Текст книги "Большая грудь, широкий зад"

– Не поймать вам его! – воскликнула сестра, расслабленно откинувшись на спинку кресла. – И не мечтайте! Его американский джип ни одному скакуну не догнать!

– Что ж, посмотрим, – кивнул комиссар, сменив позу. Он достал сигарету и предложил Лайди. Она почти инстинктивно отпрянула, но он поднес сигарету ближе. На лице его блуждала таинственная улыбка. Подняв на него глаза, испуганная Лайди протянула дрожащую руку и зажала сигарету желтыми от никотина пальцами. Комиссар сдул пепел со своей наполовину выкуренной сигареты и приблизил ее ярко-красный кончик к лицу Лайди. Та глянула на него исподлобья. Комиссар все так же ухмылялся. Лайди торопливо сунула сигарету в рот и потянулась прикурить. Было слышно, как она причмокивает. Матушка сидела, тупо уставившись в стену, рядом пристроился полусонный наследник Сыма с шестой сестрой. Ша Цзаохуа тихо спала. Возле лица старшей сестры вился дым. Она подняла голову и в изнеможении откинулась назад, грудь у нее словно ввалилась. Пальцы, державшие сигарету, были влажные, будто только что вытащенные из воды гольцы, огонек быстро подбирался ко рту. Волосы на голове Лайди спутались, в уголках рта обозначились глубокие морщины, а под глазами залегли темные тени. Улыбка исчезла с лица комиссара, подобно капле воды на раскаленном железе, которая сжимается со всех сторон, превращаясь в светлую точку не больше кончика иголки, а потом с шипением бесследно исчезает. Он отбросил сигарету, догоревшую почти до самых пальцев, затушил ее носком ноги и широким шагом вышел.

Слышно было, как он кричит за перегородкой:

– Ша Юэляна схватить во что бы то ни стало! Даже если в крысиную нору забьется, выкурить его оттуда. – Звонко клацнула брошенная телефонная трубка.

Матушка с жалостью взирала на старшую сестру, которая обмякла в кресле, словно из нее вытащили все кости. Подошла к ней, взяла за руку, внимательно осмотрела желтые от никотина пальцы и покачала головой. Сестра соскользнула с кресла, встала на колени и обхватила матушкины ноги. Когда она подняла голову, я увидел, что губы у нее двигаются, как у ребенка, сосущего грудь, а изо рта вылетали какие-то странные звуки. Сначала я решил, что она смеется, но потом понял, что плачет.

– Мама, – говорила она, роняя слезы матушке на ноги. – На самом деле не было ни дня, когда бы я не думала о тебе, о сестренках, о братишке…

– Жалеешь о чем-нибудь?

Сестра молчала. Потом покачала головой.

– Ну и хорошо, – одобрила матушка. – Надо делать то, что назначено небесным правителем, а сожаление прогневит его. – И передала ей Ша Цзаохуа: – Присмотри за ней.

Сестра тихонько погладила смуглое личико дочки:

– Мама, если меня расстреляют, вам ее растить.

– Даже если не расстреляют, все равно мне.

Сестра хотела вернуть ее матушке, но та сказала:

– Подержи чуток, мне Цзиньтуна покормить надо.

Она подошла к креслу, расстегнула кофту и склонилась ко мне. Я встал в кресле на коленки и принялся сосать.

– По правде говоря, этот Ша не то чтобы совсем никуда не годится. Следует признать его зятем хотя бы потому, что он увешал мне все деревья кроликами. Но он ничего изменить не сможет. Это я поняла тоже, глядя на всех этих кроликов. Таких, как Цзян, вам не одолеть. Он что иголка в кипе хлопка – не ухватишь, молчит-молчит, а зуб точит.

Вот ведь как бывает: сначала кролики, висевшие на деревьях у нас во дворе, словно диковинные плоды, привели матушку в бешенство. Но прошло время, и из-за них она признала Ша Юэляна зятем. И по ним же рассудила, что Ша Юэляну с комиссаром Цзяном не совладать.

