Текст книги "История Русской Церкви в период постепенного перехода ее к самостоятельности (1240-1589). Отдел второй: 1448-1589"

Митрополит отвечал, что не весь Ветхий Завет отложен, что Христос, восходя на небеса, оставил святым апостолам и Ветхий и Новый Закон, а апостолы, наставляемые Духом Святым, иное отложили из Ветхого Завета (закон обрядовыю, иное же приняли и передали по себе святой Церкви, каковы пророчества, и видения пророков, и бывшие Богоявления. Потому справедливо изображают христианские живописцы Бога Отца в виде Ветхаго деньми и Пресвятую Троицу в виде трех ангелов, и это отнюдь не новость в нашей Церкви: такие изображения существуют во многих древних храмах в Греции, на Афоне, в Новгороде и других местах. Живописцы наши не Существо Божие описуют, невидимое и непостижимое, а изображают Бога по пророческому видению и по древним образцам. Еще более соблазнялся Висковатый тем, что на новых иконах, представлявших сотворение мира и Адама, Сын Божий изображен в виде ангела с крылами: не скрывается ли тут, думал Висковатый, еретическая мысль единомысленников Башкина, будто Сын не равен Отцу и относится к числу духов служебных? Митрополит отвечал, что тут нет ничего еретического, что живописцы изображают так Сына Божия по пророчеству о Нем Исаии: велика совета Ангел, Бог крепок, и пр., и изображают по древним образцам. Висковатый указывал еще на то, что на некоторых новых иконах Христос распятый изображен с распростертыми дланьми, как и следует, а на других с руками сжатыми, на третьих с руками ослабленными. Митрополит отвечал: «Где написан Христос на Кресте с сжатыми руками или ослабленными, то иконники написали негораздо, не по древним греческим образцам, те иконы мы велели переписать».

Вообще, все недоумения Висковатого относительно икон митрополит разрешил, с одной стороны, объяснением внутреннего смысла их, а с другой – указанием на то, что иконы эти вовсе не были новые, а писаны были по древним образцам. Кроме недоумений об иконах, Висковатый поместил в своем «списке» исповедание своей веры, действительно православное, и писал митрополиту: «А что ты, государь, изрек на меня суровое слово, будто я еретик, то, если знаешь, не колеблясь, обличи меня». Митрополит отвечал: «Ты написал это негораздо; я не назвал тебя тогда еретиком, а сказал только тебе: „Стал ты на еретиков, но ныне мудрствуешь о святых иконах негораздо; смотри не попадись и сам в еретики; знал бы ты свои дела, которые на тебе положены“. По выслушании и обсуждении всего списка дьяка Висковатого Собор сначала отлучил было его от Церкви – не столько за его сомнения и своевольные мудрования о святых иконах, сколько за то, что он разглашал свои мудрования посреди многих людей на соблазн православным и возмущал народ, а не обратился со своими недоумениями прямо к правителям Церкви. Но через две недели, когда отлученный подал Собору свое „Покаяние“, в котором подробно сознавался во всех своих заблуждениях и просил прощения, Собор принял Висковатого к святой соборной Церкви, возложив, однако ж, на него трехлетнюю епитимию: один год он должен был стоять за церковными дверьми и исповедать свои согрешения всем входящим в церковь; другой год – стоять в церкви, но только для слушания Слова Божия (до литургии верных); третий – стоять в церкви и с верными, но без причастия Святых Тайн, и уже по истечении трех лет имел быть удостоен святого причастия. Трехлетняя епитимия назначена была Висковатому за то, что он „три года, не испытав Божественного Писания, сомнение имел о святых иконах, и вопил, и возмущал народ православный в соблазн и в поношение многим“. В то же время били челом Собору на дьяка Ивана Висковатого благовещенские священники Сильвестр и Симеон за то, что он оговорил их в своем списке, и подали „жалобницы“, в которых подробно изложили свои бывшие отношения к Башкину и Артемию, нам уже известные, а Сильвестр изложил и историю написания новых икон и свидетельствовал, что все они писаны по древним образцам. По прочтении этих жалобниц на Соборе Висковатый бил челом Сильвестру и Симеону и испросил у них прощение. Наконец, чтобы на будущее время предохранить Висковатого от подобных увлечений. Собор напомнил ему 64-е правило Шестого Вселенского Собора, которое гласит: „Не подобает мирянину пред народом произносити слово или учити и тако брати на себя учительское достоинство, но повиноватися преданному от Господа чину, отверзати ухо приявшим благодать учительскаго слова и от них поучатися Божественному. Ибо в единой Церкви разные члены сотворил Бог...“ и пр.

