Текст книги "Книга из человеческой кожи"

Доктор Санто Альдобрандини

Руджеро никогда не упускал возможности выставить меня неучем, особенно в благородных домах. Ему нравилось изображать меня полным несмышленышем в хирургии, которому следует разжевывать все, что нужно сделать, тогда как он, в сравнении со мной, выглядел настоящим светочем врачевания. Кроме того, подобная тактика позволяла ему щегольнуть знанием медицинского жаргона перед своей аудиторией. Там, где вполне хватило бы простых слов, которые позволили бы внести нужную ясность в состояние больного, Руджеро прибегал к помпезным фразам и латыни. Украшенный фресками холл виллы Фазанов, разумеется, стал для него театром мечты.

Мой хозяин тут же решил не проводить ампутацию. Он почистил и забинтовал рану, наложил турникет, воспользовавшись раствором календулы, чтобы остановить кровотечение. Я же был занят тем, что смешивал наш верный боевой бальзам из коры терпентинного дерева и мироксилона перуанского, смачивая тампоны в терпентиновом масле и доставая жгуты кудели, в которые был завернут порошкообразный купорос.

– Смотри, мальчик мой, – регулярно инструктировал он меня через короткие промежутки времени, – надо делать вот так.

Огромный холл освещали восторженные глаза зрителей. Руджеро оставалось только сожалеть, что благородные родители нашей пациентки отбыли в Венецию. Что до меня, я мысленно удивлялся тому, как граф и графиня рискнули оставить такую маленькую девочку на попечение слуг. Но потом решил, что в городе, должно быть, дают грандиозный бал.

Я еще не разглядел толком верхнюю часть тела девочки, которую закрывала от меня внушительная фигура моего хозяина. Но я обратил внимание на то, что ее элегантные маленькие туфельки – забрызганные кровью – были меньше моей ладони.

Когда мы приподняли ее ногу, на пол упал и раскрылся большой альбом для рисования. Я мельком увидел карандашный портрет слуги в ливрее. В простых чертах его лица прослеживались умелая рука художника и любовь. Именно в это мгновение я поднял глаза над коленями девочки, и тут мой хозяин погрузил пинцет ей в рану.

Я опростоволосился самым позорным образом.

Когда Руджеро рявкнул: «Лигатурная игла!» – я не смог ни пошевелиться, ни открыть рот. Я молча стоял, ошеломленно глядя в лицо девочки, и голос моего хозяина долетал до меня откуда-то издалека, словно на голову мне надели плотную войлочную шапочку. Руджеро повторил свое распоряжение, но я по-прежнему не мог двинуть и пальцем. В конце концов Руджеро оттолкнул меня локтем и сунулся в наш комплект ножей и игл сам, шаря в нем нетерпеливой рукой. Я отступил на шаг и споткнулся о железную миску с кровью и осколками костей, и та с лязгом отъехала по каменному полу.

Еще до того, как у меня окреп мальчишеский басок, я уже сопровождал своего хозяина на поле боя, видел мужчин, распоротых от шеи до паха и от бедра до бедра. Я, не морщась, ковырялся во вздрагивающей плоти в поисках пуль. Так почему же сейчас я вдруг позабыл все, чему научился в своей профессии?

И отнюдь не размозженное колено заставило меня лишиться дара речи. Это было лицо изуродованной девочки, которая наверняка останется калекой. Мне еще никогда не приходилось видеть такой чистой кожи, по которой безошибочно угадывалась неиспорченная натура ребенка. Мне было всего шестнадцать, и до сих пор мне не приходилось лечить детей аристократов, вообще девочек в таком возрасте. Наполеон не сподобился подбросить нам таких пациентов. Я поразился чувству нежности, которое охватило меня впервые с тех пор, как я лечил своих маленьких товарищей по несчастью в монастыре. С того времени у меня не было возможности поупражняться в дружбе, не говоря уже о сердечной привязанности. Об этом позаботились два года, проведенные в бродяжничестве на улицах, и раздражительный нрав Руджеро.