В темноте перед самым рассветом сороки, составлявшие мост через небесную реку, вернулись. Они устроились на коньке крыши и стали так громко трещать, что я проснулся. Матушка сидела в кресле с Ша Цзаохуа на руках. Я же сидел на ледяных коленках Лайди, она крепко прижимала меня к себе. Шестая сестра с наследным принцем Сыма все так же спали голова к голове. Восьмая сестренка прикорнула у ног матушки. Матушкины глаза потухли, а уголки рта опустились, выдавая крайнюю усталость.

Вошедший комиссар Цзян окинул нас взглядом:

– Госпожа Ша, не желаете ли взглянуть на командира бригады?

Спихнув меня на кресло, сестра вскочила.

– Ложь! – вскричала она.

– Ложь? – нахмурился комиссар. – С какой стати мне лгать?

Он подошел к столу, наклонился и задул лампу. Через окно комнату озарили красные солнечные блики. Вытянув руку, он церемонно – а может, это были вовсе и не церемонии – пригласил:

– Прошу, госпожа Ша. И вот еще что. Мы не хотим загонять его в угол. Признав свои ошибки и встав на верный путь, он может быть назначен заместителем командира нашего отряда.

С трудом переставляя негнущиеся ноги, сестра дошла до двери и на пороге оглянулась на матушку.

– И вы, тетушка, тоже ступайте, – сказал комиссар, – вместе со всеми детьми.

Мы прошли череду внутренних ворот усадьбы Сыма и пересекли один за другим несколько похожих друг на друга двориков. Пересекая пятый, мы увидели лежащих там раненых. Одному из них перевязывала ногу барышня Тан. Ей помогала пятая сестра. Она была так озабоченна, что даже не заметила нас.

– А вот твоя пятая сестра, – негромко сообщила матушка, и Лайди бросила на младшую сестру быстрый взгляд.

– Дорогую цену пришлось заплатить, – заговорил комиссар. В шестом дворике на створке от ворот лежало несколько трупов, лица их были прикрыты белой тканью. – Героически погиб командир отряда Лу, – продолжал он. – Это невосполнимая потеря. – Наклонившись, он поднял белую тряпицу, и мы увидели бородатое лицо, забрызганное кровью. – Бойцы хотели с командира бригады Ша живьем шкуру спустить, – добавил комиссар, – но наши политические убеждения этого не позволяют. Нашей верой впору, как говорится, сотрясти небо и землю, впечатлить духов и богов – верно, госпожа Ша?

Пройдя через седьмой дворик и обогнув высоченный экран перед входом, мы оказались на высоких ступенях главных ворот Фушэнтана.

На улице царило оживление. С востока на запад несколько покрытых пылью бойцов отряда вели под узды лошадей, а с запада на восток солдаты с помощью местных жителей тянули на веревках джип. Встретившись перед воротами Фушэнтана, и те и другие остановились. Двое – с виду младшие командиры – подбежали к нам. Вытянувшись перед комиссаром, они козырнули и одновременно, стараясь перекричать друг друга, стали докладывать: один – о захвате тринадцати боевых лошадей, другой – об американском джипе, у которого, к сожалению, пробит радиатор. Цзян высоко оценил их успехи; от его похвалы они выпятили грудь, вздернули подбородки, глаза их засияли.

Комиссар привел нас к церкви. По обе стороны от входа стояли шестнадцать вооруженных часовых. Цзян приветственно поднял руку, бойцы отдали честь оружием, перехватив приклады винтовок и щелкнув каблуками. Так мы, кучка женщин и детей, неожиданно оказались в роли генералов, инспектирующих войска.

В юго-восточном углу церкви сгрудилось около шестидесяти пленных в зеленой форме. Прогнившие балки у них над головой были покрыты белыми гроздьями грибов. Перед ними, спиной к нам, стояли четверо автоматчиков: левая рука на изогнутом, как коровий рог, магазине, четыре пальца правой руки сжимают гладкий, как девичья ножка, приклад, указательный палец – на утином язычке спускового крючка. Рядом грудой дохлых змей валялись кожаные ремни. Пленные могли передвигаться, лишь поддерживая брюки руками.

