызывало недоумение окружающих. Полупрозрачная бледность у него на лице обрела трупный оттенок, как у висельника. Друзья пытались мягко и ненавязчиво расспросить его о том, что с ним происходит, давая возможность выговориться. Заливаясь румянцем, он лишь отмахивался от помощи и переводил разговор на другое. Он не мог заставить себя довериться кому-либо, даже своему старинному другу Морто, а в особенности – утонченному и требовательному Фелису Феличиано.

Теперь, когда он носил в себе нечистую тайну, Бруно страдал от ощущения того, что стал изгоем в повседневной жизни, оборвал нити знакомств и мимолетных связей, хотя бы с тем же продавцом корма для птиц. Утомленный и измученный мыслями о Сосии, он более не мог улыбаться им.

Но, странное дело, он вдруг обнаружил, что стал мягкосердечным и уязвимым. Теперь, перестав дарить любовь в мелочах, он лишился защитной оболочки, которая некогда не давала ему расплакаться при виде скорбящей молодой вдовы или хромого нищего. Он стал обращать внимание на всепоглощающую печаль стареющей прислуги и пустые глаза вдовых бабушек, глядящих вниз из мансардных окошек четвертого этажа. Глаза его помимо воли устремлялись на черноту окон, глубокую и вечную, как провалы глазниц в черепе.

Все переживания ощущались в его изношенном и истончившемся сердце с такой остротой и столь болезненно, что иногда он жалел о том, что вообще пришел в stamperia, хотя до того как встретил Сосию, знал лишь скудное подобие жизни, с головой уйдя в книги и не ведая, что такое настоящая любовь.

С Сосией он встречался, как правило, при свечах, в каком-нибудь укромном месте. Трепещущее пламя ожесточало черты ее лица, делая его похожим на примитивный наскальный рисунок. Она выглядела жестокой и лишенной мягкости, настоящей Богиней Отмщения, неумолимой и безжалостной. Он так и не смог решить, красива она или нет, и лишь вглядывался в темноту, ища ее взгляд.

Она никогда не задерживалась у него надолго. Иногда ему казалось, что Сосия не видит разницы между его домом и улицей, идя по его жизни, как по тротуару, и не оглядываясь назад. Теперь, когда они стали любовниками, она лишь изредка заходила в stamperia. Подобные мгновения стали для него дороже золота: весь день и ночь он мечтал о том, как утром увидит ее. Ему казалось, что он вызывает в ней ответное чувство, даже когда она приходила к нему на рабочее место и надежды на физическую близость не было. Более того, временами она проявляла интерес к его работе. Она умела читать по-латыни, и новые рукописи, которыми он самозабвенно занимался каждый день, похоже, доставляли ей удовольствие. Да она и сама постоянно носила при себе книгу. Когда же он осведомился, что там, внутри – быть может, она стала поэтессой? – она резко оборвала его, открестившись от стихосложения, и он решил, что это – дневник.

Когда они оставались вдвоем, Бруно прикасался к ней повсюду – к линии выреза, к талии платья, к ее рабочей сумочке, к чулкам. Она задавала вопросы, заставляя его рыться на нижних полках в поисках первых оттисков. Однажды, присев на корточки у ее ног, он заметил, что шнурок на ее башмаке развязался, и смиренно завязал его вновь. Она даже не поблагодарила его, поскольку не обращала на него внимания, нетерпеливо оглядываясь по сторонам.

Он показал ей поэму, которая произвела на него большое впечатление. Разумеется, ее автором был Катулл. Бруно сам записал ее по памяти на обороте выброшенного за ненадобностью оттиска: «Ненависть – и любовь. Как можно их чувствовать вместе? Как – не знаю, а сам крестную муку терплю».

Сосия насмешливо взглянула на него поверх рукописи.

– Это и есть то, что ты называешь любовью? – поинтересовалась она. – Сдается мне, от нее нет никакого толка.

Бросив на манускрипт еще один взгляд, она вдруг улыбнулась.

– Но шрифт недурен.

