Текст книги "О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации"

Для наших нужд мы могли бы сказать, что задача куда важнее: призвание психоанализа показать, как выйти из этого круга, разомкнуть круг avaritia и caritas. Если я даю то, что имею, или если то, что имею, удерживаю для себя, то всегда попадаю в круг дара, обмена и прибыли. Возможно, в таком случае не остается ничего другого, как дать то, чего у меня нет.

* * *

Избыточный объект не имеет истинного эквивалента, или же его эквивалент – это тот самый неуловимый избыток удовольствия. Человек отсекает всякое наслаждение, чтобы заполучить то удовольствие за гранью наслаждения, за гранью принципа наслаждения, единственное свойство которого – жажда большего. Скупец в деньгах нацелен на то, что в деньгах является большим чем деньги, в золоте – большим чем золото, то есть тем, чему невозможно найти эквивалент в деньгах, то, чего никакие деньги не могут купить, – именно поэтому гонка продолжается до бесконечности. Раз избыточный объект не имеет эквивалента, это лишь увеличивает желание скупца заполучить этот невозможный эквивалент. Мы видели, как можно эквивалент самого драгоценного избытка искать в самом низком объекте, – но лишь таким образом, чтобы уравнение не было решено. Мы никогда не можем просто сказать «деньги = кал». То, что позволяет работать уравнению и транссубстанциации, это, в конце концов, именно то «большее», поскольку не только в деньгах есть что-то большее чем деньги, но и в кале есть что-то большее чем кал, что, как мы видели, может как раз и быть эквивалентом любви.

То, что избыточный объект – это эквивалент любви, можно увидеть в почти всех историях про скрягу. Завязка и развязка почти всегда в конечном итоге основываются на обмене – девушка вместо сокровища. Все истории о скупцах – одновременно и истории о любви, они всегда ставят друг против друга скупость и любовь, одну против другой, измеряют одну при помощи другой, в процессе максимального расстояния и обмена. Простая разгадка всегда заключается в том, что избыточный объект может выступить как эквивалент того, что не имеет никакого эквивалента, а именно любви. Это проще всего осуществляется при помощи удвоения, которое напрямую помещает друг против друга обе эмблематические фигуры: avaritia и caritas. Если не всегда, то уж точно часто случается так, что у скупца есть очень красивая дочь; что у него есть не одно сокровище, а два. И дочь – это яблоко, которое упало как можно дальше от яблони: отец – олицетворенное avaritia, а дочь – олицетворенное caritas. Отца интересует только накопление денег, а дочь – только любовь. Уже у плавтовского Эвклиона есть своя Федра, у мольеровского Гарпагона – своя Элиза, а у старого Гранде – своя Евгения. Дочь ведь – это сокровище, которое заслуживает самого лучшего, то есть свадьбы, – чего бы еще могла хотеть молодая девушка, – и тут судьбоносная ошибка скряги: даже бракосочетание дочери он хочет включить в накопление, выдать ее замуж за какого-нибудь богача, который ей не по сердцу (и, конечно, в солидном возрасте, как все богачи), отдать ее «без приданого», в известной реплике Гарпагона, поскольку приданое – ненужная трата. Или же он поступает так, как это делает старый Гранде, выдавая ей по золотой монете на каждый день рождения, чтобы таким образом позволить иметь благоприятный старт, предполагающий, что дальше она будет так же, как он, заботливо копить и накопленную сумму успешно использует в качестве приданого, – но что делать, если девушка готова отдать все первому же прощелыге, покорившему ее сердце.

Любовь – это грань скупости в том непосредственном смысле, что скупец оказывается пойманным в петлю, когда хочет включить в свои расчеты еще и ее. Вероятно, он мог бы и дальше без помех экономить, если бы не сделал один лишний шаг, если бы его страсть, а в этом и есть суть страсти, не гнала его через все границы. Так не остается ничего другого, как, следуя противоположной стратегии, использовать саму страсть скряги в качестве орудия любви: у Плавта и Мольера дочери должны украсть отцовское богатство, чтобы заставить дать позволение на свадьбу с избранником их сердец. Если он хочет вернуть себе богатство, то должен выдать замуж дочь, заменить одно сокровище на другое.

