Текст книги "Из берлинского гетто в новый мир"

Пьеса «Бронкс экспресс» приносила хорошие сборы. Поэтому ее продолжали играть даже в жаркий месяц. Я прямо из больницы пошла в театр. Но операция оказалась не вполне удачной. Это тоже было следствием параграфа 218. Мне пришлось провести в больнице еще много недель. Врачи вошли в мое положение. Я боялась потерять место в театре. С директором шутки были плохи. Однажды я попросила аванс. Он посмотрел на меня так, будто я свалилась с лупы. Я молча ушла.

Дети покидают гетто

Театральный сезон вновь открылся в сентябре, «Бронкс экспресс» снова колесил. Уже не было у нас репетиций. И у меня оставалось много свободного времени. Вокруг росла и росла безработица. Наша партия выпустила новые листовки. Я взяла несколько пачек и отправилась к универмагам «Тиц» на Алексе и «Вертхейн» на Розенталерштрассе. Стояла перед входом и раздавала их. Это было недалеко от гетто. Конечно, я пошла туда. Должна же была я посмотреть, что там происходит.

К отцу я не заглянула. Не хотела бередить раны. Спорить было бесполезно. Но я поддерживала постоянный контакт с моей сестрой Зуро. Она собиралась идти по моим следам. В семнадцать лет стала членом Коммунистического союза молодежи. Мы часто встречались у меня или на улице. Конечно, отцу причинило боль, что я была рядом и обошла его дом стороной. Но я не могла иначе. В гетто было уже много молодежи, стремившейся вырваться из его стен, но не знавшей, как и куда деваться. Им нужно было помочь. Я для них делала все, что могла. Я знала, что обе молоденькие, умные, красивые дочки прежнего моего парикмахера изо всех сил стремились покинуть это болото. Хотели работать, получить профессию. Но отец держал их, как клещами. В разговорах со мной этот человек казался прогрессивным, дружелюбно настроенным по отношению к коммунистам. Мы часто беседовали о политике. Он уже не соблюдал правил ритуала, по отношению к женщинам тоже. Он был вдовцом. Но как только речь заходила о его дочерях, он показывал свое истинное лицо? реакционера и лицемера.

Я подружилась с обеими девушками. Отец запретил мне переступать порог его дома. Мы встречались у меня или в парке. Я помогала им, поддерживала их до тех пор, пока они не смогли покинуть гетто. Только они ушли из дома, отец появился у меня и стал угрожать полицией, если его дочери в течение недели не вернутся домой. Они не вернулись. Он не пошел в полицию.

У Мали, старшей из девушек, оказались актерские способности. Я привела ее к моему учителю. Он тут же принял ее в свою актерскую школу. Не спрашивал о гонораре, да и не получал его. Мали эмигрировала в 1933 году в Советский Союз, играла в Москве во всемирно известном еврейском театре. Вышла замуж за режиссера, переехала. с ним на Дальний Восток, когда он стал там руководить, театром.

Вторая, Фанни, полностью переключилась на политическую работу. Она стала функционером Коммунистического союза молодежи. Позже Мали часто навещала меня в Москве, когда я там жила. Фанни я увидела снова осенью 1932 года в Берлине. Мы сидели в ее кабинете в доме ЦК партии. Она? на уголке письменного стола, я? в кресле. Рассказывала о своей жизни, которая была одна борьба. Ее зеленоватые глаза блестели, она была счастлива.

Еще одно дитя гетто оказалось на моем пути. О его существовании я еще ничего не знала. С шестнадцатилетней Элли Шлиссер я познакомилась, когда она пришла ко мне. Она жила немного в стороне от гетто. Ее родители не были такими фанатичными и позволили дочке закончить реальное училище. Но учиться дальше не разрешали. Элли должна была выйти замуж, и все. Родители уже искали жениха, конечно с помощью свата. И вот эта перспектива побудила Элли прийти ко мне.

