Текст книги "Из берлинского гетто в новый мир"

Вначале я проводила свои свободные вечера в Клубе еврейских рабочих. Организованный коммунистами, он стал родным домом для многих детей гетто. Здесь они знакомились с марксистским мировоззрением. Это, конечно, помогало им поскорее освободиться от гнета гетто. Я прослушала там множество докладов по различным областям знания, которые читались марксистами. Часто мы слушали рефераты о Советском Союзе, первом рабоче-крестьянском государстве. Проводились и вечера отдыха с культурной программой. Позднее я сама выступала там с художественным чтением. Все чувствовали себя там хорошо, не только евреи. Я познакомилась там с моим первым мужем, светловолосым «гоем», который выглядел как Зигфрид из «Песни о нибелунгах». Его звали Фриц. Был он очень красив. Слишком красив, чтобы оставаться верным. У него была хорошая профессия? инструментальщик. Оставил ее. Хотел стать поэтом. В конце концов не стал ни тем ни другим. О нем я расскажу позже. Он подождет, я тоже часто ждала его.

В этом клубе я познакомилась с одной бездетной супружеской парой, которая заинтересовалась мной. Они пригласили меня на литературно-политические вечера, которые устраивали еженедельно. С ней я подружилась. Ее звали Роза. Это имя к ней очень подходило. Она немного напоминала мне Рахиль Варнхагель, о которой я читала. Не только потому, что у нее был своего рода литературный салон. Она была личностью, обладала умом и сердцем, любила искусство и любила помочь молодым талантам. Позже, когда я стала выступать с художественным чтением, она часто сидела в первом ряду, устремив на меня свои большие голубые сияющие глаза. И я становилась спокойнее.

Муж ее больше интересовался политикой. Он считал себя коммунистом, отстаивал в спорах наше мировоззрение, был острым спорщиком. Но не был членом партии и не мог толком объяснить причины.

Но гостями были не только коммунисты. Всегда на их вечерах разгорались горячие споры. Обязательно читалось и обсуждалось какое-нибудь литературное произведение, проза или лирика. Интересные вечера.

Любопытно, что родители Розы, у которых оба жили, требовали, чтобы дети обращались к ним на «вы». Отец был адвокатом, мать? домохозяйкой. Это была зажиточная мелкобуржуазная семья, где придавали большое значение хорошим манерам. Но когда старик умер, оказалось, что благопристойность была фасадом. Семья распалась. Мать ссорилась из-за каждой мелочи. Муж Розы? служащий? стал безработным. Они сдали одну комнату работнику советского торгпредства. Роза без памяти влюбилась в этого человека. Да, в него можно было влюбиться, убедилась я, когда познакомилась с ним. Но у него была жена в Москве. Роза страшно страдала. А как я могла помочь моей подруге?

Кстати, друзья! Есть хорошая русская поговорка: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Ну, на мой взгляд, сто друзей, пожалуй, слишком много. Тебя на них не хватит. Вот это и случилось со мной. Я была постоянно в пути. Каждый из друзей хотел оказать мне услугу и тащил меня куда-нибудь: то на политические, то на художественные мероприятия. А времени для моего профессионального и политического образования не оставалось. Но я об этом не очень много думала. Меня охватила жажда жизни.

Тем временем я уже «поднялась» на одну ступеньку вверх. Стала ученицей в конторе фирмы «Хониг и компания» на Блюменштрассе. Боссы мои не были в восторге от меня. Ну и я от них тоже. Все время со мной случались какие-то беды. Отправляя письма, я перепутывала конверты. Согласие на поставку по более высокой цене я вкладывала в конверт, в который надо было вложить отказ от поставки. И вызывала тем самым страшный скандал между этими спекулянтами. Если меня посылали на таможню, чтобы внести десять тысяч марок, я приносила квитанцию на девять тысяч. Где потерялась тысяча? Честное слово, я не знала. Столько часов пришлось провести на таможне и так часто я пересчитывала эти деньги, что, когда я уже очутилась у кассы, тысячной бумажки как не бывало. Чтобы проверить мою честность, шефы спросили меня: «Ну, барышня, может быть, вы получили от нас лишь девять тысяч?» Я сказала правду. Как всегда в жизни. «Нет, я получила десять тысяч. Недостающую тысячу я выплачу. По частям!»

