Текст книги "Книга из человеческой кожи"

Джанни дель Бокколе

Пропавшее завещание я искал везде, где только мог. Я настолько растерялся, что уже не доверял своей памяти, которая никогда не была особенно хорошей, учитывая бесконечные оплеухи, которыми меня регулярно награждал Мингуилло. Чем больше я силился сообразить, куда же сунул его, тем больше запутывался. Дошло до того, что я уже не мог вспомнить, когда именно спрятал его.

А мысль о том, что Мингуилло мог зайти в мою комнату и забрать завещание, вообще едва не доконала меня. Но, если бы он увидел его, то устроил бы мне жестокую взбучку, после которой я наверняка остался бы без места. Тем не менее Мингуилло обращался со мной так же, как раньше, разве что добавил несколько тумаков из-за обеспокоенного выражения, появившегося у меня на лице, которое и без того ему никогда не нравилось.

Я попробовал задать наводящие вопросы Анне.

– Ты часом не видала здесь где-нибудь клочков бумаги? Ну, таких, официального вида? Скажем, когда убиралась в моей комнате?

Но она сердито запричитала:

– Да здесь сущий casino![69]69
  Бардак, бордель (итал.).


[Закрыть] Бумага валяется повсюду! А ты… ты вечно хвалишься тем, что умеешь читать и писать! Подумаешь!

Я так понял, что это означало «нет». Стыд и позор, что мой старый хозяин, мастер Фернандо Фазан, экономя свои деньги, не озаботился обучить служанок грамоте. Анна вечно негодовала по этому поводу, потому что, хотя она говорила как всамделишная леди, писать она не умела.

Должно быть, я просто позабыл, куда сунул завещание в последний раз, когда перепрятывал его. Ничего не поделаешь. Вот что я повторял себе снова и снова.

Сестра Лорета

Я изрядно удивилась, узнав, сколько дней провела прикованной к постели.

В наказание за то, что все это время я обходилась без молитвы, я слизала языком пыль со своего распятия. Лежа в грязи на полу, я вылизывала крест. Пыль и грязь стали единственной пищей для моего тела, которую я позволяла себе в течение многих дней, если не считать апельсиновых косточек, которые я сосала в память о ранах Христовых, как поступала Вероника Джулиани.

Мои крошечные и прозрачные ангелочки продолжали являться ко мне при свете дня, совершенно отчетливо проступая на фоне побеленных стен; или они появлялись, когда я смотрела на солнце. Я радостно приветствовала их, поскольку эти прелестные создания были свидетельством того, что меня отметил своей милостью наш Отец Небесный.

Но увидеться с сестрой Софией мне не позволяли. Я была уверена, что милое дитя по своей воле никогда бы не пожелало разлучаться со мной. Должно быть, ее держали в той части монастыря, куда мне доступ был воспрещен: мне не дозволялось прогуливаться подле фонтана Зокодобер, поблизости от которого в большой и просторной келье она жила со своей сестрой-безбожницей Рафаэлой. Я изводила себя мыслями о том, что ненавистная priora могла, против обыкновения, сказать мне правду – что Софию поручили заботам лживого и ложного ангела, сестры Андреолы, чья келья тоже располагалась неподалеку.

А эти презренные насмешницы, монастырские сестры, выискивали любую возможность, чтобы заставить лихорадку вновь вернуться ко мне. Они оставляли записки непристойного содержания в моем сборнике гимнов и шептали имя сестры Софии под моим окном. Я записывали имена своих мучительниц на клочках бумаги, а потом сжигала их. Хлопья пепла корчились в пламени, подобно еретикам, и разлетались по комнате.

Мне приходилось каждый день сжигать имя сестры Андреолы, поскольку она придумала новое дьявольское развлечение в монастыре. Она стала делать вид, будто к ней является сам Господь Бог, и начала записывать свои видения. Эти видения передавались из рук в руки, вызывая всеобщее восхищение и обожание. И только я одна помнила слова Терезы Авильской: «Слабый пол по природе своей более подвержен нечестивым видениям, насылаемым на него дьяволом. Слабый пол также склонен делать вид, будто обладает божественными добродетелями, стремясь на самом деле лишь к личному возвышению».