О да, я была «знаменитостью» в гетто: коммунистка. Актриса. «Совратительница» детей. Недоставало только, чтобы они меня называли «детоубийцей». Имя мое превратилось в бранное слово. «Вот посмотри? вторая Мишкет»,? говорили старики, когда дети пытались воспротивиться ортодоксальной косности. Элли стремилась как можно скорее уйти из дому. Она тоже мечтала стать актрисой. Была одержима этой мыслью. Я представила ее Александру Гранаху, попросила проверить, есть у нее талант или нет. Вывод был таков: она не рождена для сцены. Ей недоставало способности перевоплощения, без которой не может быть актрисы. К тому же она была плохо сложена? маленькая, кругленькая, с пышной грудью. Другие актеры были того же мнения. Но все они заметили и то, что у этой своенравной девушки есть незаурядные духовные способности, черты подлинной личности.

Элли смогла бы собственными силами изменить свою жизнь. Только это стоило бы ей много времени и нервов. Она пришла ко мне, зная, что у меня уже есть некоторый опыт. Я помогла ей уехать в Гамбург. Она не хотела оставаться в Берлине, боялась? и не без оснований,? что родители вернут се домой силой. Я ей нашла приют у товарищей по партии. Она занималась случайной работой, чтобы заработать себе на жизнь. В свободное время изучала марксистскую литературу. Она просто глотала эти книги. А память была феноменальная.

Все было бы хорошо, если бы Элли не оставила дома свой дневник. В нем она записала все: свои думы, мечты, свои мысли о побеге, встречи с Гранахом, со мной.

Родители ее достали мой адрес. В один прекрасный день они постучали в мою дверь. Я их впустила, была вежлива, попросила присесть. Они отказались. С угрюмыми лицами стояли они передо мной и повторяли одно и то же: «Где наша дочь? Говорите! Или мы идем в полицию!» Я попыталась их успокоить, рассказывала им всякие басни, чтобы выиграть время и уведомить Элли. Сказала, что их любимая дочь находится на пути в «обетованную землю». Вскоре они получат от нее весть.

Но они не дали себя обмануть и отправились в полицию. Та объявила розыск, нашла Элли и доставила ее назад в Берлин. В полицей-президиуме ею занялась чиновница, ведавшая надзором за проститутками, но увидела, что имеет дело с невинной девушкой. На это у нее хватило ума. Больше того, она распознала незаурядные способности девушки. Помогла ей поступить в университет и получить стипендию. И поскольку Элли отказывалась вернуться к родителям, устроила ей жилье. Но когда эта дама через несколько месяцев? кстати, от самой Элли? узнала, что та коммунистка, все кончилось. И стипендия, и жилье. Эта дама была социал-демократкой.

С тех пор Элли жила на пособие по безработице. Свою мечту о профессии артистки она не оставила. Каждый вечер стояла она перед окнами пивной, в которой Максим Валентин репетировал со своей рабочей труппой «Красный рупор». Горящими глазами она следила за репетициями. Так продолжалось до тех пор, пока худрук не пригласил ее войти и присоединиться к труппе. Так Элли Шлиссер все же достигла своей цели. Она вскоре стала одним из самых деятельных членов этого коллектива, правой рукой руководителя. Она писала тексты, она играла, пела, танцевала, организовывала выступления на рабочих собраниях. Она была душой этой агитационной труппы партии. После прихода Гитлера к власти «Красный рупор» еще работал несколько месяцев. А затем большинству участников пришлось эмигрировать.

Затем она попала во Францию. Получила поручение партии поехать в Чехословакию, чтобы вести антифашистскую работу в театральном мире, и там сразу же включилась в нелегальную партийную работу. Перед тем как нацисты оккупировали Францию, она имела возможность эмигрировать в США. Виза и билет на пароход уже были на руках. Но она осталась. Не хотела оказаться трусихой. Лучше испытать все, уговаривала она себя. При встрече с партийными товарищами она сказала им с горькой иронией: «В следующий раз мы увидимся в Майданеке. Или Освенциме».

Вскоре она попала в руки гестапо и действительно оказалась в концлагере Освенцим. В лагере она выдавала себя за француженку и вела там большую политическую работу. Когда к Освенциму подходила Красная Армия, а «тысячелетний рейх» находился в агонии, фашистские убийцы погнали обессилевших от голода узников по шоссе в Дрезден. Тех, кто не мог идти, кто падал на землю, расстреливали. Элли поддерживала ослабевших, тащила их на себе. Многим она помогла добраться до Дрездена.

