Текст книги "Избранница Наполеона"

1810 год

Глава 7. Мария-Луиза, императрица Франции

11 марта 1810 года

У меня новое имя. Отныне и до конца дней я буду называться императрица Мария-Луиза. Я несколько раз произношу его перед зеркалом, пытаясь примерить этот новый титул к своему лицу, которое я привыкла ежедневно видеть. Но всякий раз как я произношу его, реальность будто отступает все дальше и дальше. Через несколько минут отец пришлет за мной курьера, который заберет меня из моих покоев, и все мои родные верхом двинутся во дворец Хофбург, где мне предстоит заочно обручиться с императором Наполеоном. Я пытаюсь внутренне примириться с этим фактом, радоваться сваливающемуся на меня богатству и положению, но мне так страшно, что подкатывает тошнота.

Я стараюсь не смотреть в глаза Марии, которую вижу в зеркале. Она с рассвета сидит на моей кровати и не спускает с рук Зиги. С первого же момента она беспрерывно плачет. Подозреваю, что завтра, когда я отправлюсь в Компьень, картина будет та же. Чтобы не впасть в истерику самой, придется призвать на помощь всю свою выдержку. Этот дворец, его залы, населяющие его люди с привычными мне устремлениями и взаимными интригами, были моими с самого рождения. А теперь, когда мой брат Фердинанд станет императором Австрии, мне уже не быть при нем регентшей. Кому-то другому предстоит направлять его руку, и кто знает, как этот человек отнесется к непредсказуемым вспышкам гнева и болезненным припадкам Фердинанда. Хорошо хоть для Марии-Каролины все будет проще. Ее станут держать подальше от людских глаз и тихо выдадут замуж. Я смотрю на фамильные портреты на стенах мой комнаты. Фердинанд, Мария-Каролина, отец…

Еще двадцать четыре часа – и больше я их никогда не увижу.

Раздается стук в дверь, и Зиги принимается скулить. Мария вскакивает с кровати и обнимает меня за плечи.

– Откажись! – говорит она. – Ты не обязана ехать!

Впервые я чувствую, что самообладание мне изменяет.

– Чтобы потерять отцовскую корону? А что станет с Австрией? Что станет с тобой?

– Я не знаю! – Мария рыдает. Я кусаю нижнюю губу. Плакать я не буду. Изменить что-либо не в наших силах, и я не стану добивать отца тем, что предстану перед ним в таком жалком виде. Никто из нас не желал этого брака, но Наполеон принял решение, и только Господь в силах ему воспрепятствовать.

Снова стучат, и на сей раз я открываю. Мужчина в красной с золотом ливрее, какие носят у отца при дворе, отвешивает мне низкий поклон.

– Ваше величество, – обращается он к Марии. И ко мне: – Ваше высочество. – Он смотрит на меня сочувственно. Даже пажам отвратительно то, что происходит. – Экипажи готовы, – тихо произносит он.

– Мне нужно повидаться с братом.

– Он дожидается вас во дворе.

– Будьте добры, приведите его сюда. Мне необходимо увидеть его до отъезда. Наедине.

Паж опять сгибается в поясе и удаляется.

– Без тебя он не будет знать, что делать, – тревожится Мария. – Как они смогут держать его в рамках?

Этого я не знаю. Я сажусь на кровать и беру Марию за руку.

– Будьте с ним терпеливы, – заклинаю я. – Не позволяйте поступать, как ему вздумается. Нельзя, чтобы он ел сладкое на завтрак, а потом и на ужин.

– Мы с твоим отцом за этим проследим.

Дверь медленно открывается, и я поднимаюсь с кровати.

– Фердинанд!

У него красные глаза. Ясно, ему сказали, что я уезжаю и никогда не вернусь. От его слез у меня разрывается сердце. Он берет меня за руки.

– Не понимаю… Я не понимаю…

– Фердинанд, я выхожу замуж. Моим мужем будет император Франции. Ты понимаешь, что это означает?

– Что ты хочешь любить его, а не меня.

Я делаю глубокий вдох. Плакать я не стану! Но Мария сдавленно всхлипывает, и я больше не в силах сдерживать слезы.

– Фердинанд, я всегда буду тебя любить – независимо от того, в Австрии я или во Франции.

– Но когда ты вернешься?