Я успел бросить на нее всего лишь один долгий взгляд, пока солнечные лучи скользили по фрескам на стенах и ласково перебирали мягкие волосы нашей пациентки. Она встретила мой взгляд и улыбнулась. У меня вырвался беззвучный стон. Я чувствовал себя так, словно предложил пустой стакан муранского стекла человеку, умирающему от жажды. Маленькая девочка выглядела не старше девяти лет, но, тем не менее, у меня появилось ощущение – и это самое странное из всего, что случилось тогда, – будто она по-матерински пожалела меня. Я чувствовал себя так, словно знаю ее уже много лет, с самого рождения, и что могу, как нечто само собой разумеющееся, воспринимать ее нежность и чувство юмора. Такого со мной не случалось никогда.

В тот день я так и не увидел ее брата.

К тому времени, как я наконец опамятовался, девочка сама благополучно лишилась чувств. Руджеро заставил лакея подержать ее раненую ногу так, чтобы он смог сшить поврежденные артерии, после чего соединил разорванную плоть сначала пластырем, а потом и ниткой. Видя, что в моих услугах больше никто не нуждается, я потихоньку выскользнул наружу из большого холла, вернувшись к нашей рессорной двуколке, где и спрятал свой позор за крупом лошади.

Руджеро поколотил меня, когда мы вернулись к нему в комнаты. Я поставил его в неловкое положение в благородном доме.

Как оказалось впоследствии, это стало лишь началом того, что я готов был вынести – с радостью! – для Марчеллы Фазан.

Мингуилло Фазан

В течение нескольких дней все, они убивались из-за ее ноги, и временами жизнь моей сестры висела на волоске. Я предусмотрительно отправил записку местному владельцу похоронного бюро, который пришел и окинул Марчеллу оценивающим взором, глядя на нее с видом собственника. Должно быть, это повергло ее в уныние пуще прежнего.

Но по какой-то причине гангрена пощадила Марчеллу.

Моя сельская красотка заявила мне:

– Ваша сестра чересчур чиста для того, чтобы гнить. Так говорят на половине слуг.

Она не скоро забудет пощечину, которой я наградил ее после этих слов. А потом я взгромоздил ее на себя и насадил на свою морковку. Слезы ее капали мне на лицо, и именно тогда мне в голову пришла блестящая идея насчет «Слез святой Розы», о которых терпеливый читатель узнает в свое время.

В отличие от Марчеллы, моя собственная плоть оказалась оскорбительно смертной. Раненый палец сначала пожелтел, потом покраснел, а после стал черным. Я скрывал его так долго, как только мог, но мерзкий запах привлек ненужное внимание и вызвал нелестные комментарии. Онемение постепенно начало распространяться по моей руке. Все закончилось тем, что хирург Руджеро бесцеремонно отхватил его. Я лишился своего указательного пальца. Пальца, которым стучал по столу, чтобы доказать свою правоту, пальца, которым тыкал в глаз, чтобы выколоть его, и ковырялся в стыдной щелочке. Я хранил его и кожаной шкатулке, пока до него не добрались черви.

Тем временем состояние Марчеллы продолжало улучшаться. Владелец похоронного бюро сначала недоумевал, потом надулся и прекратил свои ежедневные визиты, в отличие от слуг, которые ни на мгновение не оставляли ее одну. Отныне кто-нибудь всегда стоял на страже у ее дверей, днем и ночью, в какое бы время суток я ни подходил к ним.

Сестра Лорета

Епископ Чавес де ла Роза отбыл восвояси, предоставив Арекипу своей судьбе Содома и Гоморры Южной Америки. Меня не опечалил его отъезд. Он не сумел разглядеть единственную чистую душу в монастыре Святой Каталины, что доказывало: он не был благочестивым человеком.

Я единственная прекрасно понимала причины, которые вынудили епископа Чавеса де ла Розу с позором покинуть Арекипу. Так пожелал сам Господь. Теперь я понимала, что Он привел епископа в Арекипу только для того, чтобы просветить меня. Мой Небесный Супруг еще раз продемонстрировал свою любовь ко мне, ибо хотел дать мне знать, что мои видения истинны и безупречны и что в будущем я должна безоговорочно верить им, как простые смертные верят Священному Писанию.

Разумеется, ни одна из моих беззаботных сестер не узнала о моем возвышении: ни одна, за исключением той, которая совсем недавно присоединилась к нам в монастыре. Я сочла, что замысел Божий в том и заключался, чтобы сестра София появилась в монастыре в тот же самый день – 21 октября 1805 года, – когда разрушитель церквей, дьявол в образе человека, Наполеон, потерпел поражение от британских войск на мысе Трафальгар, хотя мы, разумеется, узнали у себя в монастыре об этом благословенном событии лишь в конце года.