Сразу же после освобождения она вместе с членом ЦК Германом Матерном организовала первый антифашистский митинг в городе. На митинге ее настиг инсульт. Ее доставили в больницу. Ад Освенцима она перенесла, а счастье свободы ? нет. У нее появилась мания преследования. В больнице она подожгла свою кровать, чтобы покончить с жизнью. Умерла она мучительной смертью, со словами «Все свершилось».

История нашей борьбы против фашистского варварства богата героями. Подлинными героями. Среди них был и Рубен Розенфельд, тихий, скромный юноша из берлинского гетто. Он жил очень бедно. Вечно в лохмотьях. Всегда был полон любопытства и любознательности. Когда бы ни увидел меня на демонстрации, он всегда подбегал ко мне. Ему было четырнадцать лет, мне? семнадцать. Он маршировал со мной в одной шеренге. Хотел быть полноправным участником демонстрации. Всегда спрашивал, где проводится какое мероприятие компартии. Он отправлялся в путь, даже если это было очень далеко. Шел пешком. Денег на транспорт у него не было.

Еще подростком Рубен покинул родительский дом. Его отец тоже был фанатиком. Хотел заставить его быть себе подобным. Трудовую жизнь Рубен начал пятнадцати лет чернорабочим на фабрике жести. Потом работал на стройке. Везде его использовали на побегушках, платили мало, ничему не учили. А он хотел освоить профессию. Наконец удалось получить место ученика в одной еврейской портняжной мастерской. Так он стал портным.

Его непреоборимо тянуло в рабочее движение. Семнадцати лет он стал членом Коммунистического Союза молодежи, девятнадцати? Коммунистической партии Германии. Все его свободное время принадлежало партии. Он был руководителем ячейки и инструктором на предприятии. Было у него много друзей, но не было подруги. Мне казалось, что Рубен страдал комплексом неполноценности. Он был очень сдержан по отношению к девушкам. Видимо, его смущало то, что он был некрасив, с больными глазами. Но парнем был умным, добродушным.

В 1933 году он оказался среди тех, кто отдавал все силы делу народа, кого фашисты преследовали, за кем они охотились. Уже в сентябре этого года он оказался в застенках гестапо и прошел через весь этот ад. При аресте штурмовики в его доме нашли записку, в которой были указаны место и время встречи с одним товарищем из подпольного окружного комитета партии. Нацисты привели его на это место. Находилось оно на Кайзер-Вильгельм-штрассе. Надо было перейти дорогу. В этот момент Рубен бросился под автомобиль. Он хотел отдать свою жизнь, чтобы спасти жизнь товарища. Таким был Рубен Розенфельд, простой коммунист, один из тысяч героев. Изувеченным его привезли в больницу и кое-как наложили швы. Но гестапо не удалось выдавить из него ни слова. Поскольку у него был польский паспорт, ему удалось через полгода выписаться из больницы.

Партия помогла ему бежать. Его привезли в Крым. Советские врачи сделали все, чтобы его спасти. Раны зажили, но он остался калекой. Рубен нашел в Москве свое счастье. Чудесная женщина стала его подругой жизни. Она подарила ему сына. Можно себе представить, какой это был счастливый отец! В конце пятидесятых годов я встретилась с ним в его берлинской квартире. Я была глубоко потрясена. Передо мной стоял страшный калека. Его спина была настолько согнута, что голова почти касалась пола. Но он был полон жизни и деятелен, как когда-то. В его квартиру все время приходили люди.

Нас постоянно прерывали. Приходили посоветоваться товарищи из территориальной партийной группы, из Национального фронта. В это время я беседовала с его женой. Родилась она на Украине, в Шепетовке. Умная женщина с приятной внешностью. По профессии? воспитательница детского сада. Теперь она отдает все время и силы мужу. Самоотверженно ухаживает за двумя мужчинами? взрослым и юношей. И с материнской теплотой относится к каждому, кто приходит в этот дом. В этот по-русски гостеприимный дом. Счастливая семья у Рубена, наполненная жизнь. Но его подорванное здоровье недолго выдерживало нагрузку, которую он на себя взвалил. В шестидесятых годах он умер.