Сказала, не подумав. Мне пришлось бы на долгие месяцы положить зубы на полку, и все-таки я не скопила бы тысячу. Но в течение одной ночи я стала миллионершей. Да! В самом деле! И вслед за тем миллиардершей. Началась инфляция. Она катилась, катилась. Не видно было конца. Миллионам трудящихся она принесла несчастья, а меня она спасла. Вот сколько коварства и подлости в так называемом «свободном рыночном хозяйстве». Месячной зарплаты, которую мы получали утром, хватало вечером, чтобы по дороге домой купить булочку или коробку спичек. В один прекрасный день я бросила моим боссам тысячемарковую ассигнацию на стол. Они рассмеялись. Юмор висельников. Моих «работодателей» обуревали в то время другие заботы. Им было не до меня. Они обанкротились. Большие акулы глотали маленьких. Фирма «Хониг и компания» шла навстречу своему концу. Мое терпение тоже.

Горький опыт

Тем временем мне исполнилось восемнадцать. Моя любовь к театру отнюдь не была капризом девчонки. Это было подлинной глубокой привязанностью к театральному искусству. Мне было ясно: я должна стать актрисой. Но как? Этого я не знала. Посещать театральное училище я не могла. На это у меня не хватало денег. Надеяться на одну из немногих стипендий я тоже не могла. Может, частные уроки? Дважды в неделю? На это я могла бы скопить с грехом пополам. Как часто стояла я перед дешевыми столовыми и боролась сама с собой: войти? Не войти?

К первому учителю я попала вот каким образом. Один из моих друзей по галерке рекомендовал мне известного старого актера Фердинанда Грегори. Он, мол, один из лучших преподавателей школ Рейнгардта. Был ли он лучшим, я сомневаюсь. Но самым высокооплачиваемым был бесспорно. На первом уроке я занималась дикцией и техникой дыхания. Все правильно. Ровно через сорок пять минут он закончил урок. Я подала ему руку и робко сказала: «Большое спасибо». Только что не сделала книксен. Так величественно он выглядел. Он задержал мою руку в своей и сказал: «Да, а где мой гонорар, милое дитя?» Даже эту сугубо прозаическую фразу он произнес с большим пафосом.

«Я-я-я думала переслать его по почте. В месяц раз, думала я». Я заикалась от волнения. А он в том же тоне: «Но ведь не захожу же я в магазин купить себе что-нибудь, не имея с собой денег».

Я ничего не ответила. Ушла. Никогда больше не вернулась к нему. Одно занятие стоило целое состояние! Двадцать марок. Я, дурочка, не спросила сначала, считала это невежливым. Деньги я переслала ему по почте и на переводе написала: «Думала, что попаду в храм искусства, а попала в обычную лавку. Извините».

Снова я оказалась у разбитого корыта. После этого случая я решила позвонить Александру Гранаху, попросить у него совета. Теперь я могла появиться перед ним, не опасаясь, что он увидит во мне легкую добычу. «Со мной это дело не выйдет»,? сказала я ему при первой же встрече. «Ты права. Дружба прочнее всего»,? ответил он. Наша дружба выдержала десятилетия. Подчас я не знала, чего я хотела, но всегда? чего не хотела. Например, «стакана воды» в вопросах любви.

Гранах выслушал несколько моих отрывков из разных ролей. Он тут же позвонил своей учительнице Иоганне Буркхарт. Он еще много раз прибегал к ее помощи. Эта женщина прекрасно владела техникой речи. Многие известные певцы были ее учениками. Но зачем это было мне? Петь я вообще не могла. Мне нужен был учитель для разработки ролей.