Все эти пророчества прекрасным и страшным образом воплотились в сестре Андреоле.

Что бы она ни делала, каждый ее поступок моментально становился объектом подражания. Очень скоро уже десятки невежественных монахинь торопливо записывали на клочках бумаги свои видения. Монастырь Святой Каталины превратился в клуб любителей беллетристики, причем каждый из них наперебой уверял других в истинности посетивших его нелепых видений. Ко мне явилась priora с сообщением о том, что даже мою возлюбленную сестру Софию постигла та же участь. Она узрела черную птицу, что наверняка символизировало Смерть, влетевшую к ней в келью.

– Птица сказала ей, что она должна избегать сестру Лорету, иначе та принесет ей боль и страдания.

Я запротестовала:

– Дьяволу часто удается завладеть невинным карандашом. Вот к чему приводит испорченное влияние сестры Андреолы на бедную сестру Софию!

Priora многозначительно улыбнулась. И тогда, пожалуй, с излишней поспешностью я рассказала ей об ангелах, которые приходят в мою келью в дневные часы и летают вокруг меня до тех пор, пока у меня не начинает кружиться голова.

– Заявляю, что дальше слушать ваши бредни положительно невозможно! – вскричала priora.

Она взяла меня за руку и повлекла за собой в oficina.[70]70
  Контора, канцелярия (исп.).


[Закрыть] Разумеется, обладая нечеловеческой физической силой, я могла повергнуть ее наземь при первом же шаге. Но вместо этого я предпочла продемонстрировать покорное смирение.

– Подождите здесь, – яростно бросила мне она. – Я пошлю за доктором.

Мингуилло Фазан

Я сделал интересное открытие относительно своей сестры: оказывается, она панически боится монастырей.

Для начала я заметил, что Марчелла отводит глаза, когда мы проплывали мимо церкви Тела Христова в гондоле. А потом, когда мы оказались рядом с церковью Сант-Альвизе, она вдруг испытала такой приступ страха, что, презрев свою обычную хромоту, вдруг припустила едва ли не галопом, как скаковая лошадь, стараясь убраться подальше. Стоя в церкви на службе, она никогда не смотрела на монахинь, поющих свои гимны из-за решетки,[71]71
  Решетка здесь символизирует преграду между мирской и затворнической жизнью.


[Закрыть] отделяющей их от остальной конгрегации, как поступила бы на ее месте любая любопытная девушка. Она умоляла оставить ее дома, когда мать отправлялась с визитом к своим отошедшим от мира кузинам в parlatorio[72]72
  Комната для свиданий (итал.).


[Закрыть] в монастыре. И она не прикасалась к мягким и пахучим лепешкам, которые мать приносила оттуда домой.

И вот, когда я возлежал с одной из шлюх Испанской мадам в Каннареджио (мне думается лучше всего, когда я вообще не думаю), мне вдруг пришло в голову, что самый легкий способ избавиться от претендента на мои владения – как можно скорее обвенчать Марчеллу с Господом. А тот, как известно, не потерпит ни заместителей мужа, ни собственности, не считая той малости, которую он взимает за оказание своего сурового и аскетического гостеприимства. В тот год такса составляла тысячу дукатов, то есть ничтожно малую толику приданого для достойного замужества, что равнялось доходу от продажи одной партии «Слез святой Розы».

Стоило монахиням оказаться взаперти, как крылья им подрезала бедность. Они не могли вырваться на волю, только лишь для того, чтобы заработать себе на хлеб, раздвигая ноги перед первым встречным. Монастыри не готовили их для другой профессии. Так они и сидели там. Пока не умирали.

Разумеется, некоторые и без того обнаруживали склонность к лесбийской любви, и на другую все равно бы не согласились. В противном случае женская дружба обязательно означает выдирание волос и взаимные упреки. У мужчин, оказавшихся в замкнутом кругу себе подобных, развивается семейственность; женщины же стремятся причинить друг другу максимальный урон.