На губах Цзяна мелькнула еле заметная улыбка, он кашлянул, – возможно, чтобы привлечь внимание. Пленные медленно подняли головы. Глаза у них оживились, вспыхивая, как блуждающие огни. Они явно узнали Лайди – кто-то сразу, кто-то на второй, а может, и на пятый раз. Ведь если верить комиссару Цзяну, она была правой рукой командира бригады. Неизвестно, что она чувствовала, но глаза ее покраснели от слез, она побледнела и опустила голову на грудь.

Эти пленные напомнили мне черных ослов отряда стрелков. Когда их привели в церковь, они тоже сбились в кучу – парами по четырнадцать: один пощипывает другого за ногу, другой покусывает приятеля за зад. Тут и забота друг о друге, и взаимопомощь, и защита. Где, интересно, этот сплоченный отряд ослов нашел свой конец? Может, их разгромил партизанский отряд Сыма Ку у Маэршань8383
  Маэршань – горная вершина в провинции Шаньдун.


[Закрыть], а может, постарались тайные агенты японцев под Гэболин?8484
  Гэболин – горный хребет в провинции Шаньдун.


[Закрыть] В святой день моего крещения изнасиловали матушку. Все эти одетые в зеленую форму солдаты, которые начинали как отряд стрелков, – мои заклятые враги. Теперь, во имя Отца, Сына и Святого Духа, они должны понести заслуженное наказание. Аминь.

– Ну что, братва, проголодались небось? – обратился к ним Цзян.

Пленные снова подняли головы. Кое-кто вознамерился было ответить, но промолчал. Другие и не думали отвечать.

– Оглохли, что ли, или языки проглотили, сынки? – не выдержал один из охранников Цзяна. – Вам комиссар отряда вопрос задал!

– А ну попридержи язык! – сурово оборвал охранника Цзян. Тот покраснел и опустил голову. А Цзян продолжал: – Мы знаем, братцы, что вы голодны и хотите пить, а может, и животом страдаете – у таких круги под глазами и холодный пот прошибает. Продержитесь еще немного, еда скоро будет. У нас здесь условия не ахти, разносолов не обещаю. Сначала котел бобового супа, чтобы заодно и жажду утолить, а в полдень – пампушки из белой муки и жареная конина с чесноком.

На лицах пленных отразилась радость, некоторые набрались смелости и стали тихо переговариваться.

– Лошадей полегло немало, – продолжал Цзян, – и всё добрые. Такая досада, что вы нарвались на наше минное поле. Кто знает, может, вам достанется мясо лошадей, на которых вы шли в бой. Хотя и говорят, что мулов и лошадей можно сравнить с благородными мужами, но это в конце концов всего лишь лошади. Человек – душа всего сущего, так что ешьте до отвала!

Пока он разглагольствовал про лошадей, два пожилых бойца внесли большущий бидон, покряхтывая под его тяжестью. За ними, балансируя, шли два бойца помоложе, каждый со стопкой больших грубых керамических чашек, высившейся от живота до подбородка. «Суп! Суп!» – кричали пожилые, словно кто-то загораживал им дорогу. Молодые старательно высматривали, куда бы сгрузить свои чашки. Пожилые медленно наклонились и поставили бидон на землю. Молодые, приседая, старались не наклоняться и лишь у самой земли убрали ладони из-под своей ноши. Башенки из чашек стояли, покачиваясь, а бойцы, выпрямившись, утерли рукавом пот.

Комиссар помешал суп большим деревянным черпаком.

– Красный сахар добавляли? – спросил он.

