Текст книги "Тайны Нельской башни"

XI. Лувр

К назначенному часу, закончив свой поход против колдуньи Миртиль, Карл де Валуа вернулся в Лувр. Когда он вошел в зал, где его дожидались король и сеньоры, никто не обратил внимания на то, сколь искажены были черты лица графа.

Ангерран де Мариньи стоял рядом с Людовиком X и, благодаря усилию воли, которое могло либо убить его, либо сделать безумным, выглядел, как и всегда, спокойным и холодным.

Бросив на министра взгляд, Валуа не смог не восхититься его самообладанием. Мариньи, если так можно сказать, предстал для него в новом свете. Этот человек, которого он ненавидел всем сердцем, был отцом Миртиль! Он и сейчас ненавидел первого министра ничуть не меньше, чем до того, как увидел девушку, но теперь он уже не желал смерти этому дитя. Теперь графу нужно было найти способ убить Мариньи и спасти его дочь… ему, который обвинил Миртиль в колдовстве лишь для того, чтобы добраться до первого министра.

В голове у него был полный туман, так как если Миртиль и произвела на него ошеломляющее впечатление, если он еще и находился под воздействием восхищенного и страстного изумления, испытанного в Ла-Куртий-о-Роз, то он еще не до конца признавался себе в том, что в душе его появилось новое чувство, с которым отныне ему следовало считаться, – любовь.

Да, весь вопрос теперь заключался в том, как убить Ангеррана де Мариньи, не убивая Миртиль.

Как это сделать, он еще не знал.

«Ох, – думал он, – еще недавно я уезжал, чтобы арестовать колдунью; с какой радостью я говорил себе, что по возвращении смогу воскликнуть: “Сир, у этой колдуньи есть отец, и отец этот – Ангерран де Мариньи!” Так я говорил себе, дрожа от нетерпения… Кто бы мог сказать, что спустя пару часов я не осмелюсь изобличить человека, которого безумно ненавижу, и что лишь одной мысли об этой девушке окажется достаточно для того, чтобы голова Мариньи стала для меня священной… Священной?.. Да! На один… на два дня… терпение!»

Вслух же он произнес:

– Сир, Ваше Величество спасены. Вот та пагубная фигурка, которую мы обнаружили у колдуньи…

Мариньи безумно побледнел, но даже не пошевелился.

– Что вы сделали с этой женщиной? – спросил Людовик X, внимательно рассматривая, но не прикасаясь к фигурке, обнаруженной в кропильнице Миртиль.

– Ее поместили в одну из камер Тампля, так что теперь вам ничто не угрожает.

– Пусть завтра же инициируют судебный процесс. Я хочу для нее наказания, которое заставит содрогнуться от страха всех колдуний Парижа и королевства. Проследите за этим, мой дорогой Мариньи.

– Да, сир, – ответил Мариньи даже не дрогнувшим голосом.

– Господа, вы свободны, – проговорил король. – Транкавель, прикажите открыть ворота Лувра: запрет снят. Прощайте, господа. Спасибо за то, что оставались со мной во время этого тяжелого испытания. Валуа, назначаю вас комендантом Тампля. Мариньи, займитесь подготовкой процесса. Шатийон, город завтра же должен быть наводнен вооруженными патрулями, и если будут волнения, действуйте! Транкавель, удвойте охрану Лувра. Всего хорошего, господа.

И быстрым, порывистым шагом, что был так ему свойствен, Людовик X прошел между двумя рядами склонившихся в поклонах сеньоров и направился к галерее молельни.

У дверей галереи перед ним вырос часовой:

– Вход воспрещен, сир!

– Да вы сошли с ума, сударь! – проревел король, приходя в ярость.

– Сир! – промолвил несчастный офицер, смертельно побледнев. – Вы сами отдали приказ никого не пропускать, даже Ваше Величество, пока королева молится…

Вместо ответа Людовик схватил офицера за пояс, оторвал от земли и яростно отбросил в сторону, вследствие чего бедняга отлетел шагов на десять. Внезапно король расхохотался.

– Сударь, – сказал он, – ступайте разыщите вашего капитана, господина де Транкавеля, и попросите заковать вас в кандалы. Завтра вы умрете. Свободны!

