Текст книги "Избранница Наполеона"

Глава 4. Мария-Люция, эрцгерцогиня Австрийская

Дворец Шенбрунн, Австрия

Декабрь 1809 года

Как только отец меня вызвал, я уже догадываюсь, в чем дело. За мои восемнадцать лет мне ни разу не приходилось присутствовать на заседании отцовского Государственного совета без брата. Идти мне предстоит через весь дворец, и я надеваю муфту. Затем окликаю Зиги, уютно устроившегося подле камина. Раз уж мне предстоит выслушать новость о том, что моей руки жаждет французский «людоед», Menschenfresser, как зовут его в Австрии, то лучше, если рядом со мной будет верный друг.

Я беру моего малютку-спаниеля, и весь путь по стылым залам дворца он проделывает у меня на руках. Каждую зиму отец тратит целое состояние на отопление дворца, и все равно этого мало. Изо рта стражников идет пар, а жены придворных, при всем их тщеславии, обряжаются в теплые плащи и широкие меховые шляпы.

– Ваше королевское высочество. – Когда я прохожу, стража кланяется мне, но я не вижу человека, которого ищу. Дойдя до Голубой гостиной, где отец проводит заседание совета, я останавливаюсь перед дверями. Мне хотелось увидеть лицо Адама Нейпперга, услышать в его голосе уверенность, когда он скажет – а он это непременно бы сделал! – что мне нечего опасаться этого совещания, что отец ни за что не выдаст меня за этого «людоеда», ни за какие деньги! Но его нигде нет. И вот я стою перед дверями зала, и стража ждет от меня кивка. Когда я подаю знак, двери широко распахиваются.

Объявляют:

– Эрцгерцогиня Мария-Люция Австрийская.

Я делаю шаг вперед и замираю. В зале собрались все, в том числе Адам Нейпперг и моя мачеха, Мария-Людовика. Пока я подхожу к столу, Мария бросает на меня предостерегающий взгляд, и все в зале моментально замолкают. Отец указывает мне на кресло напротив.

– Мария… – начинает он и замолкает, как будто не находит слов для продолжения.

Я запускаю пальцы в шерсть Зиги и жду. Ясно, что французский император попросил моей руки и Австрия теперь вынуждена искать уловки, чтобы отказать, не вызвав у него серьезной обиды. Отец смотрит на князя Меттерниха, и тот откашливается.

– Ваше высочество, – решается князь, – у нас радостная новость! – Я вопросительно поднимаю брови, затем оглядываю стол, переводя взгляд с одного преисполненного серьезности лица на другое. Если новость такая радостная, почему все сидят как на похоронах? – Император Франции, – продолжает Меттерних, – попросил вашей руки. Как вы понимаете, это большая честь для дома Габсбургов-Лотарингских, ибо австро-французского брака не было уже тридцать девять лет.

– Да, и это хорошо, – отвечаю я. Но никто не улыбается. Отец ерзает, а когда я нахожу глазами графа Нейпперга, то вижу, что и он мрачнее тучи.

– Император любит быстро принимать решения, выше высочество. Три дня назад он послал своего пасынка Евгения Богарне в наше посольство в Париже, чтобы просить вашей руки. Нашему послу было сказано, что согласие надлежит дать немедленно, иначе император будет крайне недоволен.

У меня обрывается сердце.

– Так что вы хотите сказать?

Прежде чем ответить, Меттерних бросает взгляд на моего отца.

– Что предложение было принято, ваше высочество.

У меня все плывет перед глазами. Голубые китайские настенные панно из рисовой бумаги приобретают молочно-белый оттенок. Зиги тычется мне в руку, и прикосновение его холодного носа приводит меня в чувство.

– Мария… – начинает отец, и в его голосе слышится нестерпимая душевная боль. – Решение все равно остается за тобой.

– Но вы должны понимать, – торопится встрять Меттерних, – что это решение имеет долгосрочные последствия.

Он имеет в виду, если я откажусь, восемь веков правления Габсбургов-Лотарингских будут перечеркнуты капризом восемнадцатилетней девчонки. Но отец все равно просит меня принять решение самостоятельно.

И за это я люблю его больше, чем когда-либо.

Я обвожу взглядом собравшихся в зале, затем – сидящих за столом членов Госсовета, чьи лица кажутся красными и золотыми в свете канделябров. Вот уж не ожидала, что вопрос моего замужества будет решаться в этом зале. Я думала, это произойдет в тиши кабинета моей покойной матери. Или на восточной террасе, где потолки расписаны фресками с изображением ангелов.