Диалог перед театром

«Бронкс экспресс» продолжал свой путь. Уже целый год. Мы репетировали новую пьесу. Детектив. «Процесс Мэри Дуган». Ставил ее снова Гейнц Хильперт. На этот раз в Берлинском театре. Мне на год продлили договор.

Говорили, что Хильперт ставит пьесу по методу Станиславского. Так ли это было, не знаю. Во втором случае играли без занавеса, действие продолжалось и в антрактах, как интермедии. Место действия пьесы? зал суда. В интермедиях две уборщицы обсуждали ход процесса. Они смеялись над странными людьми, которых видели в зале. Все это без слов. Пантомима. Одну из уборщиц играла я. Мое имя, правда, стояло на афише, по мои друзья, смотревшие спектакль, не видели меня, ведь я играла только в антрактах. Они удивлялись и спрашивали меня после спектакля:

«Где же ты была? Мы тебя не видели».

«Зато я играла по методу Станиславского»,? смеялась я.

«Ах вот как!»

Они были разочарованы. Я? тем более.

Кстати, замечу, что этим спектаклем начала свою головокружительную карьеру актриса Сибилла Шмиц. После премьеры заболела исполнительница главной роли. Спектакль шел с аншлагом, давал хорошие сборы, снять его было невозможно. Такие вещи обычно шли год-два, вечер за вечером. Стали искать актрису, которая смогла бы войти в спектакль без особой подготовки. Шмиц играла в нем эпизодическую роль. Как я. У нас была одна и та же артистическая уборная. В один прекрасный день Хильперт зашел к нам, взял ее за руку и повел на сцену.

«Вот вам текст! Начните. Вы созданы для этой роли».

И он не ошибся! За два дня она выучила текст и после двух репетиций великолепно сыграла эту роль!

Однажды после спектакля я заметила две мрачные фигуры, слонявшиеся у актерского входа. Они подошли ко мне. Когда они оказались рядом, я узнала их. Это были два двоюродных брата из двух дюжин, имевшихся у меня. Я не могла удержаться от смеха, когда разглядела, как они нарядились. Будто персонажи какого-то водевиля. Один из них торговал старьем. Наверное, они брали туалеты оттуда. Специально для этого «бенефиса». Смокинги были номера на два больше, котелки сидели на затылке, галстуки? чуть ли не у плеча. У каждого? трость, которой то один, то другой стучал по асфальту. От смущения? Или чтобы меня напугать? Аллах ведает!

Начали разговор они весьма агрессивно. Тот, что был постарше, лет тридцати пяти, с лысиной? плодом изучения Талмуда в плохо проветриваемом помещении,? заговорил первым. Очевидно, ему это доставляло удовольствие. Может, его вдохновил спектакль? Все же впервые в театре. Но он, конечно, не признался бы в этом даже самому себе, ибо и это было греховно. И вот между моим кузеном и мной завязался следующий диалог.

«Как я вижу, ты хочешь во что бы то ни стало погубить своего отца? да проживет он сто двадцать лет! Может, объяснишь мне, почему ты это делаешь?»

«Нет, ничего объяснять не стану. Отца я губить не хочу. Да проживет он до ста пятидесяти лет! Но, может, ты объяснишь мне, что я такого сделала?»

«У тебя еще хватает нахальства спрашивать? Афиши, те, на которых стоит твое имя,? зачем ты расклеила их на Гренадирштрассе? Ты думаешь, что весь свет должен узнать, что ты, дочь раввина Пинхуса-Элиэзера, стала актрисой? Экое дело! Подумаешь!»

«Я не расклеивала афиш. Это не от меня зависит».

«Ах так! Не от тебя! От кого же тогда?»

«Не знаю».

«Не знаешь? Хорошо. И изменить свое имя ты тоже не можешь?»

«Могу, но не хочу».

«Ага! Не хочешь! А почему, если можно спросить?»

«Оставим этот разговор. Вы были в театре?»

«Почему бы и нет? А где нам еще быть? Заплатили же мы».

«Вам, наверное, понравилось? Или нет?»

«Понравилось-то понравилось. Веселенькая история. Баба убивает мужа. Хе-хе! Ой, горе мне, я смеюсь. Бог покарает меня».