Офицер, обезумев от ужаса, отдал честь и словно сомнамбула пересек галерею. Людовик X, крадучись, последовал за ним. Транкавель все еще находился в зале для пиршеств с несколькими сеньорами, которые ночевали в Лувре.

– Капитан, – сказал офицер, – приказ Его Величества: заковать меня в кандалы. Затем можете предупредить палача, что завтра ему предстоит отрубить голову – мою голову!

Вне себя от изумления, Транкавель повторил слова короля:

– Да вы сошли с ума, сударь?..

– Нет, он не сумасшедший, – промолвил Людовик X, поспешно входя в зал. – Он храбрец, каких мало. Сударь, – обратился он к офицеру, – вы ошиблись: я велел вам отправляться в постель, отдыхать!

– Сир, – пролепетал несчастный, еле стоявший на ногах.

– И добавил, что приказываю вам завтра же явиться в Казначейство, где вам выдадут сто серебряных экю. Ступайте!

Офицер отдал честь и удалился. Но не сделал этот человек, столь стоически перенесший смертельный приговор, и десяти шагов, как ноги у него подкосились, и он без чувств рухнул на пол.

Людовик Сварливый уже вышел. На этот раз никто не остановил его в галерее. Резким движением он распахнул дверь в ораторию… Но эта резкость, которая была естественным состоянием короля, тотчас же сошла на нет.

Одного взгляда на королеву было достаточно, чтобы успокоить Его Величество.

Стоя на коленях на скамеечке для моления, прикрыв лицо ладонями, Маргарита Бургундская была неподвижна, пребывая, похоже, в религиозном экстазе.

С минуту король наблюдал за ней со страстью.

Он безумно ее любил, любил со всем пылом своей избыточной юности, и эта любовь, вероятно, была единственным серьезным чувством, которое волновало монарха.

Людовик X, недалекий умом, более невежественный, чем любой из его шевалье, в этом веке, когда быть невежественным считалось за честь (понятия о чести меняются из века в век), более суеверный, чем какая-либо старуха, Людовик X, иногда добрый, но гораздо чаще, сам того не осознавая, жестокий, Людовик Сварливый, который грозил кулаком советникам, когда те слишком долго задерживали его в Совете, так вот, этот человек, этакий элегантный коронованный солдафон, глубоко презирал умственный труд и сердечные чувства.

И однако же он испытывал к королеве восхищенную страсть, которую всячески пытался скрыть. Маргарита была для него своеобразным божеством, исключительным существом, столь же добродетельным, сколь и восхитительно прекрасным.

В моменты дикой ярости, когда Людовика мог вывести из себя малейший пустяк, внезапное появление королевы делало его улыбчивым, спокойным, счастливым, как нашедший, казалось, навсегда потерянную любимую игрушку ребенок.

Маргарита же его не любила.

Почему?.. Он был весьма красив, более отважен в турнирах, более ловок в сражении, более роскошен на церемониях, чем любой из сеньоров христианского мира.

Никогда не следует спрашивать у женщин, почему они любят или не любят, так как, в большинстве случаев, они и сами этого не знают.

Маргарита не любила своего августейшего супруга, вот и все.

Спустя несколько мгновений созерцания король подошел к Маргарите и тихо сказал:

– Сударыня, Пресвятая Дева и святые вас услышали. Да и могло ли быть иначе, когда просили вы! Перестаньте же докучать этим почтенным особам, так как они дали все, что вы желали!

В этих словах не было никакой иронии, но присутствовала в них детская и глубокая логика человека искренне верующего, который полагал Бога и святых подобными людям и находил бесполезным отвлекать их от небесных занятий теперь, когда он был спасен!

Королева, явно не ожидавшая увидеть короля, вздрогнула:

– Вы, мой дорогой сир?!..

Это содрогание не было притворным, это удивление не было наигранным, эта мольба, с которой обращалась к Господу Маргарита, не была лицемерием: она действительно молилась, вот только не за короля!

Она поднялась на ноги, и тогда король увидел ее такой бледной, с таким изможденным лицом, что преисполнился наивной гордости.