– Ваше высочество, нам требуется ваш ответ, – говорит Меттерних. Иными словами, завтра или свадьба – или война. Моя мачеха бледна, а на сидящем рядом Адаме Нейпперге и вовсе лица нет. Но я не могу позволить себе роскоши учитывать мнение этих двоих. Я сознаю свой долг перед отцом и перед королевством. Глаза у меня горят, и хотя внутри все переворачивается, я выдавливаю:

– Я согласна.

Меттерних подается вперед.

– Согласны на что, ваше высочество?

– Согласна… – я набираю воздуха, – стать женой императора Наполеона Бонапарта.

На мгновение воцаряется тишина, собравшиеся пытаются осмыслить произошедшее. Потом все разом начинают говорить. Адам Нейпперг, который был мне так дорог с момента его возвращения с войны против Наполеона, грохочет кулаком по столу.

– Я решительно против!

– Тут нечего протестовать, – обрывает Меттерних, и оба поднимаются. Но Меттерних не выдерживает сравнения с Адамом, являющим собой полную его противоположность во всех отношениях. Из своих тридцати четырех лет Адам большую их часть провел на войне, чем в мирной жизни. Он участвовал в блокаде Майнца, а при Делене от удара вражеского штыка лишился правого глаза. В том сражении его сочли убитым и бросили на поле боя. Но, несмотря на ранения, он поправился и теперь носит на глазу черную повязку.

Нет ни одной австриячки, которая не слышала бы о беспримерных подвигах Адама, так что, когда он наклоняется через стол, Меттерних подается назад.

– Ну, хватит, – говорит мой отец, но его никто не слышит, и ему приходится кричать: – Хватит! – Оба садятся, а я избегаю смотреть Адаму в глаза. – Все свободны. Ответ мы услышали, и никто не вправе его обсуждать. Граф Нейпперг и князь Меттерних, прошу вас остаться.

Остальные отодвигают кресла и направляются к выходу, когда же поднимается моя мачеха, отец останавливает ее, взяв за локоть.

– Тебе тоже надо задержаться. Ради Марии, – добавляет он.

Я смотрю, как пустеет зал, и когда остаемся только мы впятером, смысл происшедшего наконец доходит до меня. Мне не бывать регентшей моего брата Фердинанда. И неизвестно, на кого возложат эту обязанность, но меня рядом точно не будет. Мне вместо этого предстоит стать женой человека, лишившего наше королевство его богатства и истребившего свыше ста тысяч австрийских солдат, человека, чья страсть ко всему роскошному, грубому и неучтивому известна по всей Европе. Я смотрю на Зиги, и слезы из моих глаз падают на его шерсть.

– Мария, – начинает отец, и мне режет глаз его бледный и опустошенный вид. Он два дня жил с этим известием! – Я хочу, чтобы ты понимала, что никто из нас был не в силах что-либо изменить. – Да. Но и словами тоже ничего не исправишь.

– Да, я понимаю.

– Ты можешь забрать с собой во Францию все, что тебе понадобится. Все, чего только пожелаешь!

Я пересиливаю боль и стараюсь придать своему голосу благодарные нотки.

– Спасибо.

– Французский двор будет совсем не такой, как наш, – предупреждает отец. – Князь Меттерних объяснит тебе.

– И во всех подробностях! – с энтузиазмом восклицает князь, и я вдруг понимаю, что из нас пятерых он один испытывает радостное возбуждение. Интересно, думаю я, какова его роль в организации этого брака и не обнаружатся ли на его счетах щедрые поступления из Франции, если как следует покопаться. – На протяжении этих трех месяцев…

– Значит, свадьба должна состояться через три месяца? – спрашиваю я.

– Да. Но сначала церемония пройдет здесь.

– После которой князь Меттерних и граф Нейпперг сопроводят тебя до границы, – поясняет отец. – А вторая церемония уже состоится в Париже.

– Но его развод…

– О нем будет объявлено завтра. Что касается нашего уговора, то о нем будет сообщено не раньше Нового года.

Значит, надежда еще есть. Может, за эти три месяца он передумает. Может, найдет себе русскую, которая придется ему больше по вкусу. Но отец словно читает мои мысли и качает головой.

– Мария, император – это не твоя мать. – Он намекает на то, что мама меняла свое мнение по три раза на дню. – Он хочет взять в жены именно внучатую племянницу Марии-Антуанетты.

Я-то считала, что мне повезло родиться габсбургской принцессой. Оказывается, все совсем не так.

– Он захочет дать вам новое имя, – говорит князь Меттерних. – Императрицу Жозефину тоже когда-то звали Мари Роз де Богарне. И еще он будет сам выбирать вам наряды, – продолжает князь. – Он очень разборчив насчет того, во что одеты его женщины.