– Чему ты улыбаешься? – поинтересовалась моя испанская шлюха. – Y que es este libro?[73]73
  А что это за книга? (исп.)


[Закрыть]

Моя книга в обложке из человеческой кожи выпала у меня из кармана во время наших предварительных забав. Я выхватил ее из-под тяжелого белого бедра шлюхи и ударил ею женщину по лицу. Никто не смеет прикасаться к ней, кроме меня – или моего лекаря, что случалось крайне редко. Она должна усвоить это раз и навсегда! Мне пришлось заплатить ей в двойном размере, потому как она выпала из трудового графика на несколько недель из-за синяка, который я ей поставил. Откровенно говоря, это было мое последнее развлечение в данном заведении, поскольку Испанская мадам отказала мне от дома, если можно так выразиться, одарив таким взглядом, от которого, наверное, свернулось бы и самое свежее молоко. Для пущего эффекта за спиной у нее высился громила, связываться с которым я посчитал ниже своего достоинства. Неистраченные деньги я спрятал в ящик стола «для особых нужд».

Потому как я уже видел себя в новом качестве – коллекционером, известным во всем мире благодаря своей библиотеке книг из человеческой кожи. С Тупаком Амару у меня получился блестящий старт. Теперь, добравшись до денег Марчеллы, я обзавелся лоскутьями кожи какого-то моряка, на которых были вытатуированы слово «мать» и силуэты чаек. Я отдал их в обработку, а потом приказал сделать из них переплеты для учебников по морскому делу – по этим книгам будущие капитаны могли бы научиться вязать морские узлы. Но втайне я мечтал разнообразить свою коллекцию книгами в переплете из кожи исторических персонажей, мучеников. Посему всем крупным книготорговцам на континенте я разослал особые письма.

Ответы не замедлили прийти. Меня даже навестили некоторые из покрытых пылью веков торговцев, ведь Венеция всегда считалась центром их коммерции. Представьте себе мои чувства, когда я узнал, что являюсь отнюдь не единственным собирателем подобных диковинок! Антиквар с холодными и какими-то снулыми глазами объяснил мне положение вещей, когда я попытался провернуть сделку в задней комнате его лавки, настойчиво предлагая ему приобрести за любые деньги книжицу в мягкой и отдающей плесенью обложке. Оказалось, что антроподермическое переплетное дело всегда имело своих тайных поклонников, коих было намного больше, чем готов признать брезгливый читатель. Существовали даже торговцы, которые занимались только и исключительно книгами из человеческой кожи, – на клочках мертвой плоти можно было недурно заработать и даже сколотить целое состояние.

Значит, мне придется вступить в борьбу за обладание сокровищем? Что ж, это только вносило пикантную остроту в мою жизнь.

Но сначала Марчелла! Пожалуй, я пока не мог снять с нее кожу, сделать из нее обложку книги и поставить на полку, но ведь были и другие способы, с помощью которых она могла удовлетворить мои требования.

Мысль о монастыре, случайно придя мне в голову, пустила там глубокие корни. Я чувствовал, как она раскинула в разные стороны густые ветви, увешанные сплошными выгодами и преимуществами для меня. Наконец-то избавиться от этого маленького белого личика! От этого бесконечного шуршания розового шелка! От необходимости постоянно просить ее повторить сказанное, потому что она всегда изъяснялась едва слышным шепотом! От невыносимого вида Пьераччио, балующего и обожающего ее. От слуг, не обращающих на меня внимания и вьющихся вокруг нее, как будто ее улыбка оставалась единственной и неповторимой вещью, достойной созерцания во всей Венеции!

Я начал с того, что стал добиваться расположения своей матери. До сих пор этого было достаточно, чтобы напугать ее до смерти. Но я счел, что при нынешнем положении дел она, пожалуй, начнет уделять мне внимание, которого я был лишен все эти годы. Марчелла не рассчитывала на блестящую партию и поэтому не могла надеяться на длительную благосклонность матери. Кроме того, отец точно так же бросил мою мать, как и меня. А теперь то же самое проделывал и Пьеро Зен. Разве мы с ней не были естественными союзниками?