Этот эквивалент выступает в буквальной и гораздо более обостренной форме в известной сцене, где Гарпагон неправильно понимает Валера, избранника своей дочери. Когда Валер говорит об Элизе, своей избраннице, Гарпагон все эти слова относит к шкатулке, он воспринимает их лишь в рамках, которые ему понятны и доступны, и все сходится. Говорить о сокровище, говорить о любви – эквивокация, которая кажется абсурдом и точным попаданием одновременно. Два желания, которые выглядят абсолютно противоположными, перекрещиваются, сталкиваются и смешиваются в некоем невозможном пересечении.

Гарпагон уверен, что Валер украл его шкатулку, Валера же интересует только дочь Гарпагона, с которой он втайне обвенчался. Когда он подвергается обвинениям в преступлении и краже, то уверен, что речь идет об Элизе, и я не могу не процитировать этот безумный диалог:

Валер. Мы друг другу дали слово и поклялись не разлучаться.

Гарпагон. Ох, умора! Ох, смехота! Слово дали, поклялись!

Валер. Наш священный обет нерасторжим.

Гарпагон. Я его расторгну, не беспокойся.

Валер. Только смерть может нас разлучить.

Гарпагон. Видать, околдовали тебя мои денежки!

<…>

Гарпагон. <…> Однако перейдем к делу. Признавайся, где ты ее спрятал.

Валер. Нигде не спрятал. Она дома.

Гарпагон (в сторону). Милая моя шкатулочка! (Громко.) Так ты еще не уволок ее из дома?

Валер. Нет, сударь.

Гарпагон. А скажи, ты не того?.. Нисколечко на нее не посягнул?

Валер. Я? Посягнуть? Такое подозрение – горькая обида и для нее и для меня. Я пылал к ней любовью столь почтительной…

Гарпагон. Пылал любовью? К моей шкатулке?

Валер. Да я бы лучше умер, чем дозволил себе хотя бы помыслы бесчестные! Слишком она разумна и добродетельна, чтобы я дерзнул.

Гарпагон (в сторону). Добродетельна! Шкатулочка моя!

Валер. Я лишь одного хотел: наслаждаться созерцанием ее прелести, и ни одно преступное желание не оскверняло страсть, которую мне внушили ее прекрасные глаза.

Гарпагон (в сторону). Прекрасные глаза моей шкатулки! Подумайте, говорит о ней, как влюбленный о своей возлюбленной

[Мольер 1957] [41]41
  Этот исключительный пример имеет, будет не лишним напомнить об этом, точную параллель у Плавта в «Кладе», где, правда, следует непосредственно за монологом об украденном сокровище.


[Закрыть].

«Прекрасные глаза моей шкатулки!» («Les beaux yeux de ma cassette!») – говорит Гарпагон на вершине этого imbroglia, этого замешательства, когда скряга и влюбленный говорят друг мимо друга, но все же встречаются в некой точке страсти, хотя и смотрят на нее с противоположных концов. Оба они используют один и тот же словарь, те же термины, хотя и подразумевают под ними прямо противоположные отсылки. Гарпагон в Валере на мгновение обнаруживает свое альтер эго, кого-то, кем движет та же страсть и кто даже в большей степени, чем он, готов безоговорочно использовать по отношению к этому объекту риторику любви. Вероятно, он несколько ошарашен тем, что нашелся кто-то, кто готов столь простодушно и без хождения вокруг да около признаться в запретной страсти. Но встреча со своим вторым я может только повергнуть скрягу в ужас, в скупости нет общности и взаимного узнавания, другой я может быть только кем-то, кто с такой же страстью покушается на его богатство. Родственная душа – наихудший враг. «Неподражаемый imbroglio, где Мольер показывает возвеличивание шкатулки Гарпагона посредством quidproquo, в котором тот путает ее со своей собственной дочерью, когда о ней говорит ее возлюбленный» [Lacan 1966: 762]. Imbroglio, где в момент полного недоразумения и неясности с двух противоположных берегов встречаются скупость и любовь, в замешательстве образуя путаницу, которую, по всей видимости, не так просто распутать.

