Текст книги "Нежные тайны. Gentle mysteries"

– Не знаю… Я позвоню попозже.

– Ну, тогда давай отдыхай, детка.

– Мам, ну ты опять за свое… – Я жутко не любила, когда она меня так называла.

– Не ворчи… Да… Тут тебя на днях какая-то девушка спрашивала.

– Кто?

– Не знаю… Раза три звонила… Я ей сказала, что ты в Питере… В пятницу утром будешь.

Сердце у меня замерло.

– Она сказала, как ее зовут?

– Я не разобрала точно… то ли Тина… то ли Дина.

Я в изнеможении опустила трубку, потом вновь поднесла ее к уху.

– Кира, Кирочка, что ты молчишь?

– Извини, ма, у меня ключи выпали…

– Ну ладно, целую тебя… Звони… – И короткие гудки в трубке.

Вечером, так никуда и не выбравшись из дома, я сидела в углу на своем любимом диване. Рядом на только что распечатанных листах, лениво устраивался кот. Накормленный свежим мясом, он уже не с таким ужасом вспоминал «Вискас», который несколько дней в него впихивала соседка.

Резкий звук телефонного звонка спас бедолагу от трепки.

– Алло, Москва?

– Да.

– Минутку, сейчас будете говорить с Петербургом…

– Алло?..

Шорох в трубке и до боли знакомый голос.

– Это Ты?.. – выдохнула я.

– Я… Как ты там?

Из моих рук плавно упал под ноги титульный лист. На нем было написано: Автобиографический роман… «ИГРА»…

И в раю есть смерть

Мне сопутствовала удача. Последние выставки в Хэвенбосхе прошли с большим успехом. Они собрали всю столичную богему и получили самые восторженные отзывы в прессе. Рики, мой агент, была завалена предложениями от известных меценатов, музеев и простых любителей живописи, желающих приобрести столь необычные полотна. В тот вечер она сидела среди вороха бумаг на краешке стола, болтала ногами как маленькая девочка и шутила, что теперь наша любовь, искупавшись в лучах славы, станет бессмертной. А я смотрела на легкое яркое платье, на губы сладкие, как вино и понимала, что ничего бы в моей жизни не свершилось без нее.

Однако я не торопилась расставаться со своими творениями и настаивала на продолжении турне. Мне хотелось, чтобы как можно больше людей увидели своими глазами то, что некоторые называли восьмым чудом света. Мои картины. Вы не видели их? Жаль. В них мне удалось изобразить – к чему инстинктивно влечет нашу духовную сущность, те места, куда она стремиться попасть. На холстах, среди ярких, захватывающих миров, сюжетов и образов отражалась каждая душа, и каждая душа находила в них что-то свое. Неудивительно, что они вызывали такой живой отклик в сердцах людей, черпающих в них истоки будущего пути.

А что же я? Что двигало мной? Желание славы, поклонения, альтруистические мотивы? Трудно сказать. Быть проповедником, промыслом воли божьей мне не очень-то и хотелось. Но как спорить с радостью светящейся в их глазах…

Была, правда, одна странность. Церковь хранила молчание. Шло ли это от сложности определения моего творчества в рамках канонов или были какие-то иные, скрытые причины – кто его знает, но будучи искренне верующей, я не находила ничего зазорного в порывах своего гения…

Завтра мы улетали. Оставалось получить подтверждение.

Светлая тихая ночь.

Еле слышный стук в дверь.

– Рики? Ты?

Молчание.

Я подошла к двери.

В воздухе зазвенел незнакомый мелодичный звук.

Что-то удержало меня на месте.

– Кто там? – спросила я.

Меня спасло предчувствие и хорошая реакция. Дверь словно перышко слетела с петель, и огненный шар пролетел в дюйме над головой. Комната мгновенно заполнилась странным резким запахом, а в образовавшееся отверстие повалил мерцающий туман, пожирая все на своем пути.

Я ринулась на балкон, с размаху перелетела на другой, и, что есть сил, забарабанила по стеклу, пытаясь попасть в комнату Рики. Никто не открывал.

– Рик-и-и! – в отчаянии кричала я, пытаясь достучаться. Непонятное чувство неизбежной утраты душило меня, темной болью сжимая сердце.