Стоило мне увидеть сестру Софию за трапезным столом, как я поняла, что отныне наши жизни взаимосвязаны. И вовсе не потому, что она была чиста и мягка, как котенок, а потому, что мой Небесный Супруг и святая Роза явственно прошептали мне в глухое ухо, что я должна полюбить эту новую сестру, поскольку свыше было предопределено, чтобы мы с ней были вместе.

Доктор Санто Альдобрандини

Девочка осталась жива, но после моего оглушительного провала в благородном доме мне не позволили увидеться с ней.

Руджеро посадил меня сушить струпья черной оспы, которые он собирал при малейшей возможности. У него было несколько эксцентричных теорий относительно возможного последующего применения этой коричневой коросты. Я терпеть не мог возиться со струпьями, но, занимаясь этим крайне неприятным делом, я грезил наяву о несравненной коже благородной девочки и ее потрясающей благожелательности. Руджеро, поколачивая меня, в промежутках между ударами рассказал, что, когда я сомлел, как красна девица, она думала только о том, чтобы помочь мне!

В первый день мой хозяин, хромая, вернулся в отвратительном настроении. Наше лечение оказалось чрезмерно успешным, и девочку перевезли в Венецию, к модным городским лекарям, которые и будут практиковать на ней свое умение.

Что они с ней сделают? В те времена венецианские доктора буквально молились на французских ортопедов. Я тайком пробрался в комнату Руджеро и подошел к полке, заставленной пухлыми томами, посвященными предмету его страсти – черной оспе, и снял с нее учебник Николя Андре де Буа-Регарда «Ортопедия: искусство исправления и предотвращения уродства у детей». Я застонал вслух.

Лечение предполагало ношение облегающих панталон из кожи и туфлей на свинцовой подошве, чтобы заставить поврежденную ногу распрямиться из неправильного положения, в котором она оказывалась вследствие увечья. Бедро и лодыжки и необходимо омывать в ядовитом растворе масла из гусениц, смешанного с маслом лилий, настоянном на листьях и корнях алтея лекарственного, а всю ногу следует погружать в кипящий бульон из требухи, после чего облить ледяной водой, дабы заставить связки сокращаться. Затем на больную ногу следовало положить жареную селедку, чтобы вытянуть телесную жидкость. И все это необходимо проделать перед тем, как обмотать ногу бинтами, пропитанными гипсовым раствором, с последующим наложением шины из деревянных и металлических прутьев.

Я взглянул на свое отражение в зеркале у книжной полки, чтобы понять, достаточно ли упитанным и привлекательным я выгляжу, чтобы прямиком отправиться в Венецию и предложить свои услуги в лечении дочери одного из самых богатых купцов города.

Ответ был красноречив и не вызывал сомнений – нет.

Мингуилло Фазан

Когда мы вернулись в Палаццо Эспаньол, отец призвал меня к себе в кабинет.

– Из тебя никогда не выйдет толк, – равнодушно сообщил он мне мертвым голосом, словно имел в виду нечто совершенно несущественное.

Но при этом он не сердился на меня. Смешно, но он вел себя так, словно я был душевнобольным. Он говорил медленно, как разговаривают с чужеземцами.

– В каждой семье есть своя паршивая овца, – меланхолично обронил он. И тут я заметил, какие безжизненные у него глаза и как сильно сутулятся его плечи. – Пьеро прав… обязанность родителей состоит в том, чтобы зарыть плохое зерно там, где оно не сможет дать всходы.

Читателю стоит отметить имя Пьеро Зена в своем дневнике, чтобы в будущем ничему не удивляться.

Мой отец встряхнулся и с едва уловимой ноткой презрения заключил:

– Следовательно, я не отправлю тебя в университет в Падуе, как некогда надеялся… Ты станешь домашним мальчиком. Полагаю, что моих доходов хватит на то, чтобы до конца дней моих ты ни в чем не нуждался.

Я не удостоил его ответом, хотя в голове у меня роились беспокойные мысли. «Разве могло это стать для тебя сюрпризом, папа? И почему это я должен работать? Это ты у нас работал всю жизнь: по-моему, для одной семьи довольно и такой нелепости. И как ты мог подумать – разве что совсем не знаешь меня, – будто я мечтаю о том, чтобы жить вдали от моего обожаемого Палаццо Эспаньол?»