Третья вариация: Проценты и чистилище

Скупость, как мы сказали, не имеет истории, как не имеет ее бессознательное. Ее абсолютный объект – нечто крайне монотонное, всегда одинаковое, никакого variatio delectat. Она вечно повторяет свое «еще», encore, ею движет вечное возвращение, и возвращающееся одно и то же лишь еще больше желает того же самого. Но если фантазматическая фигура, эта литературная личность воплощается в жизнь, если сходит со сцены в зал или если место этого фантазма заполняет некто из плоти и крови, катастрофа недалеко – катастрофа, конечно, для него, а не для окружения. Лицо желания, которое он олицетворяет, настолько отвратительное, что неизбежно влечет за собой насилие и вражду, и невинное окружение вдруг готово совершить всяческие преступления, лишь бы сохранить невинность. Мы можем наблюдать это в достаточно масштабном виде, когда в XII веке – этом переломном столетии, когда определялись некоторые основные формы общества и нашей духовной жизни, в столетии, когда было открыто много всего помимо Америки, – эта фигура становится залогом достаточно драматичной дискуссии и общественной гонки. Но скупец, будучи на «ты» со всеми тайнами людского желания, не был бы скупцом, если бы в результате все-таки не одержал победу[42]42
  Нашим гидом здесь будет великолепный Ж. Ле Гофф, и прежде всего его книга «Кошелек и жизнь: экономика и религия в Средние века» (1986).


[Закрыть].

Мы видели, что когда мы имеем дело со скупостью, избыточный объект всегда украден у Другого, и здесь мы можем обнаружить обязательную структурную связь между скупостью и ростовщичеством. С одной стороны, мы располагаем прагматическим осознанием, что богатство можно приумножить и накопить, если мы даем взаймы другому, – конечно, при условии, что мы возьмем с него за это солидную плату, наслаждение в кредит всегда сопровождается процентами; мы даем взаймы лишь для того, чтобы получить обратно больше, чтобы отобрать у другого избыток. С другой стороны, мы можем увидеть, что этот прагматический расчет исходит из того основного механизма, согласно которому избыток уже изначально был украден у Другого, так что ростовщичество лишь продолжает то, что всегда было, делает видимым то, что было лишь в себе. Скупец, по своему понятию, всегда ростовщик, ростовщичество – это практика скупости. И сколь невозможно было провести границу между бережливостью и скупостью, это так же невозможно сделать между «честной ссудой», «легитимными процентами» и ростовщичеством. Тот, кто получает назад больше, чем ссудил, уже обдирает Другого, эксплуатирует его, отнимает у него жизненную субстанцию, пьет его кровь. И именно статус этого избытка, образующийся на пути обращения, между туда и обратно, оказался на кону в ожесточенной богословской, философской, социальной и экономической дискуссии.

И чем еще может быть этот избыток, украденный у Другого, как не прибылью, которая движет капитализм вперед? Синонимом возникающего в то время капитализма, его стержнем? Ростовщик – это праобраз капиталиста, тень, которую невозможно от него отделить. Дискуссия действительно могла иметь богословский масштаб, но мы должны иметь в виду, что в XII веке не существует никакой «экономики» вне связи с теологией и что – следуя одной из простейших констатаций Маркса – открытие экономики как отдельной сферы является прежде всего более поздней буржуазной идеей. В средневековом переплетении экономики и религии каждому было кристально ясно, что капитализм – моральное прегрешение, что это смертельный грех par excellence и что его примирение с христианством невозможно.