Неожиданно для себя я размахнулась и ударила кулаком по стеклу. Оно разлетелось на мелкие осколки, нисколько не поранив руку, и я проникла в помещение.

Тот же самый запах висел в воздухе. В углу на кровати лежала Рики. Я подбежала.

Она еще дышала. Маленькое тельце сводили судороги. Я присела рядом с ней и поцеловала милые черточки у ее губ.

– Картины… – это все что я смогла разобрать в ее шепоте.

– Ну, что ты… что ты… – Я обняла, прижала к себе, и, укачивая, стала поправлять ее светлые волосы, прилипшие к лицу. – Это не важно. Все – не важно. Ты, главное – не уходи… Не уходи…

Из моих глаз потекли капельки. Я попробовала их на язык. Соленые.

Немыслимо. Кто-то или что-то, проделывал невероятные, невозможные вещи. Зачем? Почему?

Через минуту Рики затихла навсегда.

Я машинально встала и вышла на балкон. Туман, свесив молочно-серый язык из моего окна, нерешительно покачивался, как бы принюхивался – где я?..

Когда я выбежала в коридор, было уже поздно – существа в раздвоенных остроконечных шляпах с колокольчиками спешили ко мне, поднимаясь по лестнице. Свободным оставался только один путь. И я помчалась наверх.

Выбравшись на крышу, я, чуть дыша, прислонилась к сетке из железных прутьев. Город тысячи гигантских небоскребов-цветов, подсвеченный ровным красноватым цветом, покачивался словно океан. Откуда-то выплыла большая рыбина и, не мигая, уставилась огромным глазом на мое трепещущее от холода тело. Затем безмолвно шлепнула хвостом и у меня перед глазами заплясали круги – белый, черный, золотой… Белый, черный, золотой… В конце – они превратились в тоннель, в затягивающий серебристый водоворот. Я нащупала плохо закрепленный прут, выдернула его и вонзила в самый центр огромного равнодушного зрачка. Потом сложила руки и прыгнула. Вниз. В бездну. Туда, где меня ждала тьма, смерть и новая жизнь…

Очнулась я в грязном, пропитанном запахом пота и нечистот, полуподвале, служившем прибежищем нищих в долгие морозные ночи. Мое тело было худым, костлявым, одетым в лохмотья и главное – я стала… мужчиной. Я почти все забыла. Тепло, божественный свет, нежный запах цветов, духовную призрачную легкость… Но крупицы того, что еще помнила моя душа, зернышки моих воспоминаний порой всплывали в моей памяти. Тогда я брала кисть и начинала рисовать…

Многие в Босхе смеются над моими фантасмагорическими полотнами, иные же находят аллегории с неким философским подтекстом. Часто я вижу, как некоторые осеняют себя крестом при виде меня, полагая, что моя фантазия не что иное, как порождение дьявола, а что касается собратьев по кисти – те вообще принимают меня за шута.

Недавно я закончила триптих.

Вглядись, любовь моя…. В нем я смешала бред сумасшедшего с нежностью влюбленного… Ты смотришь из прозрачной чашечки цветка, ты множишься в кругу своих отражений с ибисом на голове, ты танцуешь в воде, нежишься на травке и четырехпалые руки жадно обнимают тебя…

Я аккуратно положила на холст последний мазок и вывела внизу: 1504 год от Рождества Христова.

Пройдет еще пять столетий, прежде чем я встречу Тебя.

Мотель

Мотель со странным названием «Кружева» был старым, зашарпанным, двухэтажным зданием с черепичной крышей, с большой грязной лужайкой, парой заброшенной клумб и несколькими коттеджами, разбросанными вокруг маленького озера. Когда-то он был известен в здешней округе своей роскошью и комфортом. Но времена меняются, и теперь он стал похожим на местных шлюх, которых снимают на ночь, когда уже некуда податься.

– Стоп. Приехали.

Серебристый «Форд» остановился перед железными воротами. Стильные, узорчатые – они были, пожалуй, единственное, что сохранилось с прежних времен.

За рулем сидела женщина, в темных очках и длинными русыми волосами. Рядом – дитя неопределенного возраста, с короткой стрижкой. Оно с ужасом взирало на покосившееся здание и капризным тоном вопросило:

– Лия, какого дьявола мы – здесь? Тут даже приличное привидение не остановится.