Госпожа Буркхарт была чутким человеком. Я открыто поговорила с ней о моих проблемах. Она меня поняла. О плате она не хотела и слышать. Может быть, ей платил Гранах? Вполне возможно. Он рекомендовал меня и другому учителю, своему другу Гейнцу Гольдбергу, в то время известному сценаристу и режиссеру. Когда я пошла к нему, я захватила с собой одну подружку, которая тоже хотела стать актрисой. Она была очень неудачливым человеком, но способной, как мне казалось. А больше всего я хотела вырвать ее из гетто. Она была на четыре года старше меня, без профессии и замужем за человеком, который совершенно ей не подходил.

Гейнц Гольдберг сказал, что может взять лишь одну ученицу, ту, которую сочтет более талантливой. Он проверял нас долго. Я сама была удивлена, когда он сказал, что выбирает меня. Дважды в неделю давал он мне уроки, не смотрел на часы и не брал гонорара.

У Гейнца Гольдберга я начала наконец учить роли. Он помогал мне овладевать и художественным чтением. Я готовила к урокам стихи Гейне, Гервига, Френлиграта, Мюзама, Тухольского, Вайнерта и других. Эти стихи мне нужны были для выступления на митингах, собраниях. Эта «материалистическая» поэзия, как он выражался, не нравилась моему учителю. Он не возражал против моих выступлений, но для занятия хотел более лирических вещей. Он считал себя левым. Возможно, и был им, но прежде всего он был эстетом. С наслаждением читал сочинения Рай-пера Марии Рильке. Как часто слышала я у него «Легенду о любви и смерти корнета Кристофа Рильке». Признаюсь, это было подлинное наслаждение, это была музыка. Она до сих пор звучит у меня в ушах. До сих пор у меня сохранилась эта книжонка, которую он мне подарил. Маленькая драгоценность, пронесенная через все бури. В конце концов Гольдберг примирился с моими революционными поэтами.

Одна соученица попросила меня помочь ей при изучении ролей. Обычно мы встречались у меня. Однажды в воскресенье она пригласила меня к себе. Она жила за городом, в Штеглице. Ее отец был чиновником. Если бы я это знала, я бы, наверное, к ней не поехала, ибо чиновники в Веймарской республике обычно отличались особой реакционностью. Родители ее пригласили меня на чашку кофе. Они долго молча разглядывали меня, как какое-то чудо. Атмосфера была угнетающей. Я ничего не понимала и поспешила распрощаться.

На следующий день я собиралась расспросить свою соученицу о причине такого поведения. Но она заговорила об этом сама, когда мы шли вместе к станции метро. «Ты знаешь, я должна тебе что-то сказать»,? начала она и остановилась.

«Пожалуйста, я слушаю тебя». Мне не терпелось узнать, в чем дело.

«Мне не разрешают с тобой больше встречаться». Она смотрела в сторону, избегая моего взгляда.

«А почему?» Пауза. «Ну говори же! Чего ты молчишь?»? настаивала я, по-прежнему ничего не подозревая. Она молчала. Я ждала. Мы шли рядом. Внезапно меня осенило: «Потому что я еврейка?»

«Да»,? выдавила она из себя.

Я повернула в другую сторону. Не знаю куда, не знаю, как долго я шла…

Семь дней траура

Родительский дом я снова посетила лишь через три года. Мать умирала. Была суббота. Пришел врач. Она молила его: «Спасите меня, доктор». Он не сказал ни слова. Сделал ей укол и исчез. Как будто имел дело не с людьми. Быть может, он вел себя столь странно потому, что был еще молод и неопытен? А может быть, был просто реакционером, о чем говорили шрамы на его лице, полученные на студенческих поединках? Мать знала, что она умирает. И мы это знали. Молча стояли мы у ее кровати. Без слез. Один скрывал от другого, что смерть ее близка. Слабым голосом мать позвала старшую дочку, которая хлопотала на кухне. Пришла Ханна. Теперь все дети были около нее. Оглядела она нас но очереди, попрощалась с нами своими добрыми, настрадавшимися глазами, повернулась к стене и испустила последний вздох.