Скупость, avaritia, выступила как великий грех нарождаующейся буржуазии, как нечто, что, по всей видимости, ее в действительности единственно характеризует. Она пришла на смену главному до этого времени греху феодализма, а именно superbia, тщеславию, высокомерию, надменности, притязательности – тому самому греху, который до сих пор считался парадигмой греха и из которого происходили все остальные пороки. Скупость в форме ростовщичества основывается на нелегитимной прибыли, но как отличить легитимную прибыль от нелегитимной? Как вообще оценить обогащение? В конце концов в Библии однозначно говорится, что никто не может служить двум господам, Богу и маммоне (Мф 6, 24), что означает, что необходимо, по сути, сделать выбор либо в пользу денег, либо в пользу жизни. Деньги, накопление богатства ведут к погибели и в ад; выбор жизни, то есть Бога, требует оставления обогащения и его осуждение. Лакановское отчуждающее vel («или») – кошелек или жизнь – мы, таким образом, могли бы взять как типичную, парадигматическую христианскую ситуацию, и капитализм мы можем понимать как определенный выход из этого сложного положения, некоторого рода разрешение этого вынужденного выбора, некий выбор, который призван извлечь нас из тисков отчуждения. Отчуждающее vel функционирует так, что мы всегда теряем пересечение (жизнь с кошельком), что бы мы ни выбрали, а мы не можем выбрать пустую массу денег без жизни, мы в результате вынуждены выбрать обкорнанную жизнь, жизнь без денег, жизнь, лишенную пересечения. Выбор в капитализме выглядит как нечто ровно противоположное, опирается на так называемый невозможный залог – выбор денег без жизни, денег, единственной жизнью которых было бы самонакопление, – но что, если это накопление нужно подпитывать собственной жизнью, то есть отречением от собственной жизни. Поскольку субъект этого выбора все же остается при жизни и таким образом вынужденно выбирает невозможное пересечение обоих, то он может сделать это только ценой того, что сохраняет жизнь лишь в качестве денег, как часть денег, их продолжение, – тем, что сохраняет лишь ту часть жизни, которая в наложении обоих кругов относится к кругу денег, и отбрасывает вторую часть жизни, которая находится вне круга денег. Жизнь становится частью денежной массы и таким образом лишь продолжением той пустой массы денег-без-жизни, ее дополнением, ее привеском, и поскольку в качестве привеска она полностью бесполезна, то может проявлять себя лишь как ненужный расход, из чего следует бесконечная задача ее перманентной редукции. Мы можем сколь угодно отказываться от нее, целиком ее все же никогда нельзя изничтожить, и именно это – постоянный источник агонии скряги. С другой стороны, остается пустая масса жизни без денег, жизнь, лишенная денег, пустая область, в которой можно поместить все виды фантазмов, фантазм чистой добродетели и рая, но выбор этой области повлек бы за собой исключение из общественного порядка. То, что капитализм – отчуждение, как в наивной форме гласит марксистский lieu commun, может быть действительным лишь опосредованно: сперва мы могли бы с иронией сказать, что попытка уйти от отчуждения, попытка сохранить деньги-и-жизнь, попытка выбрать невозможное пересечение, но лишь той ценой, что сама жизнь уйдет от нас на сторону денег, станет лишь жизнью, питающей и оплодотворяющей ту, другую, массу денег-без-жизни и тем самым дословно в ту, другую, массу вдыхает жизнь, то есть позволяет плодиться деньгам. Так во втором шаге это избегание отчуждающего эффекта выбора находит отмщение: если мы в лакановском примере остались лишенными денег, то теперь остаемся лишенными не больше, не меньше, чем жизни, жизни-вне-денег.