Прежде всего, я стал регулярно заговаривать о монастыре. Поначалу она делала вид, что эта идея ей решительно не нравится, но я подозревал, что в глубине души она ухватилась за нее обеими руками. Очень осторожно я дал матушке понять, что с моей стороны будет большой любезностью дать Марчелле возможность обвенчаться с Господом. Разумеется, запереть единственную (оставшуюся в живых) дочь семейства нашего класса в монастырь – это очень необычно. Но мать вскоре и сама поняла, что Марчелла не годится для грубых и плотских радостей жизни в браке, как и не обладает завидным здоровьем для того, чтобы зачать и родить детей. Даже при условии, что отыщется кавалер, который согласится взять ее в жены. Мысль о том, чтобы выдать Марчеллу замуж за какого-нибудь горожанина, воспламененного болтовней Наполеона о демократии, приводила мать в содрогание. Впрочем, оставалась и проблема самого Наполеона: мать боялась его до судорог. Когда я заявил, что ни одна незамужняя девушка в Венеции не может считать себя в безопасности от домогательств корсиканца и его вояк, она буквально съежилась от ужаса под своими кудряшками, подобно горячему пеплу в воде.

Теперь дело было за малым: требовалось подготовить достойную иллюстрацию положения вещей и продемонстрировать, сколь срочно и безотлагательно Марчелла нуждалась в том, чтобы ей обеспечили защиту от окружающего мира. Скажем так – ради Ее же Собственного Блага. Что ж, я готов был прийти сестре на выручку.

Пьераччио сам виноват. А нечего было все время прижимать Марчеллу к сердцу и говорить ей, какая она замечательная. Не знаю, куда он возил ее в своей гондоле, но дело было совсем в другом: правила этикета недвусмысленно требовали, чтобы в своей лодке он со всеми церемониями катал мать, а не дочь. Глядя однажды утром, как Марчелла весело щебечет и улыбается, а Пьеро в ответ демонстрирует элегантность цапли на болоте, я задумчиво поглаживал пальцами обложку книги из человеческой кожи, лежавшей в моем кармане, и Тупак Амару подсказал мне одну идею.

Но все наделенные интеллектом и тонко чувствующие читатели, разумеется, поймут, что Пьеро Зен мог винить только себя в том, что столь поспешно покинул этот мир и отправился в иной, куда в свое время непременно попадут и все мои дорогие читатели – и даже маленький Наполеон Бонапарт.

Доктор Санто Альдобрандини

Наполеон покинул Венето, распаханную бороздами неуверенности. Никто не знал, стоило ли сажать урожай, который может захватить следующая проходящая мимо армия. Состоятельные пациенты бежали со своих вилл и укрывались в городе. Хирург Руджеро более не мог позволить себе кормить помощника. Он отправил меня обратно в Венецию.

На прощание он недовольно сообщил мне хриплым голосом:

– Наконец-то ты стал хоте немного похож на человека, юноша. Теперь ты выглядишь так, что ни одна венецианская леди не откажется увидеть тебя у своей постели.

Джанни дель Бокколе

I [ока Мингуилло занимался своим знахарством, я обзавелся привычкой регулярно обыскивать его кабинет. И там я нашел эту новую штуку. Маленькую книгу. Поначалу я не заметил в ней ничего необычного – меня тогда не интересовала ни одна книга на свете. Но потом внутри я нашел свернутую трубочкой записку: «Encuandernado con la piel de Tupac Amaru II». Проведя годы в Палаццо Эспаньол, где на испанском языке говорили так же часто, как и на венецианском диалекте, I понял, что это означает. А означало это следующее: «Переплетено в кожу Тупака Амару II».

Я быстро отдернул руку. По спине у меня пробежал холодок, а кожа съежилась от ужаса.

Как я мог прикоснуться к такой штуке? Как я мог прикоснуться к чему-либо еще теперь, после того, как я потрогал эту дрянь? Неужели тот, кто трогает книгу из человеческой кожи – сумасшедший и ничего не чувствует?