Я заглядываю ему в глаза. Он такой красивый мальчик! Вот если бы Господь наделил его еще и крепким рассудком! Но сейчас положение таково, что при нем всегда должен быть кто-то, кто способен его направлять. Если бы я вышла замуж за Адама и осталась жить в Шенбрунне, эта роль была бы отведена мне. Теперь же ее будет играть кто-то другой.

Я протягиваю руку, глажу брата по волосам, по лицу, и моя рука делается мокрой от его слез.

– Я не знаю, когда вернусь, – честно признаюсь я. – Но ты в любое время можешь мне написать.

– А в гости к тебе можно будет приехать?

Я сглатываю комок в горле.

– Если будешь себя хорошо вести.

Но это чудовищная ложь. Хотя его слабоумие и болезненность известны многим, никто не знает, насколько ужасны его приступы. Наша семья усердно это скрывала. Для отца было жестоким испытанием видеть, как страдает один из его детей, но когда начались припадки и у Марии-Каролины… Это несправедливо! Правда, справедливость Христос никогда и не проповедовал. Только всепрощение и веру.

Я переглядываюсь с Марией, которая от огорчения даже не может говорить.

– Я хочу, чтобы ты и без меня продолжал заниматься. Папа на тебя очень рассчитывает. И я хочу, чтобы ты запоминал, о чем станешь мне писать, и когда будешь узнавать что-то новое – обязательно мне пиши. Будешь?

– Буду, – обещает Фердинанд.

– И не будь так строг к поварам! Они не могут готовить тебе вареники с абрикосами каждое утро!

Он строит грустную рожицу, и я смеюсь, хоть меня и душат слезы. Затем раздается резкий стук в дверь, и мы втроем замираем. Вернулся отцовский паж. На этот раз с ним Адам.

– Ваше высочество, все собрались и ждут вас.

Адам подходит ко мне и обнимает.

– Я буду за ним присматривать, – обещает он.

– Ему так нужна помощь! А отцу не всегда хватает терпения…

– Зато мне хватает. – Из всех военных Шенбрунна один только Адам нашел время учить Фердинанда верховой езде. И это Адам купил ему первый набор кистей, чтобы он мог, как я, заниматься живописью.

Я смотрю Адаму в лицо и не понимаю, как я смогу теперь жить без него.

– Я буду очень скучать! – шепчу я.

Отцовский паж ждет в дверях. Он деликатно отвернулся. Ни для кого не секрет, что Адам меня любит, и, когда я познакомлюсь с Наполеоном, я не буду стыдливой невестой.

Паж откашливается, и я крепче прижимаюсь к Адаму.

– Пора, – отзывается Адам, и голос его мрачен.

Мария берет меня под руку, и я вдруг понимаю, что все это происходит в действительности. Мы проходим через дворцовые покои, и придворные при виде нас расступаются – так, словно это похоронная, а не свадебная процессия. Некоторые отвешивают мне низкий поклон. Они знают, какую жертву я готовлюсь принести, и понимают, что воле Наполеона можно противопоставить лишь волю Божию. Наполеон теперь правит всем западным миром, от Рима до Нидерландов, и даже церковь над ним не властна. Я выхожу замуж за человека, отлученного от церкви, за императора, который развелся с первой женой без согласия Папы. А поскольку церковь его развод не благословила, то непонятно, какую роль буду исполнять при нем я. Отец говорит, Наполеон позволил Жозефине оставить себе титул. Стало быть, мы обе будем именоваться императрицами.

Мы выходим во двор, где меня дожидается небольшая молчаливая группа людей. Помимо отца и князя Меттерниха, здесь моя сестра Мария-Каролина, которая лишена дара речи, и самая младшая из моих сестер, шестилетняя Анна, у нее в руках ее плюшевый мишка, и она плачет, уткнувшись носом в его мех. Даже младшие братья здесь. У всех, кроме князя Меттерниха, лица мрачные. Если он поедет со мной во Францию, я никогда не стану ему доверять. Может, он и не сам устраивал этот брак, но когда-нибудь, завоевав доверие Наполеона, я упомяну ему имя Меттерниха, и император мне расскажет, что советник моего отца первым предложил ему мою кандидатуру. В этом у меня сомнений нет.

– Меттерних поедет с нами, – говорит отец. Он постарел, на лице – печать тяжелой утраты. – Князь хочет дать тебе один совет.