– Да это просто смешно! – восклицает Адам Нейпперг, и мое влечение к нему становится непереносимым. Никогда мне больше не прижать его к себе, не прикоснуться к его лицу, не взъерошить ему волосы. – Какая разница, во что она одета?

– Может быть, и никакой! – с жаром отвечает Меттерних. – Но эти правила не я устанавливаю. Не нравится – говори с императором Франции!

– Но мыться-то мне самой хоть разрешается?

– Конечно. – Меттерних вздыхает, и я в первый раз читаю в его лице намек на сочувствие. – Ваше высочество, угодить этому человеку будет нелегко. Он упрям, ревнив и полон честолюбия. Но он также и мечтатель. Это уже кое-что.

Когда все расходятся, Адам остается ждать меня в холле перед Голубой гостиной.

– Ты можешь отказаться, – говорит он, прильнув к самому моему уху, и меня трогает его готовность биться за меня.

– Я не Елена Троянская, – отвечаю я. – Это корона моего отца. Австрийское королевство для него – все.

– Но ведь нет никаких причин сомневаться, что оно у него и останется!

– Да, если не считать Пресбургского и Шенбруннского договоров, – напоминаю я о двух предыдущих поражениях от «Александра Македонского наших дней».

– Положись на меня, Мария! – Он хочет взять меня за руку, и оттого, что он назвал меня по имени, кровь приливает к моим щекам. – Мы с твоим отцом за тобой приедем.

Но верить таким обещаниям я не должна. На следующей неделе мне исполняется девятнадцать, а все последующие дни рождения я с большой долей вероятности буду отмечать во Франции. Я сглатываю тугой комок в горле.

– Спасибо тебе, Адам.

– Это не пустое обещание, – клянется он. – Мы за тобой приедем! – Он сжимает мою руку. – Считай это клятвой.

Глава 5. Полина Бонапарт, княгиня Боргезе

Дворец Тюильри, Париж

«Полина Бонапарт была красива до невозможности… Любила она лишь себя одну, и ее главным занятием в жизни было наслаждение».

Князь Меттерних, австрийский политический деятель

Я наклоняюсь к зеркалу и с удовлетворением отмечаю, что по лицу не видно, как мне больно. С самого рассвета меня мучают желудочные колики, и хотя доктора твердят, что виной всему «избыточная ночная страсть», я знаю, что это не так. Дело куда серьезнее. Однако, невзирая на болезнь, сегодня вечером я должна блистать.

Я укладываю волосы вокруг лица и пробую представить, как буду смотреться в короне Жозефины, когда брат признает, что теперь королевой должна стать я. Вид короны, конечно, придется изменить. А еще можно использовать египетскую корону, которую он мне подарил. Ни за что не надену то, в чем ходила она, хоть бриллианты и сапфиры мне всегда были к лицу.

– Что скажешь? – поворачиваюсь я к Полю и протягиваю ему два платья – одно небесно-голубое, другое – вишневое.

– Голубое, – решает он. – Это ведь не бал.

Я отбрасываю голубое платье и надеваю темно-красное, оно наряднее.

– Между прочим, ты ошибаешься. Танцы сегодня будут! Он разослал приглашения.

Мой камергер считает Жозефину богиней, шагающей по воде. «Милая Жозефина, очаровательная Жозефина»… Куда уж милей! В первую же неделю после свадьбы наставила брату рога и переспала с этим лейтенантишкой, Ипполитом Шарлем. Очаровательная! Наделала долгов и годами ему лгала. Испортила мои отношения с Фрероном… А он еще продолжает ее жалеть!

– Который час?

Поль смотрит, как я натягиваю перчатки. Мама научила меня, как правильно это делать, когда мне было восемь лет. «Перво-наперво, – говорила она, – надо вытянуть руку вперед. – И дальше мама показывала, как медленно, очень медленно надевать и снимать перчатки. – А потом, если на тебя не обращены все мужские взоры, значит, ты сделала это неправильно».

Поль отрывается от книги – это «Государь» Макиавелли, мой первый ему подарок, – и идет посмотреть на часы в гостиной.

– Без двадцати восемь, – кричит он оттуда.

Боже мой, все произойдет уже через двадцать минут. Сердце в груди бьется так часто, что я вижу, как подымается и опадает легкая ткань моего платья. И тут спазм в желудке заставляет меня почти что согнуться пополам. Я опускаюсь на кушетку и обвожу взором спальню. Мой брат воспроизвел в ее интерьере дворец в Фивах, от колонн из позолоченной бронзы до статуй богини Исиды. Мы с ним на одной волне. И сегодня, когда он станет свободен от своей старой калоши, я уговорю его вернуться в Египет.