– Маргарита, – промолвил он, – вам нечего больше опасаться. Прогоните страх, который все еще заметен на вашем прекрасном челе. Повторюсь: мне больше ничто не грозит. Проклятие разрушено, колдунья арестована…

– Ах, сир, какая замечательная новость! – пробормотала Маргарита, пытаясь вернуть к реальности, из мрачных и далеких краев, где он блуждал, свой трепещущий разум.

Людовик схватил руку жены и поднес к губам.

– Сир, – прошептала королева, – если я и не буду просить святых за славные дни Вашего Величества, то я должна хотя бы поблагодарить их. Я давала обет, что проведу в молитвах всю ночь. Что скажут эти почтенные особы, если я не соизволю поблагодарить их?

– Справедливо! Клянусь Богоматерью, это справедливо! – воскликнул Людовик X, угодив, так сказать, в ловушку собственной логики верующего. – Займитесь же этим, сударыня, и простите меня за сие небольшое беспокойство…

Королева улыбнулась, присела в реверансе и вновь преклонила колени на своей скамеечке.

Людовик Сварливый окинул ее долгим, преисполненным сожаления и любви взглядом, затем, на цыпочках, бесшумно вышел и вернулся в галерею. Здесь он перешел уже на обычный широкий шаг, гневно бурча себе под нос:

– Эти святые уж слишком требовательны! Разве нельзя было отблагодарить их завтра?

Людовик прошел в свою спальню, и вскоре в старом Лувре воцарилась гнетущая тишина.

Король спал…

Королева молилась…

* * *

Едва Людовик X удалился, Маргарита распрямилась. Нервно сжимая руки в кулаки и странно побледнев, она прошептала:

– Буридан не пришел…

Голова ее вновь упала на вздымающуюся грудь.

И тогда, очевидно, другие мысли, подобно зловещим птицам, забили крыльями в ее воображении, так как бледность ее усилилась, в глазах промелькнул страх.

– Проклята!.. Этот человек!.. Этот Готье меня проклял!..

Она медленно направилась к соседней комнате, своего рода вестибюлю, что отделял ораторию от спальни. Там ее ждала женщина, та самая, которую мы уже несколько раз видели.

– Мабель, – глухо промолвила королева, – правда ли… О! Ты, которая изучает тайны жизни и секреты смерти… ты, которая умеет читать пергаменты, покрытые загадочными знаками, скажи мне, правда ли, что слова, произнесенные умирающим, всегда сбываются?.. Что последняя воля того, кому предстоит умереть, всегда находит отклик в сердцах ангелов сумерек?

– Выдумки!..

– Правда ли, – продолжала королева, застучав зубами, – правда ли, что когда человек умирает насильственной смертью, последнюю персону, на которую он посмотрел, тоже ждет смерть?

– И кто же умер этой ночью? – прошептала Мабель.

– Ты не ответила.

– Отвечаю. Все это глупости, госпожа. Подумать только: могущественная королева – и опускается до столь глупых домыслов, присущих разве что черни! Смерть, госпожа, это загадка, над которой человечество бьется уже не один век, это пропасть, дна которой не видно. Оставьте мертвых в их гробах и саванах, не мешайте их вечному сну, а если, случаем, какой-нибудь призрак явится вам во сне, позовите меня, и я нашлю на него заклинание… если только это не будет призрак мертвой женщины.

– Ох! Даже ты говоришь, что они могут вернуться! И если это будет призрак мертвой женщины, ты не сможешь меня защитить!

Бледная улыбка пробежала по выцветшим губам Мабель, которая, и сама похожая на привидение, острым взглядом следила за тем, какой ужас вызвали у королевы ее слова.

– Глупые домыслы, говоришь? – продолжала Маргарита. – Тогда почему ты сама так стремишься узнать отвратительные тайны могилы?..

– Я изучаю не смерть, – произнесла Мабель глубоким голосом, – а жизнь. И принцип жизни, моя госпожа, заключается в любви.