В понедельник мы похоронили мать. Я была удивлена, сколько людей шли за ее гробом? не только евреи и не только из любопытства. В этом рабочем районе существовала подлинная солидарность. Отец попросил меня не уходить, провести дома все семь траурных дней. Я осталась. В доме господствовала глубочайшая скорбь. Семь дней окна и зеркала оставались завешенными, семь дней мерцал только слабый свет свечи. Семь дней сидели мы на низких скамеечках, одетые почти в лохмотья. Все двери были открыты. Люди приходили и уходили. «Она умерла, как святая, в субботу»,? утешали верующие моего отца. Каждый вечер община посылала к нам десять мужчин, которые молились с отцом и с братьями. Мехель, старший теперь, читал заупокойную молитву. Он скорее пел ее, чем читал. Помню душераздирающую мелодию.

Потом я снова ушла. Отец не заметил этого. А может, сделал лишь вид, что не заметил, а может, он думал в эти часы о своем первенце, о Мортхе, который должен был по ритуалу читать заупокойную молитву, но исчез еще год назад? Исчез без следа, в одно прекрасное утро. Это доконало мать. Ее глаза были на мокром месте. Но она молчала. Я знала, что Мортхе уже давно тайком не соблюдал религиозные обычаи. Он не хотел сидеть над Талмудом. Хотел работать. Он часто спорил с отцом. Лишь через много лет мы узнали, что он живет в Америке.

Самое главное решение в моей жизни

Навсегда запомнились мне два события тех лет. Первым была весть о смерти Ленина. В нее нельзя было поверить! У меня до сих пор есть фотография Ленина, которую я купила на траурном вечере 24 января 1924 года в Большом Драматическом театре. На обратной стороне я тогда написала: «Редко меня что-либо так волновало. Меня мучило чувство невозвратимой потери».

Другим крупным событием был митинг, посвященный десятому съезду Коммунистической партии Германии. Состоялся он в том же доме год спустя? 12 июня 1925 года. Эрвин Пискатор поставил великолепное агитационное ревю, включив в него и монтаж из фильмов. Это дало достоверную картину борьбы рабочего класса. Перед нашими глазами прошли похороны Розы Люксембург и Карла Либкнехта.

Вскоре наступил день, который, пока я жива, не забуду,? 1 августа 1925 года. Антивоенная демонстрация. Митинг в Люстгартене. Я иду в колонне рядом с Артуром Крималовски, секретарем комитета Коммунистической партии Германии района Митте в Берлине. Мы хорошо знали друг друга, встречаясь на вечерах у Розы. Артур был боевым симпатичным человеком. Сын бедняков, самоучкой он добился солидных знаний в теории марксизма. Он очень мне нравился. Втайне я надеялась даже, что он выберет меня в жены изо всех девушек нашего круга. Но он уже сделал свой выбор. Только я не знала об этом. Свою Тони он представил нам позже. Тем не менее мы оба всегда радовались, когда встречались. И особенно обрадовался Артур, когда он внезапно увидел меня рядом с собой на этой демонстрации.

Мне бросилось в глаза, что в колонне много женщин. А что, собственно говоря, в этом удивительного? Сколько-отцов, сыновей не вернулись с этой войны. Или стали калеками! А Веймарская республика? вооружается снова. Однако на острые социальные нужды денег у нее не хватает. Было очень боевое настроение на этой антивоенной демонстрации. Я обратилась к Артуру: «Вот мое заявление. Я давно хотела вступить в партию». Он просиял: «Давай сюда. Я давно этого ждал». Он обнял меня. «На следующей неделе встретимся и поговорим обо всем, ладно?» Хотя я уже многие годы всей душой была связана с партией, но с того момента я стала полноправным членом Коммунистической партии Германии. Я не люблю громких слов. Но здесь, пожалуй… Для меня это было совершенно новым, великолепным состоянием? полностью принадлежать партии. И еще одно я ощущала: как это прекрасно? отдать себя без остатка делу, которое так справедливо, так человечно.