Приговор о трехлетней епитимии Висковатому подписан Собором 14 января 1554 г. А чрез десять дней подписана митрополитом и грамота об Артемии в Соловецкий монастырь. Но сам Башкин был осужден Собором несколько прежде и еще 22 декабря предшествовавшего года был привезен в Иосифов волоколамский монастырь. Прочие единомысленники Башкина и Артемия были разосланы также по монастырям; например, инок Савва Шах заточен был в какой-то ростовский монастырь, а архимандрит Феодорит, бывший просветитель лопарей, – в монастырь Кирилло-Белозерский. Впрочем, Феодорит, осужденный по одному подозрению как приятель Артемия и несколько времени живший вместе с ним в белозерской пустыне, скоро был освобожден по ходатайству за него бояр и мог жить, где хотел. Вообще, настоящий Собор поступал с еретиками далеко не так строго, как поступил Собор 1503 г. с жидовствующими: теперь только осудили виновных на заключение в монастырях, «да не сеют злобы своея роду человеческому».

Можно думать, что Собор продолжал свои действия и после осуждения Артемия, следовательно, после генваря 1554 г. Есть современные свидетельства, что вслед за Артемием привезен был в Москву с Белоозера Феодосий Косой с другими старцами и что о Косом происходило соборное дело, которое и хранилось потом вместе с такими же делами о Башкине и Артемии. Это дело о Косом не дошло до нас, но зато дошли другие достоверные сведения как о нем самом с его товарищами, так особенно об его учении. Разумеем два сочинения, написанные иноком новгородского Отенского монастыря Зиновием (†1568) против Косого. В первом из них, под заглавием «Истины показание», Зиновий, с одной стороны, передает то, что говорили ему о Косом и его учении последователи Косого – три клирошанина старорусского Спасского монастыря: монахи Герасим и Афанасий и мирянин Феодор иконник, а с другой – обширно излагает свои ответы. Во втором сочинении, под заглавием «Многословное послание», Зиновий сначала сам кратко говорит о Косом и его товарищах, а затем опровергает те пункты их учения, которые изложены были в письме к нему какими-то православными христианами из Литвы, слышавшими это лжеучение и соблазнявшимися им. Феодосий был рабом одного из московских бояр и, обокрав своего господина, бежал на Белоозеро вместе с другими рабами, также обокравшими своих господ. Там беглецы поступили в монастыри и приняли пострижение, а потом соединились на Новоозере. Это были кроме Феодосия Косого Игнатий, Вассиан и другие с ними. Замечательно, что все они называются у Зиновия «учениками Артемиевыми». Но вероятно, что эти ученики, как нередко бывает, пошли гораздо далее своего учителя: они совсем «отверглись Христовой веры» и впали в заблуждение, которое сами с своими последователями называли «новым учением», а православные – «безбожною ересью». Феодосий считался главным учителем, или проповедником, нового учения, которое начало распространяться с 1552 г. и было принимаемо многими. Когда по распоряжению Собора Косой был схвачен и привезен в Москву вместе с своими товарищами, то, будучи заключен здесь в одном из монастырей, умел приласкаться к стражам, так что при послаблении с их стороны бежал в Литву с Вассианом и другими единомысленниками. На пути, чтобы не быть узнанными, они переменяли свои имена, облекались в черные одежды и, переходя через Псков, Торопец и Великие Луки, везде распространяли свое лжеучение. В Литве они пристали на месте, которое называлось озеро Усочерт, продолжали свою проповедь и совратили многих от православной веры. Феодосий женился здесь на одной вдовой жидовке.

Что касается до учения Феодосия Косого, то оно с большею подробностию и в более резких чертах представлено его последователями, тремя клирошанами, в первом сочинении Зиновия. А православные, писавшие к Зиновию из Литвы о некоторых, и притом важнейших, частях этого учения, даже вовсе не упомянули – может быть, потому, что сами о них еще не слышали, – зато упомянули о некоторых других пунктах этого лжеучения, о каких ничего не сказали Зиновию названные клирошане. Надобно иметь в виду оба сочинения Зиновия, чтобы составить по возможности полный очерк лжеучения Косого и его товарищей.