Бруно просыпался среди ночи, терзаясь чувством вины. Мысль о том, что у него мог быть выбор, доставляла ему невыразимые мучения. Но он отчаянно нуждался в ней. Ему более не нужно было самоуважение: он станет для Сосии тем, кем она хочет видеть его. Он отказался от своего места среди праведников.

Бруно так часто мысленно беседовал с Сосией, что временами ее имя непроизвольно срывалось с его губ. Если в глаз ему попадала соринка или он ронял что-либо (что случалось довольно часто; Бруно, ранее отличавшийся грациозной ловкостью, после встречи с Сосией стал походить на неуклюжего пьяницу), он вскрикивал: «Сосия!» – произнося ее имя как проклятие или заклинание.

Она присылала ему записки. Обещала прийти. И не приходила. А он не осмеливался подойти к темному дому в Сан-Тровазо, где она лежала по ночам в постели со своим мужем, а днем смешивала доктору снадобья и стирала его белье. «Его нижнее белье», – думал иногда Бруно, и в животе у него возникало сосущее чувство.

Бруно виновато мечтал о том, чтобы с Рабино случилось несчастье и его унесла какая-нибудь заразная болезнь, которую он подцепит у одного из своих пациентов, или он умрет, отравившись… как подобает мужу. Такие мысли вызывали у Сосии неприкрытое изумление.

– О да, тогда им будет вонять каждый угол дома, – смеялась она.

Впервые в жизни Бруно поймал себя на том, что смотрит на других мужчин, оценивая их привлекательность, но не в эстетическом смысле, а в том, понравились бы они Сосии. Хотя ее вкусовые предпочтения оставались для него загадкой. Она неоднократно повергала его в шок, приостанавливаясь на улице, дабы одарить медленным взглядом толстого гондольера или пожилого купца. Чужеземцев она игнорировала.

«Она делает это, чтобы подразнить меня, – сумрачно утешал себя Бруно, – на самом деле она не хочет этих мужчин».

И добавлял: «Они ей не нужны. Она любит меня».

Он поджидал ее на ступеньках своей комнаты, когда знал, что она должна прийти. Сидя за дверью на выщербленной и осыпающейся лестнице, он становился ближе к ней на целых десять шагов. Бруно придумал целую игру, чтобы обуздать свое нетерпение, обводя указательным пальцем каждый из растопыренных пальцев на ноге и считая вслух. Начинал, полный надежды, что к тому времени, как он пересчитает все пальцы, она уже будет здесь; или к тому моменту, как он пересчитает их во второй раз. Когда же она подходила к двери, всегда на несколько мучительных минут позже обещанного, он пользовался тем, что скрип двери скрывал его крадущиеся шаги, пока он возвращался в студию. Поэтому, когда она входила, он уже склонялся над своей работой, делая вид, что занят и не замечает, который час.

Но ему не удавалось обмануть ее. Она подходила к нему и проводила пальцем по последней строчке текста, чтобы посмотреть, размазываются ли свежие чернила. Она показывала ему сухой палец, который потом совала в рот. Когда же он вставал из‑за стола, она стряхивала с его ягодиц лестничную пыль, причем не слишком ласково, а он стоял, понурив голову и заливаясь краской стыда.

Его счастье оказалось в ее руках.

Однажды, уходя, она забыла свой дневник у кровати. Обнаружив его, Бруно вступил во внутреннюю борьбу с самим собой, в равной мере сгорая от желания и страшась прочесть то, что она написала об их любовной связи. В конце концов он справился с собой и не стал открывать книгу, надеясь получить награду за свое воздержание. Сосия, вернувшись за книгой, метнула на него острый взгляд.

– Ты читал ее? – Но, видя, что он остается безмятежно спокойным, сама же и ответила себе: – Нет, не читал. Такие, как ты, встречаются редко.

Бруно часто закрывал глаза, оставаясь с Сосией наедине, то ли потому, что это помогало ему острее наслаждаться их любовью, то ли потому, что позволяло не видеть неподобающего выражения у нее на лице.