– Не глупи, Тинка. Идем… Хоть нормально выспимся.

– Знаешь, лучше я в машине переночую, – ныло чудо в клешеных джинсах и огромном кольце в левом ухе.

Лия, сняла очки, резко повернулась и отчеканила:

– Послушай, ми-ла-я, я уже трое суток за рулем и устала как черт. Мне достало ночевать в машине, так что я все готова отдать за стаканчик виски и мягкий матрас. Понятно?.. Так ты идешь?

Дитя нехотя сдвинулось с места, и выползло из машины в серо-дымчатый вечер.

Они открыли дверь и вошли в небольшой холл. Тусклый свет. Вдоль стены – стулья, парочка кресел. Запах свежей краски. В углу – куча строительного мусора.

Маленький лысый человечек что-то старательно писал за конторкой. При звуке открываемой двери он приподнял голову и с любопытством посмотрел на них.

– Комнату на ночь, – бросила Лия, облокотившись на стойку. Тинка прислонилась к стене и, вынув пилочку для ногтей, осталась стоять у дверей, в стороне.

Человечек, по-видимому, управляющий, осклабил рот в слащавой улыбке и, поглаживая заросшую щетину, неожиданно замурлыкал:

– Добро пожаловать, милашки. Каким ветром в нашу глушь?

– Банк грабанули, – жестко отрезала Лия. – Следы заметаем.

Лицо человечка вытянулось.

– Копов здесь нет? – Она щелкнула зажигалкой и закурила. – Вот и славно. Не дрейфь… Тебя мы не тронем, если будешь паинькой… Ну, где тут надо расписаться?

Человечек дрожащими руками подвинул к ней книгу, все время, косясь на Тинку, безразлично полирующую коготки у двери.

– Вы, наверное, пошутили, – нервно хихикнул он.

– Тебе, какая разница, – обрезала его Лия. – Может, шутим, а может и нет… Давай ключи.

Видя, что с ним не настроены разговаривать и вряд ли поделятся добычей, маленький человечек насупился:

– Номера в здании мы сейчас не сдаем. Ремонт… Только в домиках. Пятьдесят за ночь.

– Держи. – Лия сунула мятую купюру в его потную ладонь, и, выхватив ключ, устремилась к выходу.

Тинка последовала за ней.

– Минуточку, мисс. Локи вас проводит.

Из-за стойки вынырнул лохматый сенбернар. Он сладко зевнул и равнодушно прошлепал мимо них на улицу.

– Номер пять! – крикнул им вдогонку лысый.

Туман стелился по сырой земле и серыми змейками путался под ногами. Почти все домики были пусты, лишь в одном – на другой стороне озера светилось окно.

Лия проехала мимо бара, где тихо звучала какая-то музыка и подогнала машину к крайнему домику. К ее изумлению, на веранде в обнимку с сенбернаром сидела Тинка, и они лакомилась печеньем.

– Ты что делаешь? – спросила Лия, вытаскивая тяжелую сумку из багажника.

– Он меня не пускает. А печенье – ест.

Лия подошла к ним и попробовала обойти пса, но тот предупреждающе зарычал.

– Вот видишь… Дай ему пятерку.

– Еще чего. Обломится.

– Лучше дай, – кивнула Тинка, – иначе мы здесь всю ночь проторчим.

Сенбернар скосил большой красный глаз на Лию.

– Вот зараза. На, подавись… – И Лия в сердцах сунула псу пятерку за ошейник.

Сенбернар тяжело вздохнул и нехотя отступил в сторону.

– Пока, Локи! – Тинка чмокнула пса в нос и вбежала в дом.

Домик оказался на редкость приличным, с камином, с большой двуспальной кроватью и маленькой кухонькой.

– Пойду приму душ, а ты давай похозяйничай. – Захватив полотенце, Лия направилась в ванную.

Через полчаса, когда она вышла – в камине весело потрескивал огонь, а на низеньком столике у кресел стояли стаканы и початая бутылка виски. В одном из кресел, закинув ноги на подлокотник, развалилась Тинка. Ее карие глаза бесстыдно звали и дразнили Лию.

– Я думала, что усну, – капризно протянула она. Ее мягкий маленький ротик раскрылся для поцелуя.

Лия улыбнулась и опустилась возле нее на колени.

– Ангел мой, – прошептала она, наклонившись над ней.