Мне надоела эта комедия, я прервала его:

«Извините, я после работы, устала, должна идти. Спокойной ночи! И приходите в театр почаще. Может, это вас кое-чему научит».

Они прокричали мне вслед:

«Прийти-то придем! Можешь не сомневаться. С тухлыми яйцами! Если афиши не уберешь!»

Они не пришли и не бросали в меня тухлыми яйцами. Хвастуны. Плакаты убрали. Началось лето и театры закрылись.

Саша и Яша

Начался мой второй отпуск. Не только в театре, вообще в жизни. Я еще никогда не уезжала, никогда не покидала Берлин. А на какие деньги? И куда? Уже целый год мечтала я о том, чтобы побывать в стране, где хозяевами являются рабочие и крестьяне. Это с тех пор, как я побывала на митинге рабочей делегации, возвратившейся из Советской страны. Их рассказ произвел на меня такое впечатление, что мне тут же захотелось пуститься в путь. Но пока что это оставалось мечтой. Однако немного позже я познакомилась с советскими людьми. В Берлин приехала целая группа. Двенадцать спортсменов. Они участвовали в соревнованиях с командой теннисистов рабочего спортивного союза «Фихте». Такие спортивные праздники «Фихте» проводил часто.

Один деятель из окружного руководства попросил меня немного позаботиться о них. Немножко? Я опекала их с раннего утра до поздней ночи. А иногда и все двадцать четыре часа. Было так много приемов и встреч! Я просто не могла оторваться от этих замечательных ребят. Такая простота и сердечность! Я чувствовала себя как родственница, хотя не понимала их языка. Кое-как мы все же объяснялись. С двумя я подружилась особенно близко: с Сашей Косаревым, секретарем Центрального Комитета комсомола, и с Яшей, представителем комсомола Украины.

Саша был крупной личностью, хотя ему еще не исполнилось и двадцати пяти. Острота политического мышления сочеталась у него с прославленной широкой «русской душой». Его всегда окружали люди. Его замучили вопросами. Мы сразу все хотели узнать о Советском Союзе. Лето было очень жарким. Переводчики изнывали от жары, но он не уставал. Саша был веселым, великодушным, охотно шутил и смеялся.

Яша оказался вдумчивым, тихим человеком. Он едва говорил по-немецки, но тем красноречивее были его большие черные глаза. Он умел внимательно слушать. Со мной не расставался ни на минуту и терпеливо слушал, когда я ему что-нибудь объясняла. Я забыла его фамилию! А ведь я была влюблена в него. Ну, наверное, не так уж сильно. Часто я готовила для всей группы обед. Саша научил меня варить украинский борщ и кое-что другое. Замечательные четыре недели я провела с этими темпераментными, добросердечными людьми из Советского Союза. Саша и Яша оставили мне свои адреса.

Большое путешествие

Второй мой отпуск я непременно хотела провести в Советском Союзе. Набравшись мужества, я пошла к советскому журналисту Хашину, с которым я познакомилась в клубе. Он был корреспондентом «Известий». Хорошо говорил по-немецки. В клубе он часто выступал с докладами о Советском Союзе. Хашин был удивлен моим появлением, но принял меня по-дружески. Я попросила его дать мне совет. «Нет ничего проще,? сказал он в своей любезной манере.? Ты пойдешь в советское посольство. Хорошо было бы, если бы кто-то из ЦК партии похлопотал за тебя. Тебе быстрее дадут визу. А я помогу тебе найти, где остановиться. У моих родственников. Дам тебе письмо к ним». Вот и все. Он спешил. Ему надо было поехать за женой в советское торгпредство. Он предложил мне присоединиться к ним. Втроем мы там пообедали.

Я не знаю, как пришла мне в голову мысль обратиться к нашему депутату рейхстага, члену ЦК Оттомару Гешке. Может быть, потому, что я о нем часто слышала, о его простоте и готовности помочь. А может, потому, что рейхстаг был в двух шагах от торгпредства. Как бы то ни было, я вскоре очутилась в его кабинете. Изложила я ему свою просьбу. Слушал он мои тирады, не прерывая меня. Все время улыбался. Когда я закончила, он сказал: «Ну что ж, пойдем. Посольство рядом». Как маленькая девочка, семенила я рядом с этим большим человеком.