– Докладываю, комиссар: красного сахара не нашли, добавили банку белого. Взяли в доме семьи Цао. Старушка Цао никак отдавать не хотела: прижала банку к себе и не отпускает…

– Ладно, ладно, разливайте, пусть поедят братишки! – Комиссар отложил черпак и, словно вдруг вспомнив про нас, обернулся: – Не желаете отведать солдатской пищи?

– А что, комиссар на бобовый суп нас сюда привел? – презрительно фыркнула Лайди.

– А почему бы и не съесть? – оживилась матушка. – Давай, старина Чжан, – узнала она повара, – налей-ка мне и всем девочкам.

– Мама, а если он отравлен?! – всполошилась Лайди.

– А у госпожи Ша богатое воображение! – расхохотался комиссар. – Он зачерпнул из бидона и, высоко подняв черпак, медленно вылил содержимое обратно, чтобы продемонстрировать суп на цвет и дать почувствовать его аромат. Потом снова отложил черпак: – Мы сыпанули туда пакет мышьяка и два пакета крысиного яда. После первой же ложки через пять шагов вам будет плохо с сердцем, через шесть вы свалитесь, а через семь будете истекать кровью. Есть смельчаки отведать?

Вперед вышла матушка. Она взяла чашку, протерла ее рукавом от пыли, налила супа и подала старшей сестре. Та отказалась.

– Тогда я, – сказала матушка. Она подула на суп, сделала первый глоток, а потом приложилась еще несколько раз. После этого наполнила еще три чашки и протянула шестой и восьмой сестрам и наследнику Сыма.

– Нам, нам теперь плесни! – загалдели пленные. – По три чашки слопаем, отравленный или нет.

Молодые бойцы раздавали чашки, пожилые орудовали черпаками, наполняя их одну за другой. Бойцы с автоматами расступились и теперь стояли боком к нам. Было видно, что они не сводят глаз с пленных. Те выстроились в очередь, одной рукой поддерживая штаны, а другой готовясь принять свою порцию, причем со всей осторожностью, чтобы не обжечься. Один за другим они неторопливо возвращались в свой угол, садились на корточки и, держа чашку уже двумя руками, начинали есть, дуя на горячий суп перед каждым глотком. Так они и ели этим проверенным способом – дуя и прихлебывая маленькими глотками: иначе можно обжечь и рот, и внутренности. У барчука Сыма такого опыта не было, он сделал большой глоток и уже не мог ни выплюнуть горяченный суп, ни проглотить. В результате весь рот у него побелел от ожога.

– Второй дядюшка… – тихо проговорил один из пленных, протянув руку за чашкой с супом. Пожилой боец с черпаком поднял голову и уставился на молодого парня. – Не узнаете, второй дядюшка? Это же я, Сяо Чан…

Пожилой замахнулся и огрел Сяо Чана черпаком по руке.

– Какой я тебе дядюшка! – загремел он. – Обознался, милок, такого племянничка, чтобы обрядился в зеленую шкуру предателя, у меня быть не может!

Ойкнув, Сяо Чан уронил чашку с супом себе на ноги и взвыл от боли. Он нагнулся, чтобы потереть обожженное место, и брюки тут же съехали до колен, открыв на обозрение грязные, заношенные трусы. Ойкнув еще раз, он уже двумя руками подхватил спущенные брюки, и, когда выпрямился, в глазах у него блеснули слезы.

– Где твоя дисциплина, старина Чжан! – рассердился комиссар. – Кто тебе позволил руки распускать? Доложи по команде – трое суток ареста!

– Этот тип дядюшкой меня назвал… – пролепетал Чжан.

– Сдается мне, ты и впрямь его второй дядюшка, – заключил комиссар. – Чего тут скрывать? Будет выполнять, что ему говорят, – примем в отряд. Сильно обжегся, приятель? Погоди чуток, придет санинструктор, помажет меркурохромом. Суп он пролил, так что налей-ка ему еще чашку и бобов добавь.

Злополучный племянник, прихрамывая, двинулся в угол с самой густой порцией, а на его место встал следующий.