– Тише… Ты слышишь? – вдруг остановила ее Тинка. Она вскочила, выключила свет и осторожно приподняла занавеску. За окном, под накрапывающим дождем, маячила темная фигура.

– Это он?

– Нет. Вряд ли… Он бы не успел.

– Тогда кто?

– Тсс…

В дверь постучали.

У Тинки заухало сердце.

Лиа потянулась к саквояжу…

– Кто там? – спросила Тинка резким голосом.

– Это я. Управляющий… Локи не у вас?

– Нет. А что случилось?

– Проклятый пес. Куда-то подевался… Извините за беспокойство, мисс. – До них донеслись удаляющие шаги.

…Когда Тинка вернулась из душа, Лия спала как убитая, а в пепельнице лежала незажженная сигарета. Тинка легла рядом с подругой и уставилась в потолок, по которому бежали огоньки от камина. И все повторилось опять: «Милая, милая девочка… Я пою тебе песни о любви, о трогательности и нежности – и ты любишь меня… Милая моя девочка, я пою тебе гимны, я возношу молитвы к звездам – и ты любишь меня… Ради меня ты перевернешь этот мир… Но это ненадолго… все ненадолго… Ты не знаешь главного… я не люблю тебя… и вряд ли любила… Это скучно… я просто использую тебя, как других… как всегда»… Тинка болезненно сжала голову руками, и, покачиваясь, тихо-тихо заскулила, как одинокий щенок, стараясь не потревожить крепко спящую Лию…

…Громкий стук посреди ночи разбудил, задремавшую Тинку. Она встала и прошла на кухню. За столом сидел старый Тролль и, пыхтя, усердно бил колотушкой по гладкому черному шару. Тот не поддавался. Лишь изредка возмущенно вспыхивал маленькими искорками.

– Чертовы гномы, – раздраженно пыхтел он, – Подземное отродье. Попадись вы мне!.. Ну, чего надо? – не глядя, спросил он.

Тинка, как всегда, немного поколебалась и, набравшись смелости, попросила:

– Не могли бы Вы стучать чуть потише… У меня голова раскалывается от вашего шума.

Тролль оставил в покое шар и уставился на нее исподлобья. На маленькую, легкую как ветерок.

– Может, поможешь?

– Еще чего…

– Тогда по коньячку – и он вынул фляжку.

– С незнакомцами не пью.

– Ну, так давай познакомимся..

– В другой раз, – утомленно ответила Тинка.

И тут какое-то внутреннее чутье подсказало Троллю, что делать.

– Хочешь посмотреть? – и он, не дожидаясь ответа, протянул девушке шар.

Та, со свойственным всем женщинам любопытством, осторожно взяла его в руки.

– Какой он холодный.

– Не торопись, подержи его немного…

Девушка с опаской рассматривала непонятный предмет. Постепенно ладони стали согреваться и ее собственное отражение, перечерченное непонятными, странными знаками стало исчезать. Яркие всполохи пронеслись по нему, сменяя друг друга ураганом пурпура, изумруда, желтого песка и в конце озарились багровым красным туманом. В горле у Тинки моментально пересохло. Шар стал нестерпимо жечь ладони…

Внезапно яркий свет брызнул во все стороны, разлетелся и, ослепив Тролля и Тинку, тут же погас. Они оказались в полной темноте. Воздух вокруг стал густым и вязким. Легкие еле справлялись. Дышать становилось все труднее и труднее… Тролль стал воскрешать в памяти древние слова и бегло зашевелил губами. Через некоторое время заклинание подействовало. Темнота постепенно рассеялась и уступила место серому белесому цвету…

Когда он закончил бормотать, то с удивлением обнаружил, что девушка, крепко прижав шар к груди, молча и любовно поглаживает его.

– Что?.. Что ты сделала?! – в страхе промычал Тролль.

Тинка с мертвенно-бледной улыбкой не отрываясь, смотрела на шар.

– Тебе пора уходить… Возьми, он мне больше не нужен.

Шар с легкостью соскочил из ее ладоней и попал в трясущиеся руки Тролля. Тот, для храбрости отхлебнул из фляжки, нехорошо выругался и спросил:

– Скажи, что ты видела?

– В другой раз, – утомленно ответила Тинка. – А сейчас… не могли бы Вы оставить меня в покое и дать отдохнуть.