Внутри лежали рецепты и записи перуанских снадобий, которыми торговал Мингуилло в своем аптекарском деле, включая и рецепт средства под названием «Слезы святой Розы», Судя по названиям ингредиентов, он был способен прожечь дыру у вас в брюхе. Спаси и сохрани нас от такого лечения к которому плачущие монахини не имели никакого отношения.

И еще там имелся список ядов длиной в целую руку, среди которых был подчеркнут один, под названием «аконит».

Мингуилло Фазан

За десять франков цирюльник согласился поведать моей матери, что Пьеро возил Марчеллу в уединенный домик, где обучал ее вещам, которые обыкновенно не положено знать десятилетней девочке из благородного семейства. Я заставил Фауно несколько раз повторить свой рассказ, пока он не наловчился выпаливать его без запинки, так что я знал, что он сказал ей, от первой фразы, долженствующей привлечь внимание: «Прошу вас, не спрашивайте меня!» – до заключительной: «О, прошу вас, простите меня. Я и так сказал слишком много».

Цирюльник скормил матери выдуманную сплетню.

– Об этом все говорят. О том, как ваша дочь возвращается после своих таинственных экскурсий – простите мою неделикатность – с запахом странных масел, исходящих от нее, и такая уставшая, что сразу принимает ванну и удаляется к себе, дабы укрыться от глаз семьи. И еще, прошу прощения, конечно, что говорю это, но конт Пьеро… Когда он в последний раз насвистывал столь весело и был так доволен собой? Эти… очаровательные жемчуга, которые он подарил Марчелле… Разве не чересчур это щедрый подарок для маленькой девочки? Миледи, мы все восторгаемся вашей стойкостью и мужеством! Вашим достоинством! Никто не догадается, как вам недостает обожания и внимания, которыми некогда ваш верный конт Пьеро окружал вас. И, разумеется, вы по-прежнему выглядите как настоящая королева, мадам, учитывая…

Место действия – спальня матери. Матушка сидит в déshabillé.[74]74
  Домашнее платье; одетый по-домашнему (фр.).


[Закрыть]

– Входит ее верный сын, одетый по последней моде, в фиолетовое с зеленым, цвета, которые соперничают и не сочетаются друг с другом. Он осторожно присаживается в ногах ее кровати.

– Мама… – бормочет с неподдельной заботой ваш покорный слуга. – Нам нужно обсудить нечто не очень приятное. Я знаю, что рассказал тебе вчера синьор Фауно. А если об этом знаю я, то…

Она вздрогнула. Краска стыда залила лицо матери, когда она представила себе всю картину в целом: неужели все знают о том, что ее cicisbeo предпочел молоденькую дочь-калеку своей стареющей любовнице, которой уже и так пришлось пережить публичный позор оттого, что от нее отказались ради divertimento[75]75
  Развлечение, увеселение; приятное времяпрепровождение (итал.)


[Закрыть] в Перу?

– Что же делать, Мингуилло? – запинаясь, пробормотала она.

– Все, что нужно, – уверил я ее. – Ты можешь положиться на меня.

Фауно сказал мне, что мать, похоже, не до конца поняла, о чем идет речь. Я представил, как она надевает на лицо свою самую непроницаемую маску. Дабы спасти остатки гордости, она наверняка сделала вид, что не догадывается, на что намекал цирюльник.

Тем не менее она все поняла, и даже слишком хорошо. За ужином она заявила Пьераччио, что экскурсии на гондоле должны прекратиться под тем предлогом, что «здоровье Марчеллы слишком хрупкое для столь частых разъездов».

«Браво, мама! – подумал я. – Сейчас ты сыграла свою роль безупречно».

И Пьераччио сам отдался мне в руки, когда залепетал восторженно:

– Доната, дорогуша, ты же не станешь отрицать, что твоя маленькая девочка еще никогда не выглядела так хорошо? Совершенно очевидно, что наши маленькие прогулки идут ей исключительно на пользу, и мы даже подумываем о том, чтобы удлинить их, а не прекратить вовсе.