Церковь наполнилась чавканьем и хлюпаньем. Бойцы на раздаче на какое-то время остались без дела. Один из молодых стоял, облизывая губы, второй не спускал глаз с меня. Один из пожилых скреб черпаком дно бидона, другой достал трубку и кисет, собираясь закурить. Матушка приставила чашку к моим губам, но я с отвращением отпихнул ее грубый край: мой рот был приспособлен лишь к соску – и ни к чему другому.

Старшая сестра хмыкнула, а когда комиссар взглянул на нее, на лице ее было написано презрение.

– А что, съем-ка чашку и я, – проговорила она.

– Конечно, хорошее дело, – поддержал комиссар. – Глянь на себя, скоро совсем как засохший баклажан будешь. Старина Чжан, быстро налей чашку госпоже Ша. Да погуще.

– Мне бы пожиже, – сказала сестра.

– Пожиже, – поправился комиссар.

– И вправду сахару положили, – подтвердила сестра, отхлебнув глоток. – Поешь и ты, комиссар, а то столько уже наговорил, что, наверное, горло пересохло.

Тот ущипнул себя за шею:

– И впрямь пересохло. Давай, старина Чжан, плесни и мне чашку. И тоже пожиже.

Прихлебывая суп, комиссар разговорился с сестрой о зеленых бобах – сколько их разных видов. Рассказал, что в его родных местах выращивают песочные бобы – они развариваются сразу, как только закипает вода. Здешние совсем другое дело: их надо варить не меньше двух часов. От зеленых бобов они перешли к обсуждению соевых. Ну просто два знатока бобовых культур. После бобов комиссар хотел было перейти на разновидности арахиса, но сестра бесцеремонно шмякнула чашку на пол:

– Послушай, Цзян, что за ловушку ты готовишь?

– Вы слишком впечатлительны, госпожа Ша, – усмехнулся Цзян. – Пойдемте, командир бригады небось заждался.

– И где же он? – с издевкой спросила сестра.

– Ну конечно там же, в незабвенном месте.

У ворот нашего дома часовых было еще больше, чем у входа в церковь. Вход в восточную пристройку охраняла еще одна группа часовых под началом Бессловесного Суня. Он сидел на бревне, поигрывая своим бирманским мечом. На ветвях персикового дерева устроилась Птица-Оборотень. Она болтала ногами и грызла зажатый в руке огурец.

– Что ж, ступайте, – сказал Цзян. – И постарайтесь уговорить его. Будем надеяться, он выйдет из тьмы к свету.

Сестра вошла внутрь, и оттуда донесся ее пронзительный визг.

Мы вбежали следом за ней и увидели Ша Юэляна. Он висел на балке в шерстяном френче зеленого цвета и в начищенных до блеска кожаных сапогах. Я запомнил его как человека небольшого роста, но там, на балке, он казался невероятно высоким.

Глава 18

Спустившись с кана и еще не продрав как следует глаза, я ринулся к матушкиной груди. Бесцеремонно добрался до нее, вцепился обеими руками в пампушку ее основания, открыл рот и поймал сосок. Во рту разлилось жжение, на глаза навернулись слезы. Обиженный, не веря в то, что произошло, я выплюнул сосок и поднял взгляд на матушку. С виноватой улыбкой она потрепала меня по голове:

– Тебе семь лет, Цзиньтун, ты уже взрослый мужчина, сколько можно сосать грудь!

Матушкины слова еще висели в воздухе, а до Цзиньтуна донесся звонкий, как колокольчик, милый смех восьмой сестренки. Взор застлала черная пелена, и Цзиньтун рухнул навзничь. В полных отчаяния глазах намазанные перцем груди взмывали ввысь красноглазыми голубками. Чем только матушка не мазалась, чтобы отлучить меня от груди, – и соком сырого имбиря, и толченым чесноком, и водой с запахом тухлой рыбы, и даже вонючим куриным пометом. На этот раз она взяла перечное масло. Все прежние попытки терпели провал, потому что Цзиньтун падал на пол и притворялся мертвым. Вот и теперь я лежал на полу и ждал, когда матушка, как и раньше, пойдет отмывать грудь. Четко вспомнился приснившийся ночью кошмар: матушка отрезает одну грудь и бросает на пол со словами «Соси, это тебе!». Откуда ни возьмись выскакивает черная кошка, хватает грудь и убегает.