– Как прикажете, леди, – с внезапной покорностью кивнул Тролль. В нем словно что-то надломилось. Он устало сунул шар в карман и… исчез.

Тинка посмотрела на свои руки. Кожа стала шероховатой, покрылась струпьями и чешуйчатыми наростами. Тинка почувствовала, как в ней проснулась необыкновенная сила и мощь, и огненный рык со зловещим хохотом потряс воздух… Длилось это всего несколько секунд… Потом она вновь стала обычной девушкой.

В дверях показалась заспанная Лия.

– Ты с кем разговаривала?

– Ни с кем. – Тинка потянулась к холодильнику. – Пить хочу.

Вынув бутылку пива и открыв, она жадно прильнула к горлышку.

– Опять? – Лия настороженно присматривалась к Тинке.

– Ты о чем?

– Ты опять что-то видела?

– Да так, ерунда всякая. Не обращай внимания. Пошли спать, – и она потянула упирающуюся Лию в постель, где крепко прижалась к ней своим худеньким тельцем и наконец-то заснула.

Убедившись, что Тинка спит, Лия встала и, тихонько одевшись, вышла из домика. Взглянув на одинокий огонек на другой стороне, она направилась к мотелю.

Где-то недалеко хихикнул койот, потом еще один, и еще… Потом они разом смолкли.

В мотеле никого не было. Она потянулась за телефоном и стала набирать номер…

Когда она вернулась, Тинка сидела на постели, скрестив ноги, и в упор смотрела на нее. Рядом сидел тот самый пропащий пес и не по-доброму смотрел на Лию.

– Ты где была?

– Ты о чем?

– Ты ходила звонить.

– Нет.

– Врешь!.. Не подходи ко мне!

– Ну, тише… Тише, маленькая моя. – Лия потянулась, было к ней. Пес зло зарычал.

Вдруг Тинка дико завизжала:

– Не трогай меня!.. Дрянь! Сука! – Темные безумные глаза яростно блестели.

– Как знаешь. – Лия равнодушно пожала плечами. – Но ты не понимаешь… Ты – это другое…

Лия, пыталась что-то еще сказать, но Тинка ничего не хотела слушать. Лицо ее посерело. Она вцепилась в подушку и завыла. Пес подхватил ее вой. Лии впервые в жизни вдруг стало по-настоящему жутко. Она бросилась к двери, но та почему-то оказалось запертой. Она стала беспомощно дергать ручку… Горячая волна догнала ее, развернула, ткнулась в живот и притянула к огромным безумным янтарным глазам.

…Дождь прекратился только под утро. Серая пелена тумана висела над озером. Я сидела в домике №5, у темного расплывшегося пятна на кровати и тупо смотрела на пилочку для ногтей, которую не заметили коронеры… Три года прошло с той поры, как я впервые столкнулась с этой хрупкой впечатлительной девчонкой. Роковой и невинной. Каждый день, каждый час я была с ней, жила с ней, думала о ней. Бывали минуты, когда я сама не верила в то, что это может происходить… с ней, со мной… Странные, нереальные цвета…. Но сегодня я была близка как никогда… И она меня опять провела… Я опять опоздала.

Исповедь одной писательницы

Ночь. Я лежу на спине, стараюсь уснуть. Лунный свет падает на рубашку голубоватым инеем. Холодно. Но натянуть одеяло – лень. В голове – кавардак, за окном – Амстердам… Рука Готфрида протопала мимо уже раз пять. Не спиться бедолаге. Интересно, какие мысли у него в голове… тьфу, в пальцах. Уж точно не жалость и не сочувствие. Выговорился через меня, мерзавец. Завтра вечером клацнет последний раз на машинке, поставит точку в романе, уложит аккуратненько листки и ко мне, в постель. Затем хруст нежной шейки – и нет меня. Вроде, как и не было.