Я вслед за Марией сажусь в королевский экипаж, и Меттерних начинает с комплимента нам обеим.

– В такие трудные дни габсбургские женщины являют собой образец стойкости!

Его обращенная ко мне улыбка остается без ответа. Карета, покачиваясь, движется вперед, а я сухо произношу:

– Мне сказали, у вас есть для меня совет. Я готова его выслушать.

Отец не корит меня за грубость.

– Я знаю, что вы несчастны, – начинает Меттерних. – Никто в этой карете – да, наверное, и во всей Австрии – не желал бы, чтобы этот брак состоялся. Но при всех страданиях, причиненных нашему королевству, император Бонапарт сделал и кое-что хорошее.

Я поднимаю брови, и, не дождавшись моего ответа, он продолжает:

– Возьмем, к примеру, «Кодекс Наполеона». Император создал для своей страны единый свод гражданских законов. До Революции, что было законным в одном городе, могло оказаться вне закона в другом. Теперь же четкий свод законов действует для всей Франции. Он основывается на кодексе Юстиниана, составленном в шестом веке.

Отец кряхтит и смотрит в окно.

– Вы еще не сказали ей самого интересного, – вставляет Мария ледяным тоном. Голос у нее совершенно чужой. – Давайте, вы же понимаете, о чем я! О том, что «женщинам в наши дни требуется узда. А то, видите ли, ходят где хотят, делают что хотят. И что давать женщинам волю – это так не по-французски». Это ведь тоже часть «Кодекса Наполеона», не правда ли?

– К ее высочеству это не имеет никакого отношения.

– Нет? – Мария смотрит на отца. У того на щеке играет желвак.

– Вы станете императрицей, – говорит мне Меттерних.

Ну да, императрицей номер два. Видя, что вызвать у меня энтузиазм не удается, он пробует зайти с другой стороны.

– Я знаю, как ваше высочество относится к евреям, особенно учитывая, что еврейкой была ваша няня. Быть может, вам будет интересно узнать, что император не только решил уравнять евреев в правах, но и призвал к созданию самостоятельного еврейского государства.

Я невольно подаюсь вперед.

– И где же?

– В Палестине.

– И он в силах это сделать?

– Он даже Египет завоевал! – отвечает князь, как будто эта незначительная и скоротечная победа означает, что теперь для Бонапарта нет ничего невозможного. – Взгляните-ка! – говорит он, достает из кармана небольшой золотой медальон и протягивает мне. – Это вам от императора.

Я открываю медальон и смотрю на портрет внутри. Если сходство выдержано – а скорее всего, так и есть, – то выглядит он куда моложе своих сорока лет. Художник изобразил его в расшитом мундире, темные волосы зачесаны на косой пробор, а серые глаза устремлены вдаль. Он выглядит холодным, бесстрастным человеком, у которого на уме заморские страны, а никак не семья или любовь. Я думаю об Адаме, чей взгляд всегда полон тепла, даже на рисунках углем, и внезапно разражаюсь рыданиями.

– Мария! – восклицает отец, но я рукой в перчатке останавливаю его:

– Со мной все в порядке!

Он бросает грозный взгляд на Меттерниха, но князя не собьешь. Для него я боевой конь, бросаемый в гущу сражения. Я была рождена для исполнения этого долга, и вот я его исполняю. И какое имеет значение, что я люблю другого или что Наполеон годится мне в отцы? Главное – сохранить империю Габсбургов!

– Этот медальон император прислал вам из Парижа, – поясняет Меттерних. – Советую вам, когда Бонапарт о нем спросит, сказать, что портрет не отражает его лучших сторон.

У меня округляются глаза.

– А это правда?

– Конечно, нет.

– Тогда почему я должна так сказать?

– Потому что у него болезненное самолюбие, – вставляет Мария.

Я смотрю на отца и на Меттерниха и понимаю, что возражать ей никто не собирается.

– Наполеон что, ребенок?

– Он император, недавно обретший престол, – устало произносит отец. – Старые короны так полировать не приходится.

– Но это также означает, что вас будут ублажать мехами и драгоценностями так, как ни одну другую императрицу в Европе, – добавляет Меттерних. Тот факт, что он считает это заманчивым, лишний раз доказывает, что за все девятнадцать лет он меня так и не изучил.