Чтобы это было возможно, чтобы такой выбор стал не только возможен, но и со временем желаем, необходим, обязателен и неизбежен, потребовался большой идеологический поворот, перетолкование христианства и основных его постулатов. Ле Гоф великолепным жестом ставит этот переворот уже в само название своей книги: «Кошелек и жизнь». Никакого подчеркнуто исключающего выбора между одним и другим, а возможность выбора одновременно обоих, – и то, что в первую очередь является возможностью и, вероятно, сперва действует как освобождение от идеологических принуждений, которые сопровождали вольное развитие экономики, в следующем шаге преобразуется в единственный шанс.

Ростовщичество – это избыток поверх легитимной прибыли, и таким образом оно нарушает саму основу экономического порядка, которая опирается на эквивалентность, взаимность, обмен. К легитимной прибыли относятся, например, арендная плата, страхование, возмещение ущерба – если, например, я одалживаю свой дом, одежду, поле, то имею право на определенное вознаграждение, компенсацию за использование, на возмещение той части, которая износилась во время употребления. Однако это никак не касается денег – деньги не изнашиваются, ничего не теряют в своей стоимости (в те счастливые времена, когда понятие инфляции еще было неведомо), их применение оставляет их в точности такими же. Помимо этого, например, арендатор пользуется полем, получает от него прибыль, и часть от нее идет на оплату аренды, от денег же нет, поскольку деньги – это всего лишь обменное средство, от самих денег как таковых не может быть никакой пользы. После срока, который проходит между взятием взаймы суммы и ее возвращением, должник возвращает деньги точно такими, как и получил, полностью и неистраченными. В общем, проценты – это прибыль без достаточной причины, выгода без основания, доход без работы; нечто, полученное из ничего.

Существует пять месть в Библии, которые эксплицитно запрещают взимание процентов, и, возможно, не будет лишним все их здесь процитировать.

Если дашь деньги взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста (Исход 22, 25). Если брат твой обеднеет и придет в упадок у тебя, то поддержи его, пришлец ли он, или поселенец, чтоб он жил с тобою; не бери от него роста и прибыли и бойся Бога твоего; чтоб жил брат твой с тобою; серебра твоего не отдавай ему в рост и хлеба твоего не отдавай ему для получения прибыли (Лев 25, 35–37). Не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, что можно отдавать в рост; иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост, чтобы Господь Бог благословил тебя <…> (Втор 23, 19–21). Кто серебра своего не отдает в рост и не принимает даров против невинного. Поступающий так не поколеблется вовек (Пс 14, 5). И если делаете добро тем, которые вам делают добро, как вам за то благодарность? Ибо и грешники то́ же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы люби́те врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым

(Лк 6, 33–35).

Мы сразу можем обратить внимание, что четыре из пяти цитат относятся к Ветхому Завету, последние же слова Иисуса взяты из Евангелия от Луки. (Mutuum date, nihil inde sperantes, – гласит латинский перевод ключевого места в Вульгате.) Затем, вероятно, следует указать на ключевое место из Второзакония, которое устанавливает разницу между ссудой брату и ссудой иноземцу: с иноземца дозволительно брать проценты, с брата же никогда. Таким образом, проценты могут служить показателем элементарного социального различия: кто брат, кто чужой; кто внутри, кто снаружи. Но к этому мы еще вернемся.

Эти места были основой для всеобщего осуждения процентов, которое началось уже в раннем христианстве: Никейский собор в 325 году установил этот запрет для клерикалов, а Клишийский собор 626 года еще и для мирян. Однако это были годы, когда экономика была слабой и общая степень интеграции крайне низкой, так что запрет на наложение процентов не представлял серьезной проблемы вплоть до XII века, до того необычайного времени средневекового Ренессанса, времени, которое, помимо прочего, или, вероятно, в первую очередь означало беспрецедентный экономический рост, неслыханное расширение торговли и постепенное образование того, что сегодня мы подразумеваем под понятием «капитал». Так, с одной стороны, происходит настоящее наводнение ростовщичества – людей, готовых давать деньги взаймы за проценты и тем самым осуществлять некую теперь крайне необходимую экономическую функцию – и, с другой стороны, возникает соответствующее ему обилие церковных документов, которые данную практику однозначно и без сомнения осуждали. Второй Латеранский собор 1139 года не скупится на острые слова, так же как третий (1179) и четвертый (1215); данной проблеме посвящают себя самые великие философы (Бонавентура, Фома Аквинский; ученик Фомы, Эгидий из Лесина, после смерти своего учителя посвятит ростовщичеству целый труд «О процентах на капитал» («De usuris»)). Начиная с этого времени ростовщичество служит первостепенным материалом для Exempla, то есть для того популярного дидактического жанра рассказов, анекдотов, примеров, которые Средние века преподносят в виде ярких и наглядных назиданий грешникам, в дальнейшем превратившихся в проповеди, руководства к исповеди, – словом, становятся в первую очередь излюбленным материалом для всего того, что мы могли бы назвать средневековыми медиа.