«Мы скорбим о смерти удивительной женщины. Писательницы и поэтессы…» – провоют над могилой поклонники и мировая пресса. Седовласый пастор с неподдельным страданием на лице оттого, что не поимел меня при жизни, первый бросит горсть земли. Requiescat in pace… Будут там толпы родственников, любовниц и любовников, безутешные мужья и жены, наконец-то обретшие успокоение, шакалы – журналисты, репортеры, да мало ли разного сброда соберется, чтобы насладиться зрелищем и потешить свою душонку исполнением сокровенного желания – самолично закопать в землю известную ведьму и суку. Так и вижу их руки: очаровательные ладошки – деток, вороватые, нетерпеливые – родственников, нежные – любовниц, скупые – любовников. Давка как при дешевых распродажах и каждый норовит пройти по второму, а то и по третьему кругу. Через пару минут и следа не найдешь, где была могила…

Я беспокойно заворочалась – слишком живое у меня воображение… Вдалеке, на кухне, щелкнул выключатель.

Да… Помотала меня судьба. Сколько квартир, городов и отелей поменяла я за свою жизнь.

Помню свою первую, питерскую, и Кузьмича, соседа – алкаша. Часто вечерами он мне внушал: – Не твое это дело, книжки писать, – и попыхивая «Беломором» продолжал: – Замуж тебе нужно. Сына аль дочь родить, а то и двойню. Вот бабье счастье… А ты – куды? Книжки писать, да с лизбиянками шастать?.. Эх!.. – вздыхал он, – пороть тебя некому! – И сокрушенно крякал. Запрокидывал стакан с водкой, выпивал и вновь смачно крякал. Потому и звали его Мак Даком. Но был он либерал по натуре, терпелив и смотрел сквозь пальцы на моих девчонок, на ночные гулянки и истошные садомазохистские вопли… А самое убойное наступало утром, когда за чашкой крепкого чая он доставал с полки Сенеку и, подправляя мою нравственность, читал вслух отрывки из писем. В эти минуты он преображался в строгого, благородного патриция, громящего с Форума людские пороки и вскрывая язвы общества.

Сигаретка тухла. Пора было бежать на работу, в редакцию. А вслед мне неслось уже от Вергилия:

«Точно вакханка, она по пещере мечется, будто

Бога может изгнать из сердца…»

и:

«…Как последнюю ночь провели мы в радостях мнимых,

Знаешь ты сам…»

Подбодренная и облагороженная словами древнеримских мужей я тряслась в битком набитом вагоне метро, а в голове стучало напутственное: «Будь здоров… будь здоров… будь здоров…»

А разве я была больна?

Пожалуй. Множеством пороков. И самым сильным из них была любовь к женщинам. Не то, чтобы я была лесби или нимфоманкой, но временами я и эти понятия так тесно сплетались, что у некоторых невольно складывалось превратное представление обо мне. Но вообще-то речь сейчас не об этом… Мне бы в детстве прочесть рассказ «Как я стала писательницей», напечатанный в БСФ, возможно все и сложилось бы иначе. Но, к несчастью, фантастику я не любила, оттого-то и начались мои беды и скитания.

Как-то раз случай свел меня с любительницей средневековья. Мы занимались любовью под звуки хоровых литургий и доводили друг друга до экстаза, сами знаете чем. Там по глупости я и приняла прощальный подарок в виде железной руки. Кое-как запихнув ее в портфель, я возвращалась осенним утром домой и балдела от собственного маразма. На кой бес мне рука, пусть даже герцога Готфрида… как его там… Берли-ген-хен… А, один черт – мужика же, и я, глупо улыбнувшись, представила с какой бережностью и нежностью несла бы Ее руку, а не эту железяку. И так мне тошно стало, что я в сердцах, со всего размаха бросила портфель в ближайшую подворотню. Тот с грохотом кувыркнулся по асфальту, насмерть перепугав половину улицы, севшей на очередной синдром. Кто-то самый смелый попытался было поднять его, но видя мою решительность, раздумал. И правильно сделал, а то получил бы тем же – и по уху. Я прошла метров сто, и тут вспомнила, что в портфеле лежит ко всему прочему готовая рецензия, которую давно ждут в редакции.