Как тысячи и тысячи коммунистов, я каждый день выполняла маленькие поручения. Но была особенно счастлива, когда моя партийная деятельность сочеталась с моей артистической работой. На больших собраниях я выступала редко. Ведь я была еще только начинающей. КПГ охотно помогали известные артисты. Однажды я выступала с чтением на первомайском вечере участниц Союза красных женщин и девушек. Я видела, с каким интересом эти простые женщины следили за моим выступлением, и? решила организовать постоянный литературный кружок. Мы собирались раз в месяц. Приходило около двадцати женщин? работниц, служащих и домашних хозяек, постарше, помоложе. Всегда одни и те же. Им доставляло удовольствие слушать эти чтения. Все равно, читала ли я произведения классиков или революционных поэтов. Многие из этих женщин были участниками рабочего хора. Но читать стихи со сцены ни одна не решалась.

Охотно я участвовала в агитационных воскресных походах по деревням. Обычно мы проводили сборы в деревенских трактирах, летом? на площадях. Слушателей собиралось, как правило, не очень много, зато у нас устанавливался с ними непосредственный контакт. Было много вопросов. Были и провокации. Надо было реагировать быстро и убедительно. Были и стычки с противниками. Они специально приходили, чтобы нам помешать. У меня тогда создалось впечатление, что немало крестьян уже попало на удочку нацистских демагогов. Если потасовки не завязывались, то только благодаря тому, что наши товарищи умели держать себя в руках. Они разоблачали провокаторов и поднимали их на смех. Тем не менее мы не раз попадали в щекотливые ситуации.

«Милая моя барышня…»

Актерская учеба по-прежнему меня беспокоила. Я все топталась на месте. Снова беспокоить Гранаха своими делами мне было неловко. Хотя в это время я часто видела его. Он играл в «Фольксбюне». А я часто туда заходила. Когда он был на сцене, я болтала с другими актерами в буфете или в коридоре. Я всегда искала человека, которого смогла бы сагитировать.

Однажды я вела беседу с одной уже немолодой актрисой, она показалась мне прогрессивной. У меня сразу возникло к ней чувство доверия. Я рассказала ей о моем положении. Она внимательно выслушала меня и неожиданно сказала: «Я поговорю с моим мужем. Он хороший преподаватель. Это не реклама. Напротив. Он не каждого берет в ученики. Для него человеческие качества студента играют почти такую же роль, как талант».

«Да, но…»

Она прервала меня: «У вас нет денег, хотите сказать? Неважно».

Так я пришла к Герберту Кухенбуху. Он был именно тем учителем, который был мне нужен. Он на самом деле наряду с актерскими способностями развивал и человеческие качества. Он помогал человеку познать, на что тот способен. Любопытно: выглядел он, как монах. Что касается мировоззрения, то тут наши мнения часто расходились. Капиталистический общественный строй он находил аморальным. В коммунизме его привлекало многое, но только в той степени, в какой он мог примирить коммунизм со своими религиозными взглядами. Он был католиком. Мы часто спорили, но по-товарищески. Иногда он сопровождал меня на митинги, чтобы поближе познакомиться с рабочими, а иной раз, чтобы послушать, как реагирует публика на мое чтение. Обучал он меня бесплатно. Я вспоминаю о нем с благодарностью.

На его уроках я познакомилась с Сибиллой Шмиц, очень одаренной студенткой. Мы часто вместе учили роли. Вскоре она стала известной в стране актрисой, а последние годы она жила в Федеративной Республике Германии и в шестидесятых годах она осталась без работы и одинокой и покончила жизнь самоубийством.

Однажды мой учитель сказал мне шутливо: «Милая моя барышня, пора вам поступать в театр! Вы должны играть! Больше я ничему не могу научить вас». Все верно. На как? Где? Найти место в Берлине без связей почти невозможно. Итак, надо было искать место в каком-нибудь провинциальном театре. Но и это было делом нелегким.

В то время я работала машинисткой в одной голландской фирме. Она вела оптовую торговлю апельсиновым соком. В конторе везде стояли бутылки с соком. Мы нахоли его очень вкусным. Ведь могла же одна-другая бутылка разбиться. Не правда ли?