На что опирается это осуждение? В первую очередь ростовщичество – это кража, воровство, хотя и опосредованно и с видимым принудительным согласием на украденное. Особые обстоятельства не должны вводить нас в заблуждение, речь идет о нарушении четвертой божьей заповеди – данное уравнение эксплицитно установил и провозглашал Ансельм на рубеже XI и XII веков. Но уже гораздо раньше святой Амвросий коротко заявляет: Usura est plus accipere quam dare (Счастлив тот, кто больше дает, чем получает). Ростовщичество означает больше получать, чем давать [Le Goff 1999: 1277], в нем заключается superabundantia (святой Иероним), избыток. К этому избытку в следующем шаге прибавляется смертный грех алчности и страсти наживы. Далее же ростовщичество – это прегрешение перед справедливостью, iustitia. «Брать ростовщический процент за данные взаймы деньги неправедно само по себе, поскольку это означает продавать то, чего не существует, что, со своей стороны, приводит к неравенству, которое противно правосудности» [Аквинский 2013]. Ростовщичество – нарушение правосудия, которое в данном случае основано на предпосылке, что для каждой вещи существует справедливая цена, что существует справедливая плата за честный труд и лишь на это может опираться экономика. Справедливая цена и плата обусловлены природой, и если ростовщик нарушает эту справедливую и естественную норму, то вступает в область противоестественного, перевернутой природы, перверсии. И действительно, противоестественные грехи протягивают друг другу руку, ростовщики в дантовском «Аде» помещены наравне с содомитами, гомосексуалами в седьмой круг ада. Связь неслучайна, она еще продемонстрирует свою живучесть и получит множество отголосков.

Следующая основная предпосылка в данном осуждении заключается в том, что деньги сами по себе бесплодны. Плодотворной может быть лишь работа, только она может быть источником заработка. Nummus non parit nummos, – резюмирует Аквинский мысль Аристотеля и таким образом создает одну из самых излюбленных поговорок того времени[43]43
  Славный пассаж из Аристотеля, о котором идет речь, гласит: «Поэтому с полным основанием вызывает ненависть ростовщичество, так как оно делает сами денежные знаки предметом собственности, которые, таким образом, утрачивают то свое назначение, ради которого они были созданы: ведь они возникли ради меновой торговли, взимание же процентов ведет именно к росту денег. Отсюда это и получило свое название; как дети походят на своих родителей, так и проценты являются денежными знаками, происшедшими от денежных же знаков. Этот род наживы оказывается по преимуществу противным природе» [Аристотель 1983: 395].


[Закрыть]. Деньги не рождают деньги. (И здесь мы можем вспомнить лаконичное определение Марксом капитала, которое есть точный ответ на это изречение: Geld heckendes Geld – деньги, которые плодят деньги.)

Но деньги <…> были изобретены в первую очередь ради обмена, и, следовательно, главным и надлежащим использованием денег является их потребление или отчуждение, посредством которого они участвуют в обмене. Следовательно, по самой их природе брать плату за использование предоставленных денег, каковая плата известна как ростовщический процент, незаконно

[Аквинский 2013].