1. Исходною точкою всего лжеучения Косого была та же самая, что и еретиков жидовствовавших, или новгородских. Он утверждал, что истинные, «столповые» книги суть только книги Моисеевы и вообще ветхозаветные: в них одних содержится истина, их должно читать, а других книг читать не должно, потому что в них нет истины. И этими-то «ветхими книгами», которые Косой постоянно носил в руках и давал читать другим, он старался «отвращать людей от Евангелия Христова». Впрочем, чтобы легче совращать христиан, он, как это делали и жидовствовавшие, пользовался и книгами Нового Завета, принимал их все, кроме Послания к евреям, хотя толковал по-своему и не равнял с ветхозаветными. Вслед за унижением Священного Писания Нового Завета Косой еще более уничижал священное предание, правила Церкви, писания святых отцов и говорил, что все это – предания человеческие, писания ложные, что читать их не должно и бесполезно. И однако ж, для удобнейшего распространения своих мыслей между христианами ссылался иногда и на правила Соборов и пользовался Постническою книгою святого Василия Великого, Маргаритом святого Златоуста. Опираясь, таким образом, на книгах Моисеева закона и отвергая Божественное достоинство новозаветного Откровения, Косой, естественно, вслед за тем отвергал все, что только есть в христианстве собственно христианского, как прежде поступали и жидовствующие.

2. Косой отвергал христианские догматы, и в частности: а) отвергал таинство Пресвятой Троицы, указывая на известные изречения Ветхого Завета, что Бог един есть, б) отвергал Божество Иисуса Христа и называл Его простым человеком, сотворенным от Бога; в) отвергал самую нужду в Воплощении Бога и искуплении человека; г) отвергал святые таинства: крещение, покаяние, Евхаристию и видел в последней только хлеб и вино, а не Тело и Кровь Христову; д) отвергал призывание и почитание Пресвятой Богородицы и всех вообще святых, равно как все их чудеса, мощи, самые даже жития, которые называл соблазнительными и запрещал читать; е) отвергал молитвы за умерших.

3. Косой отвергал всю христианскую внешность, или церковность, и христианские учреждения. Крест Христов и святые иконы называл кумирами или идолами, христианские церкви – кумирницами, христианское богослужение – идольскою службою, епископов и священников – идольскими жрецами. И потому учил: иконы и кресты сокрушать, а не поклоняться им, в церкви не ходить и не носить в них просфор и свечей, церковных служб и молитв бегать, к священникам и епископам не обращаться и не слушать их как учителей ложных; вообще никакого внешнего богослужения и поклонения не творить, а поклоняться Богу духом и истиною. На митрополита, епископов и игуменов Косой нападал в особенности за то, что они будто бы были чужды духа любви и кротости, преследовали еретиков и не принимали от них даже покаяния. Косой отвергал все церковные посты, называя их преданием человеческим и считая их непотребными. Вооружался против монастырей с их уставами и обычаями, называя все это также преданием человеческим, а особенно восставал против права монастырей владеть селами, ссылаясь, между прочим, на старца-князя Вассиана и Максима Грека.

4. Косой простерся еще далее, по крайней мере, когда жил в Литве, и, вопреки не только христианского, но и ветхозаветного откровения, восставал против некоторых начал быта семейного и общественного. Не должно, учил еретик, почитать родителей и именовать отцов, ибо сказано: Не нарицайте себе отца на земли, един есть отец ваш Бог. Не должно повиноваться никаким земным властям и начальствам и платить им дань: между христианами вовсе не подобает быть властям. Не должно помогать бедным, сирым, вдовицам, хромым, слепым и вообще нищим, ибо нищие – псы, а написано: Несть добро отъяти хлеба чадом и поврещи псом.