Моя фирма находилась вблизи от Романишес кафе, где завсегдатаями были люди искусства. Или поклонники людей искусства. Как мой молодой шеф, например. Он очень хотел, чтобы я обращала на него внимание, когда он пил там свой кофе. Ему очень льстило, что у него машинисткой работает будущая актриса. Наша контора находилась на шестом этаже. Мне, единственной из служащих, он предложил ключ от лифта. Что остальным приходится подниматься на шестой этаж пешком, его нисколько не беспокоило. Я не воспользовалась этим «любезным» предложением. Он был очень разочарован. Бедняжка!

Долго я не выдержала в этой «респектабельной» фирме. В канун Первого мая? это было в 1926 году? я объявила старшему из боссов, голландцу, который хвастался, будто он социал-демократ: «Завтра я не выйду на работу».

«Как так?»

«Завтра Первое мая. Вы не знаете этого? Вы ведь социал-демократ, как вы поступите? дело ваше. Я пойду на демонстрацию».

«Вы-вы-вы же коммунистка!»? закричал он, как будто это было преступлением.

«Вы угадали»,? сказала я спокойно.

«Ведите себя как следует! Вы уволены!»

«Пожалуйста. Когда могу получить расчет?»

«Когда хотите. Убирайтесь!»

Казалось, что старик лопнет от ярости. Служащие в соседней комнате ухмылялись. Я подошла к своему столу, вынула помаду и зеркальце из ящика, пожелала моим коллегам всего доброго и ушла. Еще до того я сильно разозлила старшего босса. Было это перед рождеством. Не постучавшись? наверно, для храбрости,? я вошла в его комнату и потребовала для всех восьмерых служащих рождественскую надбавку и досрочную выплату зарплаты. «В конце концов, вы же социал-демократ». Моей иронии он не мог не заметить. Надбавку он отверг: мол, его фирма маленькая и бедная. Но от досрочной выплаты жалованья ему уклониться не удалось. Он явно радовался тому, что избавился от меня. Теперь я получала пособие по безработице. Семь марок в неделю. Их хватало на чашечку кофе в актерском кафе. Там я утопила в кофе свою печаль. Однажды за мой столик села молодая красивая женщина. Она заказала сосиски и кофе, курила одну сигарету за другой и смотрела в одну точку. Очевидно, ее что-то мучило. В этом кафе контакт завязывался быстро. Я спросила ее: «Что с вами?»

«Спасибо, что вы спросили. Я здесь чужая. Приехала из Магдебурга. Играю вот уже десять лет в тамошнем театре. Хочу в Берлин. Завтра меня пробуют в театре Рейнгардта. На его малой сцене Гейнц Хильперт ставит „Экспресс в Бронкс“ Осипа Думова. Ему нужен определенный типаж для характерной роли. Роль эпизодическая, но все-таки. Важно начать. Бог ты мой! Как я трушу! Я сойду с ума!»

«Пойти с вами? Время у меня есть. Я охотно посмотрю на это. Откровенно говоря, я тоже ищу место».

«Пойдемте со мной. Претенденток будет, наверно, много. Одной больше, одной меньше, не имеет значения. Я верю в свою счастливую звезду!»

Во мне она соперницы не видела. Я была с ней согласна. Ведь я на профессиональной сцене еще никогда не играла.

Следующим утром мы оказались в театре. Кроме нас появились еще две актрисы. Гейнц Хильперт сунул каждой текст роли. Была она небольшой. Сыграть надо было еврейскую женщину средних лет, бежавшую с грудным ребенком на руках от погромов из Румынии в Америку. В каждом человеке она теперь видит антисемита. Даже в своих собственных соплеменниках. Трагикомическая это была фигура.

Хильперт попросил нас в костюмерной соответственно одеться, загримироваться и показаться ему. Нарядившись еврейской беженкой из Румынии, я пошла по сцене в зрительный зал. Издали режиссер закричал: «Остановитесь! Боже мой! Кто это? Будто она только что бежала из Румынии». Короче говоря, выбор пал на меня. Ведь я же видела немало таких женщин в жизни. Получила я договор на год и? о чудо!? удостоилась похвалы в прессе. Меня упоминали наряду с такими известными актерами, как Альберт Штайнрук, Илка Грюнинг, Курт Бойс. Мне все еще это казалось сном: я стала актрисой театра Рейнгардта, лучшего театра Германии!