Матушка подняла меня и усадила за стол. Лицо у нее было очень строгое.

– Можешь говорить что угодно, но от груди я тебя отучу! – твердо заявила она. – Или ты решил всю меня высосать, чтобы я в сухую щепку превратилась, а, Цзиньтун?

Сидевшие за столом и уплетавшие лапшу барчук Сыма, Ша Цзаохуа и восьмая сестренка Юйнюй обратили на меня полные презрения взгляды. Издала холодный смешок и сидевшая на груде золы у печки Шангуань Люй. Тело ее иссохло, и кожа отваливалась пластами, как рисовая бумага. Барчук Сыма высоко поднял палочками подрагивающий червячок лапши и покачал у меня перед лицом. Потом этот червяк скользнул ему в рот. Какая гадость!

Матушка поставила на стол чашку дымящейся лапши и вручила мне палочки:

– На, ешь. Попробуй, какую лапшу приготовила твоя шестая сестра.

Шестая сестра в это время кормила у печки Шангуань Люй. Она повернулась и смерила меня враждебным взглядом:

– Такой большой, а все титьку сосет. Ну куда это годится!

Тут я возьми да и шваркни в нее всю эту лапшу. Сестра вскочила, вся в белых червячках, и возмущенно закричала:

– Мама, ты совсем его распустила!

Матушка отвесила мне подзатыльник.

Я бросился к шестой сестре и обеими руками вцепился аккурат ей в грудки. Слышно было, как они запищали, будто цыплята, которых цапнула за крылья крыса. Сестра аж согнулась от боли, но я хватки не ослаблял.

– Мама, мамочка! – верещала она, и ее вытянутое лицо пожелтело. – Ну смотри, что он вытворяет…

– Гаденыш! Гаденыш маленький! – воскликнула матушка, и ее гнев обрушился на мою бедную голову.

Я упал и потерял сознание.

Когда я пришел в себя, голова раскалывалась от боли. Барчук Сыма как ни в чем не бывало продолжал забавляться с лапшой, поднимая ее вверх, перед тем как съесть.

Из-за края чашки на меня глянула Ша Цзаохуа. Вся мордочка у нее была в прилипшей лапше. Глянула робко, но дала почувствовать, что преисполнена уважения ко мне. Шестая сестра, сидя на порожке, всхлипывала. У нее болела грудь. Шангуань Люй буравила меня недобрым взглядом. Матушка с искаженным от возмущения лицом смотрела на разбросанную по полу лапшу.

– Вот ведь ублюдок! Думаешь, легко эта лапша достается? – Она собрала горсть лапши – нет, клубок червей, – зажала мне нос и запихнула в широко раскрывшийся рот. – Жри давай, всё жри! До костей всю высосал, наказание мое!

Я с шумом извергнул всё обратно, вырвался и выбежал во двор.

Там, в черном халате, склонившись над точильным камнем, точила нож Лайди. Халат был велик ей, она ходила в нем, не снимая, все эти четыре года. Лайди дружески улыбнулась мне, но в тот же миг выражение лица у нее изменилось.

– На этот раз точно глотку ему перережу, – процедила она сквозь зубы. – Пришел его час, нож мой острее северного ветра и холодней, понять он заставит: за жизни погубленные расплачиваются своей.

Я был не в настроении и прошел мимо. Все считали, что она умом повредилась. А я думал, притворяется, только вот зачем – непонятно.