Деньги не работают и сами как таковые ничего не производят; деньги также не подвергаются износу, хотя монеты, их материальные носители, и вытираются – сами же деньги нематериальны, идеальны, всегда равны самим себе. Кажется, что их материя не от мира сего. (И снова мы можем лишь в скобках вспомнить многочисленные размышления Маркса на тему особой и парадоксальной материальности денег в «Очерке критики политической экономии» и «Капитале»; материальности, которая одновременно крайне необходима и абсолютно неосязаема, как фантомная телесность.)

* * *

Ростовщичество – грех, который особенно тяжек ввиду своей перманентности. Все остальные грехи возникают лишь иногда и временно, человек не может без конца и постоянно грешить, как бы он ни старался. Рано или поздно ему откажет тело, оно устает и устанавливает пределы; тело – хоть и условие греха и носитель греховности, но и его граница и препятствие. Ростовщичество же – грех без границ, грех без конца и края, ростовщик грешит в любое время дня и ночи, в любую секунду, по воскресеньям и во сне, – поскольку проценты всегда набегают, растут, накапливаются, деньги во всяком сегменте времени плодятся, что бы тем временем ни делал ростовщик (даже если, скажем, он предается посту и молитве). Ле Гофф, например, приводит следующую проповедь:

Братья мои, братья мои, не знаете ли вы такой грех, который никогда не прекращается, которому мы можем предаваться все время? Нет? Но он все же существует, существует один-единственный, и я расскажу вам о нем. Это ростовщичество. Деньги, которые дает взаймы ростовщик, никогда не перестают работать, они постоянно производят деньги. Несправедливые, бесстыдные, отвратительные деньги, но все же деньги. Это неутомимый работник. Знаете ли вы, братья, работника, который не останавливается ни в воскресенье, ни в праздничные дни, который не перестает работать даже тогда, когда спит? Нет? Видите, ростовщичество работает день и ночь, по воскресеньям и праздникам, во время сна и бодрствования! Работа во время сна? Ростовщичеству, которым управляет Сатана, удается сотворить это дьявольское чудо. И по сему ростовщичество есть оскорбление Бога и возведенного им порядка. Оно не уважает ни естественный порядок, который Бог хотел установить в мире и в нашей плотской жизни, ни календарный порядок, определенный им. Разве ростовщические берлоги не похожи на быков, непрестанно вспахивающих землю? Грех без остановки и конца заслуживает наказания без остановки и конца. Ростовщичество – это преданный слуга Сатаны и может вести лишь к вечному служению Сатане, к бесконечному наказанию в аду!

[Le Goff 1999: 1280–1281]

Все остальные грехи, таким образом, склонны к растрате, на них тратятся физические силы, и поэтому рано или поздно они достигают своего предела – наслаждение требует отдыха, можно было бы так сказать, если для сопутствующего применения мы введем здесь эту пару понятий. При ростовщичестве ничего не пропадает, в нем нет расходования, это наслаждение без отдыха, постоянное, хотя мелкое и грязное и нефонтанирующее и незрелищное, как некоторые другие грехи. Наслаждение без оргазма, но наслаждение, которое никогда не прекращается, наслаждение постоянного накопления и умеренного роста, постоянной эксплуатации, так сказать, постоянного оргазма, – создается впечатление, что мы оказались посреди фрейдовского описания инстинкта. Фрейд описывает инстинкт как постоянное давление, которое никогда не прекращается, не ослабевает, работает без остановки. Он упорно настаивает на своем вопреки естественным циклам и любому удовлетворению потребностей и никогда не устает.