Ему хотелось сказать ей: «Я люблю тебя и доверяю тебе. Только ты можешь сделать меня счастливым или несчастным. Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты была рядом».

А она бы ответила ему: «Раздевайся. Сделай это. Потрогай меня вот здесь».

Ложь Сосии и ее редкая жестокая правда оказались настолько захватывающими и привлекательными, как будто жили в своем собственном моральном мире. Для нее существовало несколько истин, вырубленных в камне, которых она придерживалась в отношениях с Бруно и которые были для нее столь же нерушимы, как десять заповедей.

«Мне не нужно говорить, что я люблю тебя».

«Ты не должен спрашивать меня, где я была».

«Если ты заставишь меня рассердиться на тебя, пусть даже на мгновение, я уйду от тебя в ту же секунду».

«Если на лице у тебя появится выражение, которое мне не понравится, это будет достаточно веской причиной, чтобы уйти от тебя».

А у Бруно имелись собственные молебствия. Он говорил себе: «Лучше уж любить кого-нибудь вроде нее. Так легко влюбиться в мягкую, слабую и безвольную женщину, которых находит себе Морто. Так легко влюбиться в кого-нибудь красивого и страстного. Но я выбрал любовь, которая требует от меня большего».

Но с нею любовь не могла претвориться в жизнь.

Сосия отказывалась отвечать на любые вопросы. Он ничего не знал о ее прошлом. Она не желала рассказывать ему о том, откуда у нее на спине появилась вырезанная буква S. Он ничего не знал о тех, кого она любила до него. А ведь они обязательно должны были существовать, потому что она знала все о том, как удовлетворить физическое желание или как возбудить его. Иногда Бруно мрачно думал, что с ним она отрабатывает какое-то руководство по всевозможным позам и способам совокупления, в которых было больше извращенного интереса, чем любви. Теперь он куда меньше беспокоился о Рабино Симеоне – иногда ему даже становилось жалко своего изначального соперника, – чем о легионах неизвестных и загадочных любовников, что были с Сосией и научили ее всем этим захватывающим штукам, которыми она так мастерски владела.

Он не осмеливался спросить, чем Сосия щедро одаряла других, как и не знал, не оттого ли она так редко проявляет к нему нежность, что растратила ее в других местах, – или, быть может, она все же сберегает ее в душе, а его, Бруно, просто желает недостаточно сильно, чтобы высвободить это чувство? Он чувствовал, что не сумел стать для нее настолько привлекательным, чтобы пробудить в ней страсть.

А вот его прошлое Сосию нисколько не интересовало: она не проявляла ни малейшего интереса к его семье и резко обрывала его, когда он пытался поведать ей о своей первой невинной любви – подруге матери с большими и серебристыми, как лагуна, глазами и светлыми волосами. Или о женщине постарше, которая на целую зиму увлекла его воображение только тем, что открыла ставни в ночной рубашке одним ранним утром, когда он с мальчишками направлялся в школу и проходил под окнами ее дома. В тот миг Бруно случайно вскинул голову, заметил тень соска сквозь смятое белье, увидел, как она придавила локтем другую грудь, а та, словно живая, вдруг резко вывернулась, обретая свободу.

Теперь он стал мудрее. За несколько недель, прошедших с того момента, как Сосия впервые вошла в его комнату, он повзрослел на много лет. Заканчивалась весна, и начиналось лето, а он за это время пережил целую смену сезонов страсти и разочарования.

Он мог сказать Сосии: «До того, как встретил тебя, я полагал, что любовь – это восхитительная тайна. Ныне она перестала быть для меня таковой. Я многое узнал о любви, в том числе и то, что есть вещи, которые я не хочу знать».

– Может, мне уйти? – равнодушно поинтересовалась Сосия, поднимаясь на ноги.

При этих ее словах Бруно охватила паника, резкая и горькая, как чеснок.

– Нет, нет, нет, любимая, – задохнулся он, хватаясь за подол ее платья. – Пожалуйста, не уходи.

– М‑м, – задумчиво проговорила Сосия, глядя в окно.

Внизу, на улице, вереницей шли мужчины.