Нет никаких данных для того, чтобы выводить лжеучение Косого с запада Европы чрез Литву или Польшу. Напротив, известно, что он начал свое лжеучение на Белоозере, где бродили тогда вольные идеи между монахами, и даже прямо называется вместе с своими товарищами учеником одного из белозерских старцев – Артемия. Сам Косой, по свидетельству Зиновия, не был ни «философ, ниже мало учен слову» и часто не понимал ни того, что говорил, ни того, что утверждал, но он был слишком дерзок и принятое от других распространял с возмутительною наглостию. По своему существу и началам лжеучение Косого однородно с ересию жидовствовавших, но имеет еще более отрицательный характер и доведено до последних крайностей; однородно и с лжеучением Башкина, хотя последнее известно нам с меньшею подробностию. Против ереси жидовствовавших написал свою книгу преподобный Иосиф Волоколамский; этою же книгою обличал Собор ересь Башкина; на эту самую книгу нападал и запрещал читать ее и Феодосий Косой потому, как объясняет Зиновий, что «в книге той, яко в зерцале, ересь его обличается». На лжеучение Косого можно смотреть как на последнее слово того антихристианского направления, которое началось у нас в конце XV столетия с ересию жидовствовавших и продолжалось более или менее явно до половины XVI в. и против которого после Иосифа Волоцкого должен был бороться еще митрополит Даниил, а равно как на последнюю степень развития тех антицерковных идей, направленных в особенности против властей церковных за преследование еретиков, против монашества, против церковных и монастырских имуществ, которые (идеи) так долго и упорно отстаивал князь-старец Вассиан. В России Косой проповедовал свое лжеучение только около трех лет (1552–1555) и не мог приобресть многих последователей; но в Литве он представляется действующим даже в 1575 г. вместе с товарищем своим Игнатием, также женившимся, и в столь долгое время мог увлечь весьма многих. Не напрасно Зиновий заметил, что как «Восток развратил дьявол Бахметом, а Запад – Мартином немчином (Лютером)», так и «Литву – Косым».

Здесь нам приходится вспомнить и о Максиме Греке, которого вспомнил сам царь по случаю ереси Башкина и на которого ссылались последователи ереси Косого для подкрепления некоторых своих мыслей. Мы уже знаем, что Собор 1531 г. осудил Максима на заточение в тверской Отрочь монастырь. Но это новое заточение, продолжавшееся около двадцати лет, совсем не походило на то, какое терпел Максим прежде в волоколамском монастыре. В Твери в течение всего означенного периода епископствовал добродушный Акакий, который оказывал Максиму не только участие, но и честь, часто приглашал его к себе и разделял с ним свою трапезу. Правда, в 1537 г., когда страшный пожар истребил в Твери и собор, и архиерейский дом, Максим сильно огорчил было своего покровителя резкою обличительною статьею, написанною против жителей Твери и всего местного духовенства без всякого исключения. Но вскоре, когда Акакий возобновил собор, Максим поспешил написать другую статью – похвальное Слово, в котором, обращаясь к Богу, между прочим, говорил: «Благодарим, Владыко, от всея души Твою благость... яко Твоего верного архиерея, нашего же пастыря и отца Акакия, господина нашего, исполняеши всегда благости и духовныя премудрости и разума в славу Твою и в снабдение нам... Аще бо и праведным твоим негодованием опечалил еси нас немале, огнем истребив древнюю доброту покланяемаго храма твоего, но паки отдал еси ю нам не хуждьшу первыя тщанием и прилежанием вернаго Ти угодника Акакия, боголюбиваго епископа Твоего, нашего же пастыря и отца любезнейшаго». И впоследствии Максим называл Акакия не иначе как своим «промысленником» и писал к одному из его приближенных, брату Григорию: «Слышал есмь стороною, что государь наш владыка Тверской смущается о мне, бедном... Жаловал государь, упокоил мене всяким довольством многа лета, пожаловал бы и до конца поберег по Бозе... Я всегда в любви духовней пребываю к его святительству, и его многолетнее брожение и жалование забыти не мощно ми есть».