Откровенно сказать, больше всего мне удавался младенец. В конце концов, он тоже был человеком, и еще каким. Едва я, его мать, произносила словечко, как он прерывал меня громким плачем, то есть это я, конечно, плакала за него, стоя спиной к публике. Потом я его успокаивала, пеленала. Короче говоря, у меня было много хлопот с малышом на сцене.

После премьеры меня спросил мой партнер, известный актер: «Скажите-ка, деточка, как вы это делаете?»

«Очень просто. Нажмите-ка кукле на животик».

Он нажал, но кукла молчала. «Знаете что, деточка, давайте-ка я лучше вам нажму на животик, а? Это у меня лучше получится».

Мне удалось от него отделаться. На мое счастье, я делила гардеробную с двумя танцовщицами, тоже занятыми в этом спектакле.

Петух в курятнике

Фриц часто заходил за мной после спектакля. Когда он впервые появился в моей гардеробной, обе девицы потеряли самообладание. Они вели себя как курицы, которых всполошил петух. А мой Фриц держал себя как петух в курятнике. Старшая, еще незамужняя танцовщица пошутила: «Слушай, одолжи мне своего Фрица. Только на одну ночь». Я рассмеялась. Тогда я еще могла смеяться. Позднее смех у меня пропал. Фриц был просто красив. Прекрасно сложен, высок, строен, широкоплеч, голубые глаза, светлые волосы, маленький острый нос. Был неглуп, много читал, писал стихи, правда плохие. Был коммунистом. Участвовал вместе со мной в партийной работе. Свою профессию инструментальщика забросил. Не было времени. Откуда ему было взяться? Днем его тащили художники в ателье как модель. А ночами женщины не давали покоя. Тем не менее я любила его. Он меня тоже. Я потеряла его по своей вине или, лучше сказать, по своей глупости.

У меня мог появиться ребенок, но пришлось от него отказаться. Ни своей комнаты, ни надежного мужа, ни уверенности в будущем. Но существовал параграф 218, запрещающий аборты. Мы все же нашли врача? доктора Макса Беера. Он рисковал многим, даже своей свободой. Позже рисковал и жизнью. Нацисты все же убили его. Он помогал и не брал ни пфеннига. Я легла в женскую клинику.

Фриц часто меня навещал. Однажды в воскресенье появилась и моя подруга Дженни. Элегантная, пикантная, как всегда. Она была единственной дочерью пекаря с Гренадирштрассе, скорее хитрая, чем умная, но способная. Я вытащила ее из гетто и помогла ей встать на ноги. Она стала портнихой-модельершей, хорошо зарабатывала. Я всюду брала ее с собой: на митинги, концерты, в клуб, ц друзьям. Она и Фриц знали друг друга. Но она была влюблена в прежнего подмастерья своего отца, в актера Александра Гранаха. Мой Фриц ее тогда не интересовал.

Стоял прекрасный августовский день. Оли сидели у, моей кровати. Я сказала: «А ну, вы, дети кафе, вы такие бледные. Съездили бы в воскресенье за город». Они не заставили себя упрашивать. Во вторник я получила открытку: «Это была гениальная идея. Мы прекрасно отдохнули. Просто чудесно. Приветик». В следующий четверг Фриц пришел, был скуп на слова, быстро ушел. Дженни вообще не показывалась. Наступило воскресенье. Фрица нет как нет. В следующий день для посетителей, четверг, он пришел, сидел рядом со мной, но не мог взглянуть мне в глаза. Я догадалась, в чем дело, потребовала ответа. Он отрицал. «Лучше молчи и уходи,? сказала я.? И пошли ко мне, пожалуйста, Дженни». В следующее воскресенье она пришла. Мы вышли на улицу, чтобы поговорить без помех. «Дженни, что случилось? Что произошло между вами? Пожалуйста, скажи мне правду»,? попросила я.