Консул принял нас очень любезно. Обещал мне за несколько дней дать визу. Но сначала мне надо было получить паспорт. А для этого требовалась подпись отца. Как преодолеть это препятствие? С того дня, как умерла мать, я не переступала порог родительского дома. Мне казалось, что меня вычеркнули там из памяти.

Я собралась с духом и позвонила отцу. К моему большому удивлению, он был очень рад. И еще больше удивило меня, когда он тут же согласился дать подпись. Что случилось с моим отцом? Осознал ли он свое поведение? Вряд ли. Скорее, это было раскаяние, страх потерять всех своих детей. Он только просил провести с ним субботний праздник. В понедельник он пойдет со мной в паспортный стол. Его голос звучал так печально, что я не могла отказать ему.

В пятницу вечером, к началу субботнего праздника, я пришла перед тем, как он возвратился из синагоги. Мне хотелось поговорить с моей сестрой Зуре. Мы поддерживали постоянный контакт. Прежде всего в политическом отношении. Вместе выступали в рабочем театре. В то время ставилась революционная пьеса Берты Ласк. Я играла «революцию». Если у меня вечер был занят, Зуре заменяла меня. Одной ногой она уже стояла за порогом родительского дома. Вскоре подтянула вторую. Когда приобрела профессию машинистки. Научиться печатать на машинке было самым простым и скорым делом.

На сей раз отец пришел из синагоги не таким самоуверенным и отреченным от мира сего, как прежде, но все еще с ног до головы патриарх. Все свершалось по обычаю и ритуалу. Сам он приготовил еду, между прочим очень вкусную. Он старался изо всех сил. Он был счастлив, что его любимая дочь была около него. Весь вечер он не отпускал меня. Попросил не уезжать, пока не кончится праздник. Я охотно осталась. После такого обеда мне было трудно сделать шаг. Поведение моего отца потрясло меня. Я не могла заснуть. То одно, то другое приходило в голову. Мысли о прошлом, о будущем. Мысли о моем положении в театре Рейнгардта. Когда же я наконец получу роль, которая может удовлетворить и меня, и зрителя. Стоило ли, столько страдать и переживать?!

Иди в рейхстаг

В субботу утром я, воспользовавшись отсутствием отца, позвонила по телефону. Кстати, шнур телефона все еще был закручен вокруг столика, как и прежде. Я позвонила режиссеру Эрвину Пискатору. Полгода назад он открыл свой «Театр на Ноллендорфплац». Это был в политическом отношении левый, в художественном? первоклассный театр. Пискатор собрал прогрессивных артистов, в том числе и многих членов партии. Я познакомилась с ним у Александра Гранаха, который, разумеется, входил в труппу этого театра. Я попросила Пискатора о встрече. Он назначил мне следующий вторник. Я решила показать ему отрывки из двух ролей: Хедвиг из «Дикой утки» Ибсена и Марию из «Марии Магдалины» Геббеля, а затем почитать стихи, если он попросит. Я была очень взволнована.

Отец и Янкель возвратились из синагоги. Был жаркий летний день. В теплой печке скисла еда, но зато я не скисла. Я расхваливала поварское искусство отца, чтобы его обрадовать.

После обеда отец лег, как обычно в субботу, вздремнуть. Затем пришел его верный служка. «Шолом алейхем»,? приветствовал он нас.

«Алейхем шолом»,? ответили мы хором.

«Как дела? Что нового в мире?»? стал расспрашивать меня философ и шутник Зальмен. Он был искренне рад вновь видеть меня и подмигивал мне, как будто хотел сказать: «как я тебя понимаю, девочка». А я про себя думала: был бы ты помоложе, тебе тоже захотелось бы покинуть это болото, учиться, получить профессию. Я рассказала ему о безработице здесь, у нас, и во всем капиталистическом мире. Пыталась ему объяснить, что такое эксплуатация и классовая борьба.

Зальмен выслушал меня внимательно. Только время, от времени переспрашивал: «Так ли это?»

Мой отец потерял терпение.

«Ах, замолчи уж! У нас и так раскалывается голова. Мы тоже кое-что понимаем в мировой политике. Всегда были богатые, всегда были бедные. В этом ничего не изменишь. Зато все мы равны перед богом».