– Любовь! – глухо воскликнула Маргарита, чья мысль шла тем путем, к которому подталкивала ее Мабель. – Любовь! Я искала ее, ищу и сейчас, но не нахожу… или, по крайней мере, не нахожу такой, какой мне хотелось бы… Мабель, послушай… этот напиток, что ты обещала мне приготовить… это приворотное зелье, которое внушает тому, кто его выпьет, неистовую страсть к той, что нальет…

– Эликсир любви?

– Да! Удалось ли тебе уже его получить, каплю за каплей?

– Я все еще работаю над этим, моя королева. Мне нужно еще несколько дней… и эликсир любви, который тщетно искало столько алхимиков, будет готов.

От волнения Маргарита Бургундская спрятала лицо в пылающих ладонях. Мабель окинула ее мрачным взглядом, в котором светились огоньки ненависти.

– Мабель, – тяжело вздохнула королева, – Буридан так и не пришел…

– Вы мне уже говорили, госпожа… однако же я взывала к тому, что неизбежно должно было привлечь этого молодого искателя приключений, – к его ненависти к Мариньи… В другой раз я обращусь к любви; скажу ему, что какая-нибудь влюбленная в него благородная принцесса нуждается в помощи, и мы посмотрим, что для этого молодого человека значит больше – любовь или ненависть.

– Кто знает, – прошептала королева, по-прежнему держа руки у глаз, дабы сосредоточиться на своей мысли либо последовать за каким-то видением, – кто знает, что он может подумать и какие чары могут на него подействовать. Я видела его лишь у Монфокона, когда он дерзким, даже оскорбительным жестом забросил перчатку на королевский помост… И потом, Мабель, когда он рисковал своей жизнью ради спасения жизни моей… Тогда, Мабель, он взглянул на меня, и я увидела, что в этом сердце нет для меня любви… Ох, Мабель, я так несчастна!

Мабель не смогла оторвать глаз от рук королевы, сложенных наподобие веретена.

Маргарита Бургундская плакала…

* * *

То была вторая сторона этого странного создания.

В Нельской башне мы видели, как она, бесстыдная развратница, готова была променять свою красоту на поцелуи Филиппа д’Онэ, которого она не любила. Мы видели, как она хладнокровно приказала убить двоих своих гостей, и слышали, как Страгильдо, ее палач, производил подсчет предыдущих ее жертв, всех тех призраков, что водятся в проклятой башне.

И вот эта женщина плачет!..

Недавняя развратница, словно целомудренная девушка, произносит слова нежные и умильные, признавая тем самым, что и у нее есть сердце…

А теперь мы откроем вам третью сторону Маргариты.

* * *

Где-то вдали открылась дверь, и Маргарита, чьи чувства были обострены до предела, услышала этот слабый шум.

– Оставь меня, – сказала она, – Ангерран возвращается. И что ему может быть от меня нужно?

В ту же секунду с лица ее исчезли малейшие признаки волнения, трепещущая грудь успокоилась, полные слез глаза приобрели прежний блеск.

Мабель исчезла.

Ангерран де Мариньи вошел и с глубоким уважением поклонился королеве. Маргарита переместилась в широкое кресло и, положив ноги на богато обшитые подушки, облокотившись одной рукой на подлокотник, а другой подперев подбородок, взирала на первого министра меланхоличным взглядом.

– Довольно-таки давно, – произнесла она звонким голосом, – вы не пользовались правом входить через эту дверь, ключ от которой имеется только у вас. Года три, если не ошибаюсь. С тех пор произошло много событий… и, среди прочих, совсем недавние. Отец Людовика умер… Моего мужа отныне зовут Людовик Десятый, да и я уже больше не Маргарита, а королева!

В глазах Маргариты зажегся огонь, и с интонациями бесконечного презрения она добавила:

– Вероятно, именно из-за этого вы вспомнили дорогу, по которой приходили навещать принцессу Маргариту Бургундскую. Что ж, сударь, королева вас слушает!

Ангерран де Мариньи вновь поклонился, но на сей раз так низко, что колени его в конце концов коснулись паркета. В такой позе он и замер.

– Встаньте, сударь, – холодно промолвила королева.

Ангерран де Мариньи остался на коленях, но поднял на королеву лицо столь мучительное, столь разбитое отчаянием, что она вздрогнула.