Он вздохнул:

– Мой первый сын, мой первенец, станет похож на Венецию, которой сохранили жизнь по ханжеским соображениям, но существование которой лишено практического смысла.

Мой первый сын? Он что же, планирует обзавестись и другими сыновьями? Взгляд мой устремился к ящику стола, в котором он хранил свое завещание. Я проклял свое невезение. Я имел все основания надеяться, что несчастье с моей сестрой, которое должно было в буквальном смысле уменьшить ее значимость в его глазах, заставит отца переписать завещание в мою пользу. Похоже, эта часть моего плана пошла наперекосяк.

Совсем как нога моей сестры. После выстрела стопа искривилась вовнутрь, словно стесняясь явить окружающему миру свою изуродованную сущность. Кровообращение в нижней конечности у нее нарушилось. Она вскоре усохла и стала похожа на хрупкую веточку. Но, в качестве компенсации, ее здоровая правая нога вывернулась наружу под неестественным углом и начала опухать, обретя форму луковицы, и так появилась хромота, от которой Марчелле уже никогда не избавиться.

Новомодный хирург-француз притащил свои хитрые приспособления в детскую, которая вскоре приобрела стойкий Валах рыбного рынка. Однажды, проходя мимо комнаты Марчеллы, я увидел ее лежащей на диване, а на ее поврежденной конечности покоилась шипящая жареная селедка. Я бы непременно подошел поближе, чтобы взглянуть повнимательнее, но тут, откуда ни возьмись, появился мой камердинер Джанни с очередным идиотским вопросом относительно моего вечернего туалета.

Когда же Марчелле разрешили выходить из своей пыточной Камеры, она просто таскала все эти орудия с собой. Французский хирург заключил ее ногу в плотный кожаный чехол со множеством застежек и ремешков, так что нижняя часть ее тела оказалась зажатой, словно в тисках. Для того чтобы передвигаться в такой сбруе, ей понадобились костыли.

Ну, в конце концов, все это было мне лишь на руку. С извинениями перед Господом, разумеется, за то, что я слегка подкорректировал Его планы в отношении тела моей сестренки. Громыхая и позвякивая, словно рыцарь в полных доспехах, Марчелла никак не могла вовремя поспеть в уборную, дабы облегчить свой мочевой пузырь. Она теперь вообще никуда не могла попасть вовремя. Ночные горшки, которые она требовала, прибывали с опозданием: иногда слуги задерживались в коридорах, выполняя срочные поручения ее брата. Марчелла по-прежнему изо всех сил старалась не оконфузиться, но, увы, это не всегда было возможно. И она опустилась еще на одну ступеньку вниз по шкале функций человеческого организма.

Тем временем никто не мешал мне на практике испробовать все до единой теории Томаса Дэя. Говоря откровенно, я даже превзошел их, изобретая новые методы воспитания, гораздо более действенные по сравнению с его собственными, которые показали свою крайнюю эффективность теперь, когда Марчелла не могла сбежать от меня. Свой читательский рацион я разнообразил трудами Пинеля о лечении французских душевнобольных женского пола. Занимательное чтиво, очень занимательное. При этом я усердно изучал работы прочих шарлатанов от медицины с их заманчивыми обещаниями.

После нескольких месяцев примерного поведения с моей стороны даже слуги несколько ослабили свою неусыпную бдительность. В конце концов, им нужно было заботиться о собственной шкуре. Иногда, днем или ночью, моих родителей тоже не оказывалось поблизости, чтобы помешать предписанному мной лечению. Но самым главным моим союзником оставалась моя сестра. Марчелла, похоже, вознамерилась любой ценой не выдавать меня. Впрочем, я пообещал застрелить ее по-настоящему, если она это сделает.

Я научил ее падать в обморок при одном только звуке моего голоса:

– Умри, Марчелла!

И она лежала бездыханная, пока я не разрешал ей ожить вновь.

Наверное, они все ненавидели меня лютой ненавистью, но Марчелла защищала и оберегала меня своим молчанием. Как и смерть – при весьма туманных обстоятельствах – педантичного чиновника городского магистрата, который некогда постановил, что я могу выходить в город только под надежным присмотром. Что касается меня, то его эдикт благополучно скончался вместе с ним, растворившись в пене, хлынувшей с его посиневших губ. Никто в Палаццо Эспаньол не стал останавливать меня. Такое впечатление, что они были счастливы, когда я уходил из дома хотя бы ненадолго.