Другое важное удобство, которым пользовался Максим в Твери, состояло в том, что ему не возбранялось писать. И он писал много, особенно о самом себе, оправдывал себя, просил перемены своей участи. Первое из таких писаний – а их известно нам до десяти – Максим написал уже по смерти великого князя Василия Ивановича (1533) и, может быть, даже по смерти жены его Елены (1538). Это «Исповедание православной веры», обращенное ко всему духовенству, ко всем князьям и боярам. Здесь, желая опровергнуть мнение некоторых, будто он еретик, и враг, и изменник Русской державы, Максим представил исповедание своей веры, действительно православное; указал на некоторые догматические погрешности в наших богослужебных книгах, им исправленные; ссылался на свои сочинения в защиту православной веры, написанные против латинян, иудеев и язычников; сознался в своей ошибке в известных нам выражениях о Сыне Божием: седел ecu и седев одесную Отца, слагая, однако ж, всю вину на своих помощников-толмачей (жаль, что Максим не сознался в этой ошибке прежде на бывших против него Соборах); свидетельствовал, что он постоянно молится Богу о Русской державе, ее великом князе Иоанне Васильевиче и брате его Георгии и по десяти раз всякий день преклоняет о них колена; спрашивал князей и бояр, зачем они силою держат его в России; напоминал духовным, что они не имели права его судить, что он как грек подлежит суду Вселенского патриарха, а не святителя Русской земли, и, наконец, умолял прекратить нерасположение к нему и показать к нему любовь и кротость. Все это оправдание Максима, написанное в то время, когда еще живы были судившие и осудившие его, по самому своему тону и отчасти содержанию не могло расположить в его пользу. Во-первых, он постоянно повторял здесь, будто осужден несправедливо, по одной клевете, вражде, злобе, и укорял духовных, что они увлекаются яростию, гневом, памятозлобием и преследуют невинных. Во-вторых, Максим слишком резко и едва ли даже справедливо отзывался здесь о наших церковных книгах, утверждая, например, будто наши Триоди везде проповедовали Иисуса Христа созданным и сотворенным и будто наши толковые Евангелия везде проповедовали Его умершим бесконечною смертию, тогда как Максим мог видеть и прочесть, без сомнения, только некоторые наши Триоди и толковые Евангелия, а не все. В-третьих, еще более мог он раздражить против себя русских, судивших и осудивших его, когда вздумал напомнить им, что они и права не имели судить его. Вслед за Исповеданием веры Максим написал послание к своему бывшему главному судии, митрополиту Даниилу, о котором узнал чрез своих «ходатаев», будто бы он еще гневается на него, Максима. В послании Максим также повторял, что он не еретик, а осужден только ради малых описей, и в доказательство своего правоверия ссылался на свои сочинения против иудеев и язычников и еще на свое «Исповедание православной веры»; каялся пред митрополитом, что «опечалил его священную душу», когда трижды не послушал его, отказавшись перевесть книгу блаженного Феодорита, и теперь просил прощения; наконец, просил митрополита и с ним других духовных прекратить «многолетнее негодование» на него, Максима, и разрешить ему причащение Святых Христовых Тайн. Но это послание дошло до митрополита Даниила, вероятно, уже тогда, как он был низвергнут (1539) и, следовательно, не мог разрешить Максима. Обращался Максим и к боярам, правившим тогда государством за малолетством Иоанна, жаловался им, что осужден как еретик несправедливо, по одной клевете и уже 18 лет страждет невинно; приглашал прочесть его Исповедание веры, указывал на разные погрешности в наших богослужебных книгах и в заключение просил избавить его от клеветы, дозволить ему ходить в церковь и приступать к святому причастию или отпустить его из России в Святую гору. Обращался и к какому-то архиерею, оправдывал себя как переводчика богослужебных книг; объяснял, что исправлением их не мог сделать никакой «досады» русским чудотворцам, угодившим Богу по этим книгам, и выражал желание, чтобы перестали клеветать на него, Максима, но не просил о разрешении, из чего и можно заключать, что послание адресовано было не к митрополиту. Два послания написал Максим к царю Иоанну. В первом, обширном, давал ему наставления, как царствовать, учил его подражать Небесному Царю Христу Богу человеколюбием, благостию, правосудием, чтить и жаловать митрополита и епископов, князей, бояр и воевод, ограждать вдов, сирот, бедных, обидимых и, наконец, просил отпустить его во Святую гору и уважить ходатайство о нем тамошних иноков. Во втором, кратком, послании Максим снова умолял Иоанна отпустить его во Святую гору и объяснял, что он исполнил то, за чем был вызван в Россию, и что более он здесь не нужен. Написал Максим и к митрополиту Макарию (в 1547 г.), превозносил его достоинства и добродетели, о которых слышал, и, призывая Бога во свидетеля невинности своей и правоверия, умолял митрополита разрешить ему причастие Святых Даров Христовых и отпустить его во Святую гору. А когда Макарий отвечал Максиму: «Узы твоя целуем, яко единаго от святых, пособити же тебе не можем», когда чрез протосинкела своего, инока Алексея, уведомил его, что какие-то клеветники утверждают, будто он требует суда соборного и говорит: «Если не дадите мне суда, то не приму и от Божественного причастия», и подают совет, что Максим мог бы причащаться и без разрешения, тайно, под предлогом болезни, действительной или мнимой, – тогда Максим написал Макарию другое послание и спрашивал: «Как же ты не можешь пособить мне? Кто выше тебя в России по делам церковным, кто милостивее тебя к обидимым, кто станет противиться тебе?» А вместе удостоверял митрополита, что никогда не требовал суда пред Собором, вовсе не отказывался от причастия без соборного суда, что не просит суда, а просит только милости и разрешения причащаться Святых Христовых Тайн и что причащаться тайно, без разрешения, «со лжею» не научен от святых апостолов и святых отцов. Отправляя это послание к Макарию, Максим отправил чрез одного и того же человека (Андрея Семенова) послание и к известному любимцу царскому Алексею Адашеву и, между прочим, писал: «Молю тя, прочти и сам посланейцо мое, егоже черкнул к преосвященному, и в том уразумееши известно всю мою кривду и правду клевещущих мене...», и далее: «А мене, Бога ради, заклинаю вас Иисус Христом, не оставите без причастия; суд, господине, не прашивал и не прошу, милости прошу – покажите милость». Около того же времени написал Максим еще послание к одному из знатнейших бояр и царедворцев Петру Ивановичу Шуйскому и выражался: «Не оно прошу, да отпущен буду в честную и многожелаемую всем православным Святую гору – вем бо и сам, яко таковое мое прошение несть вам любезно, ниже благоприятно, – но оно прошу от вашея велелепныя светлости, да мя сподобите причастия Пречистых и Животворящих Христовых Тайн, ихже непричастен пребываю лет ужь 17... Другую благодать прошу у вашего велелепия: отдадите ми яже со мною оттуда пришедшия эде книги греческия на просвещение вкупе и утешение духовное окаянней души моей».