«Отец, ты все сваливаешь на бога. Оглянись-ка вокруг, что на земле происходит. Вот вы оба, например. Вы работаете двенадцать? четырнадцать часов в день. А что вы имеете? Дырявые башмаки, заплаты на кафтане и седые волосы на голове? Одна забота? как накормить ребятишек. А как живет Крамер, этот толстопузый, который, напротив, целый день не ударит палец о палец? И те, другие, которые, накопив деньжат, уехали отсюда, чтобы еще больше иметь. Что ты об этом скажешь?»

Отец пришел в ярость. «Не учи меня!» Он хорошо знал, что я была права. Я заметила это. Но сознаться он не хотел, тем более перед дочерью. Я только сказала: «А ты еще считаешь себя справедливым человеком!»

Зальмен, хитрец, попытался переменить тему.

«Знаешь что! Я расскажу тебе анекдот. Вы тоже его, еще не знаете, реб Пивхус-Элиэзер. Так вот.

Как-то я посетил местечко, в котором родился. Решил сшить у знакомого портного брюки. Но к моему отъезду брюки не были готовы, и мне пришлось уехать без новых брюк. А что мне еще оставалось делать? Сидеть и ждать у моря погоды?

Так получилось, что попал я снова в это местечко только через семь лет. Прихожу к портному. Он выносит мне брюки, прекрасно сшитые. Ничего не скажешь. Я ему говорю: «Бог сотворил мир за семь дней, а вам для брюк понадобилось семь лет». Портной нежно погладил брюки и сказал: «Взгляните-ка вы на эти брюки и взгляните на мир!»

Отец, однако, не мог успокоиться. Он повернулся ко мне спиной и завел разговор со своим служкой. Ему надо было обсудить с ним «важные, волнующие мир» вопросы. Я ушла.

Утром в понедельник я заехала за отцом. Молча отправились мы к консульству. Молча подписал он формуляр. Служащий консульства выдал мне паспорт, бросил взгляд на моего отца, на меня и спросил: «Вы актриса?» Я почувствовала, что даже вопрос этот причинил боль отцу. Я отвезла его домой, и мы расстались. Он был очень печален. Да и я тоже. В назначенный час во вторник я доложила о себе секретарше Пискатора. Она провела меня за кулисы. Пискатор уже сидел в зрительном зале. Александр Гранах и кое-кто из других актеров тоже там были. Наверное, в тот день уже выслушали и других новичков. Я пошла на сцену, ужасно волнуясь. Вместо того чтобы показать разученные роли, я стала декламировать «Силезских ткачей» Гейне. И? провалилась. Я это сама почувствовала. Из вежливости Пискатор выслушал мое рычание до конца и произнес затем хорошо известные каждому неудачливому дебютанту слова: «Большое спасибо. Мы сообщим вам о нашем решении». Ах, если бы я никогда не узнала об этом решении! Оно доконало меня.

Через несколько дней я встретила Пискатора у Александра Гранаха. Он был очень мил со мной и сказал: «Товарищ Мишкет, хочу дать тебе хороший совет. Иди-ка ты в рейхстаг. Там ты больше на месте. Я говорю тебе это серьезно».

Я не сердилась на него. Я знала, что провалилась. Тем не менее я ответила ему с вызовом: «Великая актриса Элизабет Бергнер, говорят, тоже провалилась на первой пробе. Ей посоветовали стать кухаркой. Так что у меня еще есть шансы».

Когда Пискатор ушел, я спросила у Гранаха: «Неужели у меня получилось так плохо?»

«Да, неважно,? сказал он тихо. И, чтобы меня утешить, добавил:? А вообще-то ему нужны мужчины, женщин у него больше, чем нужно. Тебе бы следовало позвонить ему раньше. Может, тогда бы он с тобой и занялся серьезней. А я думал, что ты хочешь остаться у Рейнгардта».

Я притворилась, что провал меня не очень огорчил. Но на самом деле меня это мучило. Я стала сомневаться в своих актерских данных, задумываться, не бросить ли мне театр. Если я не могу работать в театре, который понимает искусство как средство, изменяющее мир, тогда же зачем все это? Эта мысль мучила меня и днем и ночью. Но потом пришло спасение: желанное путешествие.