И я не боялся подарков, которые они подбрасывали в мою комнату.

Ну кого, скажите на милость, может испугать свиное сердце, пронзенное шипами и гвоздями и подвешенное над огнем в камине?

Сестра Лорета

Сестра София никогда не смеялась надо мной. Напротив, она сочувственно относилась ко всем моим трудам и тяготам. Она выбирала семечки яблок из моей вуали и жуков из моего кувшина с водой, которых подбрасывали туда другие сестры. Вместе мы провели много часов, соединившись в молчаливой молитве. Иногда мы молились допоздна, и тогда я предлагала ей провести ночь в моей постели, чтобы она не простудилась, возвращаясь в свою келью.

Красота сестры Софии была чище и естественнее, чем у сестры Андреолы. Маленькое личико моей подруги представлялось мне прекрасным белым цветком. Господь сотворил цветы для нашего удовольствия, и поэтому я наслаждалась ею. Когда она входила в мою комнату, я всегда чувствовала стеснение в груди, как бывало только во время упоения молитвой.

Сестра София была молчаливой и неразговорчивой, но ее вид говорил сам за себя. Я знала, что она поддерживает меня во всех моих мыслях и поступках. Однажды она воскликнула:

– Сестра Лорета, будь вы мужчиной, вы смогли бы многого добиться в этом мире!

– Тише, дитя мое, – сказала я ей. – Есть способы сделать так, чтобы невеста Христа воссияла ярче любого мужчины.

По-моему, она ответила следующее:

– Вы обладаете несокрушимым мужеством, раз подвергаете свою плоть таким истязаниям и постам. Вам не страшна сама смерть! С вашей храбростью вы могли бы отправиться на войну! Кто смог бы противиться вашей силе? Вы бы развеяли в прах всех, кто осмелился бы встать у вас на пути.

– Я должна вести войну во имя Господа здесь, в монастыре Святой Каталины, пусть даже мир ничего не знает о моем самопожертвовании.

– Но однажды о вашем самопожертвовании непременно станет известно – вы ведь об этом думаете? – спросила она.

И тогда я скромно потупилась, глядя на томик «Жития святой Розы», которое я к тому времени знала наизусть, в особенности последние страницы. Там шла речь о том, как после ее смерти все в Перу устыдились того, как плохо обращались с ней при жизни, и стали преклоняться перед ее величием.

– Подобно святой Розе! – благоговейно прошептала сестра София, и, не сказав ничего, что могло бы подтвердить либо опровергнуть ее слова, я лишь обняла ее в ответ.

В это мгновение святая Роза прошептала мне на ухо:

– Дражайшая сестра Лорета, все, что вы чувствуете и делаете, каким бы необычным оно ни выглядело в глазах остальных, вы делаете для вящей славы Господа нашего и меня.

Часть вторая

Джанни дель Бокколе

Обратно в Венецию ее привезли со сломанным телом.

В тот день, когда они занесли Марчеллу внутрь, я подметил кое-что на лице ее матери, что ничуточки мне не понравилось. Моя хозяйка, госпожа Доната, не поспешила к дочери. Она лишь сказала Анне:

– Приведи ее в порядок, прежде чем я приду к ней.

В порядок? И тут я понял все. В представлении моей хозяйки увечная дочь стала похожа на нашу падшую Венецию, правда-правда. Марчеллу уложили – еще живую – в открытый гроб, и все смотрели на нее с деланной жалостью, под которой скрывалось отвращение. Это была совсем не та дочь, которая могла принести известность и славу своей мамочке В высшем обществе Венеции.

Чего там говорить, я и сам боялся, что Марчелла впадет в уныние и станет извиняться за то, что сделал с ней Мингуилло.

Но дух Марчеллы не так-то просто сломить.

Она наотрез отказалась играть роль унылой и печальной героини в трагической драме.

Не успела она как следует обжиться в своей комнате, как попросила меня и Анну прийти к ней. Мы явились и увидели, что рядом с ней уже сидит Пьеро Зен. По всей кровати были раскиданы яблоки, пирожные, книги, листы бумаги и краски. Конт Пьеро завалил ее комнатку цветами.

Вы не поверите, но они смеялись, ни словом не обмолвившись насчет ее раненой ноги, смеялись до упаду над тем, что она рисовала.

Вскоре и я хохотал во все горло, но в глазах у меня стояли слезы.