Если ростовщик является вором – хоть и особого сорта, так как ни в один из моментов не перестает красть, другие воры должны хотя бы спать, и у них, если нет ничего другого, все же заканчивается материал и подходящие случаи, – то что же он все-таки крадет и у кого? Источник ростовщического дохода – временное различие между денежной ссудой и ее возвращением, то есть проценты, которые набираются между одной и второй временной точками: таким образом, в конечной инстанции источником процентов является само время, которое протекает в промежутке. Значит, ростовщик крадет время. И поскольку время принадлежит единственно Богу, он крадет у Бога. Идея снова исходит от Ансельма и Петра Ломбардского, но становится общепринятой. Например, у Томаса Чобхэма: «Ростовщик своему должнику не продает ничего, что бы ему <т. е. ростовщику> принадлежало, а только лишь время, которое принадлежит Богу. Значит, он не имеет права получать прибыль от продажи чужой ценности» [Le Goff 1999: 1287]. Доход – не плод какого-либо труда, какой-либо продукции, но исходит лишь из временнóго зазора. Ростовщик таким образом дословно крадет время у Бога и продает его своим должникам[44]44
  Возможно, непривычно, что похожее, аналогичное осуждение касалось и «интеллектуалов», в частности, тех, которые учат за деньги, т. е. продают науку. Наука принадлежит единственно Богу, так что и интеллектуалы продают нечто, что они могли украсть только у Бога.


[Закрыть]. Кража времени у Бога – аллегория безделья и лени, а также уподобление скаредности, накопления, дохода, – ростовщик гениальным образом объединяет и то и другое, делает и то и другое одновременно, лодырничает и зарабатывает. Чем больше он отдыхает, тем больше зарабатывает. Коль для заработка не были необходимы никакой труд, никакая работа, никакое производство, то ростовщик постоянно имплицитно находится под подозрением, что получает что-то из ничего, при помощи настоящего противоестественного creatio ex nihilo, – что, следовательно, он узурпирует привилегию, принадлежащую исключительно Богу. Поскольку что-либо подобное людям недоступно, он может сделать это только при помощи кражи, которая в конце концов есть кража Божьего времени. Украсть время – основная и наиболее лицемерная форма кражи (и на противоположном конце, по всей видимости, находится основная форма дарения – «презентация времени», именно такое название носит книга Деррида [Derrida 1991])[45]45
  О средневековом понимании времени см.: [Ле Гофф 2000: 36–48].


[Закрыть].

В период Средневековья работа имеет парадоксальный статус. С одной стороны, это наказание за первородный грех («В поте лица твоего будешь есть хлеб»)[46]46
  Так, например, французское слово travail (и испанское trabajo) происходит от вульгарного латинского tripalium, что означает орудие пыток.


[Закрыть], но с другой – часть покаяния, то есть способ откупиться за первородный грех, а значит, путь к спасению. Но это лишь часть амбивалентности, имеющей отношение к работе. Работа, с одной стороны, высоко ценится, а с другой – многие профессии принижались, хотя и выполняли честное и нужное дело. Из-за табу крови принижениям подвергались (или, во всяком случае, считалось предпочтительнее их избегать) мясники, военные, палачи, врачи; из-за табу нечистот – все, кто имел отношение к стирке, чистке и приготовлению пищи; из-за табу денег – купцы, наемные солдаты, не говоря уже о ростовщиках; из-за связи со смертными грехами – проститутки, попрошайки (как бездельники), владельцы трактиров… Словом, табу касается телесных жидкостей и испражнений – с одной стороны, а с другой – плотских наслаждений (ведь грехи – это как раз и есть уступка плоти), в промежутке между обоими находятся деньги, которые, по всей видимости, представляют некое пересечение обоих. Имплицитная средневековая теория поддерживает Фрейда и видит в деньгах продолжение телесных испражнений, их эквивалент и метафору, в то же время деньги служат сводником плотских наслаждений, они могут их обеспечить и соблазнить ими. Так, в итоге и ростовщик оказывается на перекрестке, пересечении всех табу и грехов, концентрируя в себе деньги, скупость, лень, кражу, несправедливость, противоестественное. Ростовщики как воплощенные обобщения всех прегрешений, их «компендиумы», не имели права быть погребенными на христианском кладбище, для них не было милости и прощения.