– Он, случаем, не рисует?

Меттерних хмурится.

– Ваше высочество, он же император!

– Ну, он хотя бы способен понимать искусство? – спрашиваю я.

Меттерних ерзает, и я замечаю, что он начинает раздражаться. Как жаль, что я не могу быть пустоголовой девчонкой, думающей только о нарядах!

– Я не могу ответить на эти вопросы, – учтиво произносит он. – Но император прекрасно подготовился к свадьбе и не поскупился ни на какие расходы. Для остановки в Компьене вам приготовлены новые покои…

– Я что, буду в том самом городе, где король Людовик впервые приветствовал Марию-Антуанетту?

Мне об этом никто не говорил, и сейчас даже Мария отводит глаза.

– Надеюсь, вы не суеверны и не слишком романтичны, – сухо отвечает Меттерних.

Я смотрю на него в упор, пытаясь понять, не шутка ли это, но он – министр иностранных дел у моего отца, дипломат до мозга костей. Остаток пути я провожу в молчании и только слушаю его рассказ о повседневном распорядке Наполеона. Встает он в шесть часов, в семь выпивает чашку апельсиновой воды. К восьми он уже прочел всю корреспонденцию, а слуга закончил наливать ему ванну. К девяти он одет и находится в кабинете, где никто не смеет тревожить его до полудня.

– А чем он там занимается? – интересуется Мария.

Меттерних бросает взгляд на отца.

– Тем же, чем ваш супруг, ваше величество.

Ответ вызывает у меня иронический смех, уж больно сомнительное сравнение. Мой отец никогда не запирался в своих покоях, чтобы строить планы ниспровержения основ западного мира. И никогда не отправлялся на другой континент, имея в виду подавить его народ и разграбить его богатства.

– Он отвечает на письма, – продолжает Меттерних, не обращая внимания на мою несдержанность, – и диктует распоряжения своему секретарю Меневалю.

– Какого рода распоряжения? – спрашивает отец. Я знаю о его интересе к личности этого человека. Сам того не желая, он заинтригован им – простолюдином, в двадцать лет ставшим подполковником, а в тридцать пять водрузившим на себя корону императора Франции.

– Когда для дворца Тюильри требуется новое кресло, то даже его обивку выбирает он сам и решает, куда его ставить. Из своего полевого шатра во время военных действий в Польше он отправил пятнадцать тысяч писем.

– Всего за полгода! – восклицает отец.

– От его внимания ничто не ускользает. Есть и некоторая эксцентричность, о которой ее высочеству, наверное, следует знать, – продолжает Меттерних. Мы с Марией переглядываемся. Но габсбургским женщинам и не такое доводилось видеть. – На своем рабочем столе император держит статуэтки, – поясняет князь. – Их никому нельзя трогать. Они расставлены особым образом. Когда он работает или погружен в свои мысли, бумаги у него разбросаны по всему полу. Они предназначены на выброс, но убирать в кабинете можно только ночью. Кроме того, каждая выходящая в свет книга на итальянском или французском языке немедленно доставляется ему.

– И он их все читает? – удивляется отец.

– Не совсем. – Меттерних меняет позу. – Публицистику и научные труды он оставляет себе. А беллетристику зачастую сжигает.

– Что?!

Меттерних пожимает плечами, будто бы сжигать в камине ненужные книжки – самое обычное дело.

Я откидываюсь на спинку сиденья и прикрываю глаза. Я больше ничего не желаю слушать.

– Но он начитанный человек, – с надеждой в голосе говорит Мария. – То, как он поддерживает беседу…

– Но только не о книгах, – уточняет Меттерних. – О литературе он не говорит ни с кем, кроме одного человека – гаитянского слуги по имени Поль.

Мой отец в ужасе.

– Он что же, держит раба?

– Этот человек – камергер княгини Боргезе.

Меттерних еще распространяется о распорядке дня императора – спартанский обед в полдень, двадцатиминутный ужин в одиннадцать, – но у меня стучит в висках, и я слушаю вполуха.

– И последнее, – добавляет Меттерних, когда кареты выезжают из дворцовых ворот. – В Браунау-на-Инне ее высочество будет встречать младшая сестра императора, неаполитанская королева Каролина.