Несмотря, однако ж, на все эти послания Максима, на все его просьбы и заклинания, участь его не изменялась. Этого мало. За Максима ходатайствовал в 1544 г. пред царем Иоанном Васильевичем сам Вселенский патриарх Дионисий, и не от своего только имени, но и от имени Иерусалимского патриарха Германа и 70 других святителей, бывших тогда на поставлении его, Дионисия, в Константинополе, и говорил, что если царь не отпустит Максима на Афон, то «Самому Богу погрубит и оскорбит толиких богомольцев своих». А в следующем году о том же самом ходатайствовал пред Иоанном и Александрийский патриарх Иоаким, присовокупляя, что не перестанет повторять свои послания и просьбы, пока не будет царем услышан. Но напрасно. В самой России у Максима было много доброжелателей и ходатаев, которые извещали его обо всем, что происходило в Москве вокруг митрополита. В Максиме принимали участие и старались помогать ему в нуждах: известный Алексей Адашев «жаловал его всяким делом и образом», и митрополит Макарий посылал ему «денежное благословение». Максима уважали: боярин Петр Шуйский нарочно приходил к нему, чтобы побеседовать с ним; Алексей Адашев любезно переписывался с ним и брал у него для прочтения его сочинения; сам митрополит Макарий настоятельно просил Максима присылать к нему эти сочинения, действительно получал их и весьма похвалял. И все эти люди, все доброжелатели и почитатели Максима не могли сделать для него то, о чем он настоятельно просил и молил. Отчего же так? Оттого, думаем, что у Максима много было врагов, особенно между сильными боярами, врагов, которых он нажил себе еще прежними своими обличениями и которые даже в 1547 г., как мы видели, не переставали выдумывать на него новые клеветы. Оттого, что в самих своих оправданиях некоторых Максим позволял себе выражаться слишком резко о русских богослужебных книгах, о русских священниках и о всех тех, которые будто бы только по злобе, по вражде, по клевете осудили его (в том числе не могли не разуметь и великого князя Василия Ивановича, отца Иоанна IV). Оттого, что самое покаяние и оправдания Максима казались недостаточными. Он утверждал и повторял, что его осудили совершенно невинно, каялся только в «некиих описях», которые были допущены им будто бы ненамеренно и в которых будто бы были виновны собственно его помощники, а в доказательство своей преданности Русской державе указывал только на свои о ней молитвы. Но тогда у нас многие еще могли помнить, как происходило дело на Соборах против Максима, в чем он обвинялся и как оправдывался; могли смотреть на «описи» его совсем иначе, и именно так, как смотрели на них бывшие на Максима Соборы; могли помнить и передавать царю Ивану Васильевичу, что Максим заподозрен был в злоумышлениях против России, в сношениях с турецким послом и обвинялся в ругательных словах и насмешках против самого государя Василия Иоанновича. Сам митрополит Макарий при всем своем желании без воли государя, без согласия бояр в его малолетство не мог разрешить Максима, тем более что последний осужден был целым Собором. А отпустить Максима в Святую гору просто боялись, не доверяя его расположенности к России. Еще в 1525 г., прежде нежели он был судим и осужден, один из бояр говорил ему, что его не отпустят на Афон, и мысль свою объяснял так: «Мы имеем на тебя подозрение, ты человек разумный, узнал здесь наше доброе и худое и стал бы там рассказывать все». Тем более могли иметь такое подозрение на Максима теперь, когда он был уже осужден и столько потерпел в России; тем более могли опасаться, что он, выехав теперь из России, по чувству озлобления и мщения постарается вредить ей всем, что только возможно, и не перестанет хулить и бесславить всех и все русское, начиная с самого государя. Неудивительно, что даже люди, расположенные к Максиму, каков был боярин Петр Шуйский, и слышать не хотели, когда он начинал проситься на Афон. Да и сам Максим наконец понял это и перестал настаивать, чтобы его отпустили во Святую гору, а просил только об одном: чтобы ему разрешили причащаться Святых Тайн.