«Спроси у Фрица»,? ответила она односложно.

«А ты? Тебе нечего мне слазить? Разве ты не должна по крайней мере объясниться? Ты! Моя лучшая подруга!»

«Нет».? Это было все, что она сочла нужным мне сказать.

Я оставила ее на улице, поднялась по лестнице, легла в кровать и стала раздумывать. Меня охватила горечь. И мучила меня, как открытая рана. На следующий день я написала Фрицу письмо: «Я могла бы понять все, на только не ложь. Ее я не могу переносить. Если бы ты пришел ко мне, сказал бы: „Да, я влюбился в Дженни. Хочу жить с ней вместе“, я простила бы тебя. И ее. Мы остались бы друзьями. Но так? нет. Все копчено между нами».

Он по-прежнему все отрицал. Не хотел терять меня. Между тем Дженни появилась у Гранаха и попыталась одолжить у него большую сумму. Ей бы хотелось совершить с Фрицем кругосветное путешествие. Ему это необходимо для творческой работы, объяснила она. Гранах, в общем человек великодушный, выгнал ее. Ради меня, как он уверял меня. Дженни готова была на все, чтобы удержать Фрица.

Фриц снова посетил меня, снова уверял, что любит. Я попросила его забрать свои вещи и никогда больше не показываться мне на глаза. Он переехал к Дженни. Она работала на него ночами. А он продолжал свою жизнь бездельника. Через два года он умер от туберкулеза. Еще совсем молодым человеком. Несмотря на его цветущий вид. Что подорвало его здоровье? Сырое жилье на заднем дворе, в котором он провел свое детство? Или вечное недоедание? Женщины? Не знаю. Признаюсь, в глубине души я очень тосковала о нем.

Перед тем как я должна была покинуть клинику, пришел мой отец. Зуре проболталась, что я лежу в больнице. Он очень переживал, настоял, чтобы сестра привела его ко мне. Возможно, он думал, что я умираю? Еще никто из нашей семьи не лежал в больнице, даже моя тяжелобольная мать. Ведь еда в больнице была не кошерной. На счастье, они появились в неурочное время. Дверь в мое отделение была заперта. Я не стала пытаться получить разрешение на свидание. Если бы мой отец узнал, в каком отделении я находилась, его горю не было бы границ. И вот я стояла по одну сторону стеклянной двери, а они по другую. Мы объяснялись жестами. Мой отец уставился на меня своими большими, полными печали глазами. Я делала вид, что все в порядке, говорила, что через два дня меня выпишут, чтобы? не дай бог? они не вздумали вновь появиться.

В это время в кино показывали «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна. Берлин с ума сходил. Это было событие. Повсюду только о нем и говорили. Билеты было трудно достать. Надо было стоять в очереди. И люди стояли. Гениальный фильм, который и теперь, почти через пятьдесят лет, повсюду производит на людей большое впечатление. Но в Веймарской республике, которая так чванилась своей свободой, пришлось долго и упорно бороться, прежде чем разрешили его показывать. В некоторых городах замешательство власть имущих было таким большим, что они то разрешали, то запрещали его. Они опасались воздействия этого революционного фильма. И не вря.

Бывало так, что зрители после сеанса стихийно запевали «Интернационал».

«Вы обязательно должны посмотреть этот фильм. Во что бы то ни стало. Это гениально!»? говорил Гейнц Хильперт, такой сдержанный, своим актерам.? Вот уж не думал, что русские такой фильм могут создать. Им есть что показывать в искусстве, да и в литературе. Но так увлекательно изобразить революционные события в кино? это гениально».

Я была очень рада слышать это. Была рада за Гейнца Хильперта. Не знала, что он такой прогрессивный. В общем, я его мало зн. ала. На репетициях он отмалчивался, говорил лишь то, что было совершенно необходимо. К тому же он носил монокль.

Наконец наступил день, когда и я смогла посмотреть фильм Эйзенштейна. Он ошеломил меня. Зрители молча покидали кино. Они еще жили увиденным. Я тоже словно перенеслась в революцию 1905 года.