Мой отец реагирует на эти слова столь бурно, что кучер останавливает лошадей, дабы убедиться, что с его величеством все в порядке.

– Да это просто неслыханно! – бушует отец. – Эта корона принадлежала бабушке Марии-Люции, – кричит он, – а не какой-то простолюдинке с Корсики! Неаполитанская королева Каролина? – Я никогда не видела отца в такой ярости, но действительно на троне Неаполя одно время находилась моя бабушка, королева Мария-Каролина. – Если это сделано намеренно…

– Ваше величество! – увещевает Меттерних, и голос его звучит вкрадчиво. – Никакого неуважения здесь никто не имел в виду. Просто он хотел, чтобы его жену встречала ровня. Это могла быть либо королева Каролина либо княгиня Полина.

Но отца это не убеждает. Из окна он велит кучеру продолжать движение, и мы едем дальше и останавливаемся только перед Инненхофом, где нас ждет мой дядя, чтобы выступить от имени Наполеона Бонапарта. Обычно меня охватывает восторг при виде парящей в вышине любимой отцовской беломраморной резиденции, но сегодня Хофбург кажется мне напыщенным и холодным.

– Ваше высочество! – торжественно начинает Меттерних. – Австрийцы от Праги до Каринтии понимают, на какую жертву вы собираетесь пойти. Позвольте мне дать вам последний совет? – спрашивает он. Я коротко киваю, и Меттерних откашливается. – Когда в Браунау вас встретит королева Каролина, слушайтесь ее во всем. Она привезет с собой французские духи, французские платья и французскую еду. Отныне вы француженка. Императрица Мария-Луиза.

Я прожигаю его взглядом.

– Нет, я не француженка! И весь этот маскарад, – говорю я, оглядывая свое расшитое золотом и горностаем платье из красного бархата, – исключительно для императора. Он может нарядить меня в белые шелка и надеть мне на голову корону, но я навсегда останусь дочерью Франца Второго. И я никогда не перестану быть австриячкой.

Церемония короткая. Мой дядя участвует в ней от лица Наполеона, и французский представитель делает соответствующую запись о состоявшемся обряде. По окончании – никакого празднования. Если бы я выходила замуж за кого-то другого, пусть даже за бедного чиновника, города были бы полны ликования и веселья. Все бы пели и плясали. Каждую повозку украшали бы цветы, и площади и улицы утопали бы в вине. Но сейчас ни у кого нет праздничного настроения. Австрия разбита, ее царствующий дом унижен, и императора из династии Габсбургов принудили отдать дочь в жены сыну мелкого корсиканского дворянина.

На улице пошел легкий снежок, и я спрашиваю себя, а бывает ли снег во Франции. Наверное, бывает. Но, по правде говоря, я не знаю.

Обратно в Шенбрунн мы возвращаемся в молчании. Даже Меттерних ничего не говорит. Но прежде чем попрощаться на обледенелых ступенях дворца, князь жестом просит меня задержаться.

Я останавливаюсь, он наклоняется и шепчет мне на ухо:

– Гордость – не та черта, какую французы ценят в своих правителях. Одну свою королеву они казнили и за меньшие прегрешения.

Я изучаю его в холодном свете раннего вечера. Нос у него покраснел, а щеки разрумянились, но глаза ясные и настороженные.

– Хотите сказать, я в опасности?

– Вашу двоюродную тетку обезглавили семнадцать лет назад. – Он делает короткую паузу и добавляет: – Народ-то все тот же!

Я смотрю, как он исчезает в недрах дворца вслед за моим отцом и мачехой. Мне непереносима даже мысль о том, что им могут привезти известие о моей казни, о том, что толпа французов растерзала меня на куски, оторвала руки и ноги, как княгине де Ламбаль, или отправила на гильотину. Я стану себя хорошо вести. Буду исполнять свой долг дочери и королевы. Буду достойной своих предков Габсбургов. Но когда я стану молиться, я буду по-прежнему Марией-Люцией.

Пусть хоть Господь знает мое настоящее имя.

Я вхожу в Шенбрунн и один за другим обхожу залы своего родного дома, стараясь получше запечатлеть их в своей памяти. Освещенные пламенем свечей парадные залы с расписными потолками, мраморные камины, возле которых мы с сестрами играли в куклы и рисовали домики под заснеженными крышами. Я избегаю любопытных взглядов придворных, ни на кого не смотрю, ведь всем хочется переброситься со мной напоследок парой слов.