Зинаида Александровна, главный редактор, была стервой. Не исключено, что еще в песочнице. А может даже раньше, еще до рождения. Она то и стала моей первой жертвой, вернее – железной руки… Получая в то утро очередной нагоняй за недисциплинированность, я чтобы не сорваться прикрыла глаза и мысленным взором представила в своих руках тонкий шнурок, стягивающий ее горло. Железный скрежет и тихий хрип вернули меня в реальность. Ойкнув от увиденного я, как прилежная институтка, тут же потеряла сознание…

Очнулась я уже днем, в кожаном кресле, за редакторским столом, держа в руках подписанное постановление о назначении меня главным редактором, в связи со смертью прежнего руководителя. Рядом лежала только что принесенная секретарем справка из больницы, где говорилось, что Маркова Зинаида Александровна была доставлена в 11:35 бригадой скорой помощи, с сезонным обострением церебральной шизофрении и, не приходя в сознание, скончалась через два часа, случайно удавив себя правой рукой.

Траурное молчание моих мыслей сбил какой-то незнакомый скрежет и клацанье в дальнем углу кабинета. Я обернулась. За стареньким «Ремингтоном» лихо прыгала рука Готфрида фон Берлихингена, печатая для меня свой первый рассказ.

С него и началось мое триумфальное шествие на литературном Олимпе.

Но, тсс… Я слышу, как Он крадется, возвращаясь из кухни… С чашечкой дымящегося кофе и ликером…

В Москву я приехала в начале апреля. Улицы потихоньку очищали от снега. На душе было скверно и муторно, оттого может и воспринималась пестрота людей и зданий, как нечто болезненное, раздражающе – балаганное, суетное. Не радовали взгляд ни золотые купола, ни просторные магистрали, ни гранитно-мраморные здания – все уносилось прочь за окном машины, словно подчеркивая быстротечность, временность и какую-то надуманную важность столичного города. Таково было мое первое впечатление от Москвы, мало изменившееся со временем, разве только приукрашенное страстями, гордыней и глубоко запрятанной сентиментальностью людей, с которыми мне довелось пересечься на недолгий срок.

Обосновалась я в центре, на Малой Бронной. Прежний владелец скрылся от назойливых кредиторов за границу, продав мне роскошные апартаменты за символическую цену. Днем я бездельничала, болтала по телефону, принимала гостей, не забывая предварительно запирать Готфрида в потайной комнате, наверху. Вечерами я слепила «своими» перлами столичный бомонд, заводила флирт с прелестными дамами, много пила, играла, веселилась, пока не наступала глубокая ночь. Ночь же тешила меня изысканными ласками надменных красавиц, возжелавших экзотики и тепла моей славы… Иногда, когда приходило время, и железная рука по ночам начинала нервничать, все настойчивей скребясь под дверьми моей спальной, я выбирала одинокую, бездетную, несвязанную семейными узами красавицу и заманивала к себе. Напоив жертву до полного бесчувствия, я крепко привязывала ее руки к кровати, и оставляла наедине с Готфридом. Что происходило дальше за стеной, отделанной добротным звукопоглотителем – я не слышала и не желала знать. Главным было то, что на следующий день все было чисто и спокойно. От ночной гостьи не оставалось никаких следов, вплоть до одежды. Вроде, как и не было никого.

Однажды ко мне все же заглянул участковый с опером, молодые, с немного нервными, прыгающими глазами. Походили, пораспрашивали, поцокали от восхищения перед антикварными картинами, купленными мной на аукционах – на том все и закончилось. Уходя, они держали в руках по экземпляру моей книги с дарственной надписью и уже за порогом, смущенно переминаясь с ноги на ногу, пригласили меня как-нибудь выпить пивка в местном кабаке. Я не выдержала, дико рассмеялась и резко захлопнула дверь, чуть не прищемив их удивленные носы… Однако их визит меня встревожил и, когда мне подвернулось предложение о стажировке в Пражском Университете, я, недолго думая, прихватила портфель, печатную машинку и, повесив пять нераскрытых дел на районный УВД, в тот же вечер вылетела из Шереметьева.

Прошел месяц…

Я сидела на краю холма, у монастырских развалин, под густой раскидистой липой. Внизу у моих ног дремала Прага, утопавшая в синеватых сумерках. Лунный свет окутывал мягким сиянием кровли домов, костелов, башен, серебрил шпили и окна Старого Города. Все дышало глубоким покоем. Я любовалась чудесной картиной, расстилавшейся передо мной, и совершенно позабыла обо всем на свете. Внезапно, знакомый, мрачный звук вернул меня на землю. Железная рука, почувствовав чье-то приближение, беспокойно скребла внутри портфеля, прося выпустить. Мой взгляд скользнул по скату холма, и я увидела маленькую одинокую фигуру. Она беззвучно поднималась по тропинке, ведущей ко мне. «Видит бог – я этого не хотела» – вырвалось непроизвольно у меня и непривычно защемило сердце.