– Я желаю говорить не с королевой, – глухо сказал министр, – а с Маргаритой. Простите мне мою дерзость, сударыня. Если хотите, вызовите стражу, бросьте меня в темницу, лишите меня всего моего состояния, прикажите отвести на виселицу… но прежде выслушайте!.. Выслушайте, как слушали когда-то… давным-давно… до того дня, когда Карл де Валуа заменил меня в вашем сердце!

В этот момент один из гобеленов чуть колыхнулся.

Позади этого гобелена Мабель, вся обратившись в слух, размышляла:

«Что же мне предстоит узнать? Уж не сокровенную ли тайну Маргариты? Неужто я наконец узнаю, почему из всех ее любовников в живых остались лишь Мариньи и Валуа? Почему Ангерран вышел невредимым из смертельных объятий Маргариты?»

– Говорите, сударь! – сказала королева, и на лице ее отразилась задумчивость, вызванная, вероятно, воспоминаниями об упомянутом Мариньи двойном любовном прошлом.

– Мы одни? – уточнил первый министр. – Поймите меня, сударыня: то, что я собираюсь сказать, не должна слышать ни одна живая душа!

– В моих покоях только Мабель, а Мабель не слушает, не смотрит. Она слышит и видит только тогда, когда я ей это приказываю. Но прежде поднимитесь…

На этот раз Мариньи повиновался и встал навытяжку перед королевой.

Первый министр Людовика X заговорил голосом тихим, хриплым, дрожащим:

– Маргарита, семнадцать лет назад, в одну из мартовских ночей, когда небеса, вероятно, прогневавшись, ниспослали на землю гром и молнии, в один из уединенных домов в окрестностях Дижона вошла молодая девушка. С ней был всадник, который поддерживал ее и приободрял, и пожилая женщина, которой предстояло о ней позаботиться. Девушка ужасно страдала, и ей пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы дойти до этого дома… так как она вот-вот должна была стать матерью.

При первых же словах этого рассказа глаза Маргариты странным образом расширились, сердце застучало глухими ударами, а по телу прошла нервная дрожь.

– В эту самую ночь, – продолжал Ангерран де Мариньи, – девушка произвела на свет очаровательное дитя, прелестное, как амуры: уже через несколько часов после рождения на его миленьких губах играла восхитительная, как заря, улыбка.

Маргарита с трудом сдержала рыдание.

– С первой же минуты, – продолжал Мариньи, – мать прониклась к ребенку любовью и обожанием. Прониклась настолько, что несмотря на ужасные опасности, провела в этом уединенном доме трое суток. Однако же ее ждала другая жизнь, вследствие чего она вынуждена была расстаться со своим ангелочком, пусть и ненадолго. Всадник, который был спутником этой матери, этот всадник, бывший любовником этой девушки, уехал, увезя ребенка с собой. Уехал с пожилой женщиной, которая, по мере сил, ухаживала за молодой матерью. В тысяче шагов от дома всадник заколол старушку кинжалом, дабы о рождении ребенка знали лишь мать, отец… и Всевышний!

Из груди королевы вырвался протяжный стон.

А первый министр Людовика X закончил:

– Этот всадник был посланником французского короля ко двору Бургундии, и звали его Ангерран де Мариньи; эта молодая мать звалась Маргаритой и была старшей дочерью Юга, четвертого герцога Бургундского…

– Моя дочь, – прошептала Маргарита. – О, если у вас только не каменное сердце, вы скажете мне, что стало с этим ребенком, плотью от моей плоти, кровью от моей крови… Ах! Несчастная королева! Несчастная мать! Несчастная женщина! Знаешь ли ты, Ангерран, сколько слез я пролила? Да, ты знаешь, – ведь сколько раз я валялась у тебя в ногах!..

В этот момент гобелен в глубине комнаты вновь слегка вздрогнул. И если бы Мариньи приподнял этот гобелен, он бы увидел следующее.

При последних словах, что прозвучали, Мабель упала на колени. Руки ее вознеслись к небу, и она пробормотала:

– Мать! Она – мать, как и я!.. Боже небесный, Боже праведный и карающий, будь Ты благословенен во веки вечные, Ты, который ниспослал мне возмездие в тот час, когда я уже начала отчаиваться!..