Вместо этого я поспешно направляюсь к себе в студию. Дверь открыта, и я вхожу. И сразу меня пробирает дрожь. Огонь не разожжен, и здесь очень холодно. Я плотнее закутываюсь в плащ и обхожу студию. По всем стенам развешаны в рамах портреты моих родных: сестры, братья, дяди, кузены… Многие поколения Габсбургов, чьи лица я уже больше никогда не увижу. А на мольберте в дальнем конце комнаты стоит портрет моей самой младшей сестры, Анны. Мне уже не успеть его закончить. Я смотрю на ее милое детское личико и пытаюсь представить, какой она будет в девять, в двенадцать, пятнадцать лет.

– Так и знала, что найду тебя здесь. – В дверях стоит моя мачеха, Мария, из холла на нее падает свет канделябров, и она как будто в золотой раме.

– Отец сказал, чтобы я прощалась, – говорю я и зажмуриваюсь, чтобы не заплакать. – Я буду по тебе очень скучать. И по отцу. И по Шенбрунну.

– Может, ты еще вернешься. Не вижу в этом ничего невозможного. – В ее голосе слышится отчаяние. Она идет ко мне через комнату. – Может быть, он разрешит тебе нас навещать. – Она берет меня за руку. – Будь с ним подобрее, – советует она. – Пусть думает, что ты влюблена. Когда он возьмет тебя в первый раз… – Я вздрагиваю. – Ты теперь замужняя женщина. Это непременно произойдет. – Да, но я старалась не думать об этом. – Так вот, когда он тебя возьмет, попроси его сделать это еще раз. – Я в недоумении, но она кивает. – Им нравится думать, что они неотразимы. Если будешь ублажать его в постели, он станет ублажать тебя во всем остальном.

Я стараюсь не думать о том, что Мария делает это с моим отцом, но она ведь не только моя подруга, но и жена моего отца, она обязана это делать.

– И никогда не берись с ним состязаться. Ни в чем!

Я хмурю лоб.

– Ты когда-нибудь видела, чтобы я во что-то играла?

– Непрерывно! В шахматы. Если он предложит партию, тебе следует отказаться. Или поддаться и проиграть.

– Ни за что! – Вот уж чего я никогда не сумею. Но тут я вспоминаю о предостережении Меттерниха и умолкаю.

– Не надо быть такой гордой! – Внезапно я начинаю думать о том, как изменил Марию брак с моим отцом. Заставил измениться. Она кладет голову мне на плечо, я улавливаю запах лаванды в ее волосах. – Ближе тебя у меня никогда друга не было, – шепчет она.

Дальше прощание с двором мы продолжаем вместе. Сначала я иду к своей няне Юдифь, которая растила меня с пеленок. Она гладит меня по волосам и велит не плакать.

– Он был очень добр к евреям. Может, это Божий промысел.

– Надеюсь, – шепотом отвечаю я.

Но что если никакого промысла у Господа нет? Что если Он забыл о Габсбургах-Лотарингских?

Потом я иду навестить своих фрейлин. И наконец, отправляюсь в детскую к братишкам и сестренкам. Здесь царит полное замешательство. В свои восемь лет мой брат Карл вообще не понимает, что такое брак. Когда появляется отец – он пришел пожелать детям доброй ночи, – ему приходится объяснять, что значит быть женатым или замужем.

– Значит, я тоже уеду? – спрашивает братишка.

– Нет, потому что ты мальчик, – говорит отец.

– А Анна уедет? – спрашивает Карл, и теперь Анна совсем безутешна.

Сердце разрывается, глядя на сотрясающие ее рыдания. Я обнимаю сестренку.

– Ш-ш-ш. – Я глажу ее по головке. Волосы у нас с ней одного цвета – золотистые.

– Я не хочу уезжать!

– Ты никуда и не уедешь, – обещаю я.

– Но я хочу, чтобы ты тоже не уезжала!

– Лучше поцелуй сестренку и пожелай спокойной ночи, – встревает отец. – А потом мы с тобой проводим Марию в ее спальню, – предлагает он, чтобы утешить девочку. Анна кивает. И мы вместе идем по дворцу, в последний раз – как одна семья.