Может быть, эта самая уступка со стороны Максима, эта покорность его и вызвали к нему снисхождение со стороны царя Иоанна и его советников. Как бы то ни было, только в 1551 г. «умолением» троицкого игумена Артемия и других доброжелателей Максима государь приказал освободить его из заточения и перевесть в Сергиеву лавру, где он, уже дряхлый и больной ногами и всеми членами, с притупившимся от слез зрением, мог спокойно провести последние годы своей жизни. А митрополит Макарий разрешил Максиму и причастие Святых Христовых Тайн. Это случилось уже после Стоглавого Собора, ибо уже по окончании его Артемий сделался игуменом Троицкой обители. И здесь-то разгадка, почему Максима при всем уважении к его уму и познаниям не пригласили на Стоглавый Собор: Максим был тогда под запрещением как обвиненный в неправославии и находился в заточении. А вот когда он был освобожден и разрешен, тогда сам царь приглашал его на Собор против Башкина и потом просил, по крайней мере, мнения его о новоявившейся ереси. В 1553 г. Иоанн Васильевич после тяжкой болезни, вследствие данного обета отправился по монастырям для богомолья вместе с царицею и новорожденным сыном и, прибыв в Сергиеву лавру, удостоил здесь своим посещением старца Максима. Максим будто бы не советовал царю исполнять данного обета, говоря, что «обеты таковые с разумом не согласуют», что святым, как и Богу, можно молиться везде, а советовал лучше позаботиться о вдовах и сиротах воинов, погибших во время казанского похода, нежели исполнять «обещания не по разуму». Но так как Иоанн хотел непременно ехать по монастырям, то Максим будто бы послал сказать ему: «Если не послушаешь моего совета, то сын твой умрет во время пути». И это пророчество исполнилось. Таково последнее сказание о Максиме, если не совершенно измышленное, то едва ли не искаженное Курбским, известным ненавистником монастырей, ибо трудно поверить, чтобы Максим мог так смотреть на благочестивые путешествия православных на богомолье и так отзываться об их обетах, даваемых с этою целию; чтобы Максим не понимал, что царь мог и исполнить свой обет, данный во время болезни, и позаботиться о вдовах и сиротах своих воинов. В 1556 г. Максим скончался и погребен в Троицкой лавре. Всяк согласится, что судить о Максиме на основании только его собственных свидетельств о себе и отзывов о нем его друзей было бы несправедливо; что нужно принимать во внимание и отзывы о нем его недоброжелателей, особенно деяния бывших на него Соборов, которые нельзя же считать вымышленными или намеренно искаженными. А если так, то мы не можем признать за истину, будто Максим пострадал у нас совершенно невинно или будто он перенес свои многолетние страдания безропотно, чисто по-христиански, с полною покорностию воле Божией.