Когда часы бьют восемь, Поль подает мне руку, и мы проходим через весь дворец в тронный зал брата. Помещения дворца полны знати, спешащей занять лучшие места в зале – они напоминают стремительный поток из сияющих бриллиантов и страусиных перьев. Прибыли почти тысяча придворных, включая Евгения Богарне и его сестру Гортензию. Вид у обоих очень жалкий.

Дети Жозефины сегодня здесь по настоянию моего брата. Много лет назад он сделал Евгения неаполитанским князем[3]3
  Так в тексте. На самом деле Евгений Богарне с 1805 г. носил титул вице-короля Италии.


[Закрыть], а Гортензию – королевой Голландии. Не думаю, что он теперь станет отбирать у них эти титулы, так что могли бы хоть для приличия изобразить признательность.

– Ваше высочество, – кланяется мне посол России, а я узнаю рядом с ним губернатора Парижа, Иоахима Мюрата. Пока мы поднимаемся по мраморной лестнице, Поль шепчет мне на ухо:

– Взгляните на свою сестру Каролину.

Я следую его взгляду и нахожу глазами младшую сестрицу. Она оживленно беседует с незнакомым мне мужчиной, с которым вместе поднимается по лестнице.

– Кто он?

– Австрийский посол, – отвечает Поль.

– И почему она с ним?

Но ответить он не успевает. Мы уже вошли в тронный зал с красными бархатными портьерами и изысканными золочеными панелями на стенах. Когда-то это была спальня короля Людовика Шестнадцатого, но брат превратил ее в свой тронный зал. После варварства революционного времени в Тюильри не осталось ни одной ценной вещи. Все либо было разграблено, либо распродано, и все помещения дворца стали похожи одно на другое. Интересно, задумываюсь я, многие ли придворные отдают себе отчет, в каком запустении находились эти залы, когда в них въехали мои родственники. И не кто иной, как мой брат, снова превратил во дворец эти руины – именно он вернул былую славу величайшим сокровищам этой страны. Я делаю шаг вперед и, оказавшись одна в дверях зала, киваю церемониймейстеру.

– Ее королевское высочество княгиня Боргезе, – торжественно объявляет он.

Присутствующие как один поворачиваются в мою сторону. Я неспешно шагаю через зал, а дамы ахают, раскрывают перед собой веера и возбужденно шепчутся. Да, мои милые, продолжайте судачить. Я знаю, во что я одета, а во что вы – все в мрачных тонах, будто пришли на похороны, а не на объявление о разводе. Появляется второй церемониймейстер и ведет меня к возвышению, Поль следует сзади. Я ощущаю его присутствие так, словно это моя тень, и когда мы оказываемся перед троном брата, я наклоняюсь и шепчу: «Видел лица? Чуть не попадали!»

– Произвести фурор вам всегда удавалось, ваше высочество.

Я обращаю взор на возвышение, где теперь остался один золоченый трон: трон Жозефины убрали. Помню тот вечер, когда во дворец был вызван столяр Жакоб Демальтер и получил задание сотворить нечто уникальное. «Голубой шелк и бархат, – сказал Наполеон. – И вышитая буква N, больше ничего». «Не забудь про три своих геральдических символа. Обязательно!» – напомнила я. В результате на ткани были вышиты гигантский орел, звезда Почетного легиона и золотые пчелы.

Фанфаристы в ливреях извещают о приближении брата с Жозефиной. Я так крепко сжимаю ридикюль, что белеют костяшки пальцев.

– Дышать не забывайте! – советует Поль.

И это правильно. Не хочется, чтобы брат, когда опустит взор с помоста, увидел меня с красным лицом. Я к этому моменту готовилась тринадцать лет, и нельзя допустить, чтобы цвет лица испортил мне праздник.

А вот и они. Боже, только посмотрите, какая она бледная! Вот уж действительно: страшнее не придумаешь. Она встает рядом с братом и, кажется, сейчас упадет в обморок. На какой-то миг мне даже становится ее жаль – стоять вот так перед толпой людей и слагать с себя корону. Представляю, как это должно быть унизительно.

– Своим преданным приемным детям, – говорит брат, – я неимоверно благодарен. Евгений и Гортензия для меня как родные…

Еще чего! Если бы это было так, и развода бы не случилось.

– Одному Богу известно, каких сердечных мук стоило мне это решение, – продолжает брат. Когда нужно, он умеет сгустить краски. – Мужество для принятия этого решения мне помогло обрести только сознание того, что оно служит интересам Франции. – Среди собравшихся проносится шепоток. – Своей любимой супруге за ее верность и доброту могу выразить лишь глубокое чувство признательности. Она украсила тринадцать лет моей жизни, и память об этих годах навсегда останется в моем сердце.