Маргарита Бургундская продолжала:

– Знаешь ли ты, Ангерран, во что я превратилась? Да, ты знаешь и это, так как от тебя не ускользает ни один из моих поступков, ни один из моих жестов!.. А какой бы, скажи, я была, будь моя дочь со мной? Какой стала бы, если бы луч ее искренней и сердечной улыбки осветил преисподнюю моей души?

– Ваша правда, сударыня, – промолвил Мариньи мрачным голосом. – Отказавшись вернуть вам ваше дитя… нашу дочь, я, возможно, поступил преступно. Но что вы хотите? Я боялся! Я, который не боюсь ничего, боялся вас! Я знал, что пока вы не вырвете из меня эту тайну, я буду жить! Знал, что в тот самый день, когда вы перестанете во мне нуждаться, чтобы найти ребенка, мне придет конец! Вот почему, сударыня, я пошел на это преступление, заставив вас проливать слезы у моих ног. Вот почему, когда мое сердце смягчалось, когда я чувствовал, что эта тайна вот-вот сорвется с моих губ – а я бы скорее предпочел позволить вырвать мне язык, нежели заговорить, – я уходил.

Руки Маргариты сжались в кулаки, до боли впившись ногтями в ладони. На лбу выступил холодный пот. С превеликим трудом она удержалась от того, чтобы не вцепиться в горло этого человека, который разгадал ее мысли и со столь жестокой простотой высказал их вслух!

– Что же тебе нужно от меня теперь, Ангерран де Мариньи? – прорычала она. – Какую еще милость пришел ты просить от королевы, которая приходится матерью твоей дочери? Какими угрозами ты намерен бравировать перед несчастной женщиной, в сердце которой живет лишь одна непорочная мысль, – мысль о своем ребенке?

– Маргарита, – тихим, словно дуновение, голосом произнес Мариньи, – я пришел сказать…

Королева вздрогнула.

Лицо ее странным образом изменилось: невыразимое изумление появилось в ее глазах, непередаваемая радость, идущая из глубины души, но вместе с тем – сомнение и страх. Рука ее вцепилась в руку Мариньи, и отрывистым тоном она потребовала:

– Говори! А после – проси все, что пожелаешь! Даже если потребуешь разделить королевство и отдать тебе половину, я соглашусь и на это! Говори! Где моя дочь?

– В Тампле! – промолвил Мариньи с такой интонацией, что Маргарита содрогнулась от ужаса.

– В Тампле! – повторила она. – Но что делает моя дочь в столь зловещем месте?

– Что делают в Тампле, Маргарита? Там страдают, отчаиваются, умирают от страха, когда не могут больше выносить леденящего холода темниц, голода, пыток!.. Твоя дочь, Маргарита, в Тампле потому, что она – узница короля.

– Моя дочь – узница? – пробормотала Маргарита, поднося руку ко лбу. – Моя дочь? Умирающая от отчаяния и холода? Моя дочь? В темнице? Что-то я не пойму, Мариньи: то ли я сошла с ума, то ли ты обезумел?… Ты! Ты! Ангерран де Мариньи! Ты, первый в королевстве после короля! Ты, более могущественный, чем оба принца, братья короля, и Валуа, дядя короля! И ты позволил арестовать твою дочь!..

– Я позволил арестовать ее, Маргарита, потому, что когда за ней явились, я был пленником в королевских покоях! Потому, что когда Карл, граф де Валуа, арестовывал колдунью Миртиль, обвиненную в наведении на короля порчи, ворота Лувра были заперты, понимаешь? Потому, Маргарита, что когда я прибежал сюда, чтобы просить тебя помочь мне выйти из Лувра, тебя здесь не оказалось! Потому, что когда Валуа бросал твою дочь в преисподнюю Тампля, ты, Маргарита, была в Нельской башне!..

Скорбный, отчаянный крик разорвал глухую тишину, что висела над уснувшим Лувром.

И Маргарита Бургундская, мать Миртиль, испустив этот вопль ужаса, от которого содрогнулся Мариньи, прошептала:

– Вот оно – проклятие Готье д’Онэ!..