Моя мать опустила глаза и втянула ноздрями воздух, как разъяренная медведица. Я же тем временем барабанил пальцами по столу, наслаждаясь ощущением восхитительной пустоты в собственной голове. Пьераччио умолк и сидел неподвижно, пока до него не дошло, что она имеет в виду. Он разглядел ловушку в то самое мгновение, когда дверца клетки захлопнулась за ним. – Моя дорогая Доната. – Он прочистил горло, но потом бросил взгляд на ее лицо и замолчал.

Я же поднялся и величавой поступью подошел к стулу Марчеллы. Долгое мгновение я не делал ничего, нависая над ней зловещей тенью. А потом я сорвал жемчуга Пьераччио у нее с шеи, отчего белые шарики разлетелись в разные стороны, напомнив о беглой пальбе из мушкета. Я прорычал: – Как ты заработала их, сестра?

Марчелла открыла рот и начала лепетать какую-то совершеннейшую чепуху об уроках рисования у скандально известной художницы Сесилии Корнаро! Она рассказывала плохо. Между фразами, произнесенными запинающимся голоском, зияли огромные бреши недоверия. Наконец Марчелла густо покраснела и уткнулась носом в тарелку с супом, отбрасывая закатные тени на бледный velouté[76]76
  Белый соус (фр.).


[Закрыть] артишока. Я холодно произнес:

– Мне стыдно за тебя, Марчелла. Ты лишь отягощаешь свой грех ложью. Но я сделаю тебе намек. Вот это станет твоим спасением.

В зловещей тишине я обошел стол крутом. С низкого горизонтального шкафа я взял чудный роман господина Дидро «Монахиня», который предусмотрительно подбросил на место действия заранее. Его описание тягот монастырской жизни изрядно развлекло меня в последние недели. И теперь я с шумом швырнул его на стол перед Марчеллой. Бокалы запрыгали и со звоном полетели на мраморный пол. Когда стихло последнее жалобное звяканье, я неторопливо подошел к Пьераччио, который буквально окаменел от неожиданности и растерянности. Я бросил свою перчатку ему на тарелку.

– Ты совратил мою сестру и унизил мою мать, – холодно сообщил я ему. – Ты заплатишь за это жизнью, грязный пес. Увидимся внизу.

Дуэли были запрещены, но в уединении нашего двора разве посмел бы кто-то воспротивиться моему приказу? Пьеро встал из-за стола.

– Мингуилло, заклинаю тебя именем твоего бедного отца…

– Как раз во имя своего бедного отца я и делаю это. Кто-то должен защитить честь его семьи.

Я швырнул ему шпагу, которую держал за дверью. Внизу мой лекарь ждал меня с моим собственным оружием. Пьераччио вскричал:

– Я с радостью объясню тебе, что все это…

– Тебе нечего сказать мне такого, что я желал бы услышать, старый козел!

Рука моей матери взлетела к прическе, которую она осторожно ощупала со всех сторон. Марчелла словно забыла, для чего существуют легкие.

– Вниз, развратник! – заорал я.

Голос мой прозвучал не столь низко и по-мужски, как бы мне того хотелось. Тем не менее только это да еще нервное постукивание ногой по плиткам пола под столом испортили всю прелесть момента.

Сойдя вниз, во двор, я не стал ждать, пока Пьераччио встанет в позицию, и пронзил ему грудь и шею своим клинком, который мой лекарь смазал чем-то таким, что шипело подобно змее в перегонном кубе. Не исключено, что это и был змеиный яд.

Говорят, у Жизни нежные шелковые крылья, но Смерть предпочитает ржавые железные ножницы. Пьераччио захрипел и повалился на землю. Доктор Инка объявил, что раны смертельные. Чтобы продемонстрировать добрую волю, я велел своему камердинеру привести еще одного врача.

– Полагаю, конт Пьеро чувствует себя неважно» – сочувственно улыбнулся я, вытирая шпагу о траву.