Мне хочется зааплодировать, но все стоят недвижимо, и я воздерживаюсь.

Затем брат делает шаг назад, и его место в середине помоста занимает Жозефина. Теперь в зале царит мертвая тишина. Можно слышать, как шуршат дамские платья и как тяжело, с усилием дышит старик у меня за спиной.

– С позволения моего дорогого августейшего супруга, – начинает она, – хочу выразить ему свою преданность, такую глубокую, какую только может испытывать жена к мужу…

Зал замер в ожидании, что она будет говорить дальше, продолжая свой многократно отрепетированный спектакль, а ее вдруг начинает колотить. Молчание делается мучительным. Наконец Жозефина открывает ридикюль и достает сложенный лист бумаги.

– Месье Моро.

Невероятно, но Наполеон тычет пальцем в моего камергера. Он хочет, чтобы остальную часть речи прочел за Жозефину Поль!

Я знаю, брат высоко ценит Поля, но это неслыханно. Я бросаю взгляд на мужчин рядом со мной и узнаю актера Тальма, он одет в красный бархатный камзол и белые кашемировые бриджи. Господи, ну попроси прочесть его!

Я молюсь, чтобы Жозефина взяла себя в руки, но Поль уже начал читать.

«Из уважения к чувствам императора я даю согласие на расторжение брака, сделавшегося теперь препятствием к благополучию Франции, которая оказывается лишена блага со временем получить в правители потомков этого великого человека, которого ниспослало нам само Провидение, дабы он сумел изгладить зло, принесенное кошмарной революцией, и возродить алтарь, трон и общественный порядок».

Я в упор смотрю на Жозефину. Это момент, когда она могла бы дать незабываемое представление и повлиять на общественное мнение, а что делает она? Перепоручает свою роль кому-то другому.

«Но новый брак императора никак не отразится на чувствах, живущих в моем сердце. Император всегда будет мне лучшим другом. Я знаю, чего стоило его сердцу принять это решение, продиктованное соображениями политического характера и высокими интересами государства, но оба мы горды теми жертвами, на какие идем ради блага нашей страны. Сейчас, демонстрируя величайшее доказательство своей верности, какое только можно себе представить, я испытываю небывалый душевный подъем».

Да она просто идиотка!

Подписываются документы о разводе, и все в замешательстве. Никто не знает, как себя вести. Что-то говорить? Хранить молчание? Когда брат ставит свою подпись, у него ломается перо, и по залу проносится нервный шепоток. Приносят другое. Где-то позади меня какая-то дама прищелкивает языком и говорит: «Определенно, это знак». Тем не менее, пока брат обмакивает в чернила новое перо и заканчивает подпись, никто не осмеливается проронить ни слова. С улицы доносится сильный раскат грома, а придворные вопросительно смотрят на императора в ожидании какого-либо указания.

– Во благо Франции! – громко объявляет Наполеон, и все наперебой повторяют эту фразу.

Люди начинают двигаться к выходу, а Тальма качает головой:

– Невероятно!

– В самом деле. – Я не в силах сдержать улыбку. Бог мой, теперь всего можно ожидать. И начиная с сегодняшнего дня, Наполеон будет искать поддержку у своих родных. Он уже понимает, что я могла бы стать идеальной королевой… Но тут я вижу, как Наполеон берет за руку Жозефину, и у меня останавливается сердце.

– Неужто поведет ее к ней в апартаменты? – восклицаю я.

Тальма недоумевает.

– Почему нет?

– Потому что это развод, а не тур вальса!

Он хмыкает.

– Разница невелика.

– Надеюсь, вы не намекаете на неуместность всего происходящего? – возмущаюсь я и ищу глазами Поля, раздраженная этой безумной перепалкой.

– Конечно, нет. Если мне суждено когда-нибудь развестись, я хотел бы превратить это в торжественное мероприятие, с танцами и угощением как минимум на тысячу человек.

– Мне ваши шутки не смешны. – Куда, черт возьми, подевался Поль?

– Не смешны? – Тальма улыбается, и устоять перед этой улыбкой невозможно. – Если вы ищете своего камергера, то он вон в той стороне, с австрийским послом.

– А этот-то с чего сегодня нарасхват?

Тальма смотрит на меня с недоверием.

– А это секрет, о котором уже говорит весь Париж, – отвечает он. – Ваш брат собирается жениться на австрийской принцессе. Окончательное решение принято сегодня утром.