Н-да… Последнее время меня явно потянуло на сентиментальность, я стала замечать какого цвета небо, птичек, улыбки и прочую дребедень. Причиной тому стала, вы не поверите, – хорошенькая цветочница с серо-голубыми глазами, вздернутым носиком и по-детски наивно округленными губками. Это наивность в сочетании с раскованностью и легкостью поведения вначале насторожили меня. Мне довелось повидать немало подобных особ, умело, с холодным расчетом использующих свою мнимую инфантильность. Но тут было другое. Все мои страхи рассеялись, стоило мне один раз заглянуть в ее глаза. В их глубине светило ясное теплое солнышко, пели цветы, порхали бабочки и скучал на лужайке одинокий олененок. Алика – было его имя. «Олененок» – нежно шептала я, лаская ее. Алика трогательно и смешно тыкалась мне подмышку, щекотала и мы, смеясь и кувыркаясь, летели вниз с кровати на пол, устланный пушистым ковром, борясь за место сверху. Потом одна из нас сдавалась, – и мы вновь погружались в середину мира, в самое сердце друг друга.

Проходили дни, пролетали ночи. И все было прекрасно, пока однажды, загадочно и непривычно долго молчавший Готфрид не поставил меня перед выбором. На следующее утро я не пошла на свидание, сославшись на важные дела, и переехала в другой отель. Весь день я провалялась в номере, мучаясь и страдая как последняя дура, а вечером вышла на улицу. Смеркалось. Моросил дождь, дул резкий ветер. Откуда-то неподалеку донесся заунывный, жалобный звон колокола. Я остановила такси и вскоре оказалась в квартале, где жила Алика. Адреса ее у меня не было, и я побрела наугад, в надежде, что случайно ее встречу… Дождь все усиливался, надвигалась ночь, а я промокшая насквозь, все плутала по незнакомым безлюдным улочкам еврейского гетто и на память приходил легендарный рабби и его слуга Голем. Вот только не знала я ни Талмуд, ни Каббалу, мне неведомы были сокровенные тайны природы. Я была простой, смертной женщиной и вместо чудодейственного шема вкладывала в железную руку человеческие жизни…

В ту осеннюю ночь я так и не нашла Алику.

Спустя некоторое время я оформила бельгийское гражданство, бросила университет и отправилась путешествовать по Европе. Моим единственным спутником был Готфрид. Я настолько свыклась с этим железным пауком, что иногда ощущала к нему что-то вроде дружеской привязанности. У нас даже выработался ритуал. Когда приходило время очередной жертвы, он приносил мне утром в постель кофе с ликером, скручивал сигаретку (знали бы вы чего это ему стоило!) и рассказывал (вернее, печатал) о новых замыслах… Надо сказать что сей симбиоз был очень плодотворным. Наши книги имели потрясающий успех. Их перевели на 45 языков мира. Были заключены долгосрочные контракты с ведущими издательствами, а Sony Pictures выкупила право на экранизацию моих романов, опередив высоколобых скряг из Miramax.

И вот в какой-то момент я поняла, что мне пора всерьез подумать о настоящем муже. Слишком сложно стало отбиваться от назойливых поклонников, грязных намеков и пустых разговоров. Папарацци – те совсем обнаглели. Днем и ночью, эти жирные мухи кружились поблизости и отслеживали каждое мое движение. Не помогали ни охрана, ни частые переезды, ни судебные иски. Короче, нужен был дом – крепость, где я могла бы вздохнуть спокойно. Задавшись целью, я перебрала всех потенциальных женихов и остановилась на сэре Чарльзе младшим, богатом наследнике газетного магната, отчасти из-за его склонности к своему полу, отчасти из-за моей любви к туманному Альбиону. Не прошло и недели, как он сделал мне предложение. Мы обвенчались с подобающей нашему сану пышностью и после медового месяца стали жить в родовом поместье в Сассексе. Вместе с сестрами. Милые были девушки… Только слишком любопытные. Говорят, что частный пансион в Швейцарии им не понравился. Ерунда. Мне его рекомендовали весьма уважаемые люди.