Однажды – она обитала тогда в западной пристройке – она, забравшись на жернов и свесив длинные ноги, закрытые полами черного халата, рассказала, как купалась в роскоши, когда странствовала с Ша Юэляном по Поднебесной. Каких только удивительных вещей не повидала! У нее был ящик, который умел петь, стеклышки, с которыми все далекое делалось близким. Тогда я посчитал все это бредом, но вскоре сам увидел этот ящик: его как-то принесла пятая сестра, Паньди. Эта жила у подрывников припеваючи и раздобрела, как жеребая кобыла. Она осторожно поставила эту штуковину с раскрытой, как цветок, желтой медной трубой на кан и с довольным видом позвала нас:

– Идите все сюда, кругозор расширять будем! – И, сняв красную материю, стала раскрывать секрет ящика. Сначала взялась за ручку и со скрипом крутанула. Затем таинственно усмехнулась: – Вот, послушайте: так хохочет иностранец. – Раздавшиеся из ящика звуки перепугали нас до смерти. Смех иностранца походил на стенания призраков из слышанных нами сказаний.

– Унеси сию же минуту, унеси прочь этот ящик с призраками! – замахала руками матушка.

– Ну и темная же ты, мама. Скажешь тоже – ящик с призраками! Граммофон это, – вздохнула Паньди.

С улицы через окно донесся голос Лайди:

– Игла стерлась, новую вставить надо!

– Опять ты, госпожа Ша, что-то корчишь из себя, – издевательским тоном изрекла пятая сестра.

– Эту штуковину я испортила, – презрительно бросила старшая. – Помочилась в эту твою желтую трубу. Не веришь – понюхай.

Пятая сестра нахмурилась и, сунув нос в раструб, стала принюхиваться. Но не сказала, учуяла что или нет. Я тоже сунул свой любопытный нос и вроде бы уловил что-то вроде душка тухлой рыбы, но сестра тут же оттолкнула меня.

– Лиса блудливая! – с ненавистью выпалила она. – Лучше бы тебя пристрелили. Зря я за тебя заступалась.

– Да я бы его прикончила, кабы не ты! – отвечала старшая. – Вы только гляньте на эту якобы девственницу! Титьки, как старый турнепс, дряблые, Цзяном пообсосанные.

– Предательница, сука предательская! – костерила ее Паньди, невольно прикрыв рукой отвислые груди. – Женушка вонючая пса-предателя!

– А ну катитесь отсюда! – рассвирепела матушка. – Обе катитесь, чтоб вам сдохнуть! Глаза бы мои вас не видели!

В душе у меня зародилось уважение к Лайди. Ведь помочилась-таки в эту драгоценную трубу! Насчет стеклышек, с которыми далекое делается близким, тоже, конечно, правда. Бинокль это, у каждого командира на шее болтается.

– Дурачок маленький! – приветливо окликнула меня Лайди, удобно устроившаяся на сене в ослином корыте.

– Никакой я не дурачок, нисколечки не дурачок! – защищался я.

– А по-моему, очень даже дурачок. – Она резко задрала черный халат, согнула в коленях ноги и позвала приглушенным голосом: – Глянь-ка сюда! – Луч солнца осветил ее ноги, живот и похожие на поросят груди. – Забирайся. – На ее лице играла усмешка. – Забирайся, пососи меня. Матушка кормила грудью мою дочь, а я дам тебе пососать свою. И будем в расчете.

Весь трепеща от страха, я приблизился к корыту. Она выгнулась всем телом, как карп, ухватила меня за плечи и накрыла мне голову полами своего халата. Опустилась кромешная тьма, и я, дрожа от любопытства, стал шарить в этой тьме, таинственной и завлекательной. Пахло так же, как от той граммофонной трубы.

– Сюда, сюда, – словно издалека, донесся ее голос. – Дурачок. – И она засунула мне в рот сосок. – Соси, щенок ты этакий. Нет, не нашей ты породы, не из Шангуаней, ублюдок маленький.

Во рту плавилась горьковатая грязь с ее соска. Из подмышки пахнуло так, что стало нечем дышать. Казалось, я сейчас задохнусь, но она держала меня за голову обеими руками и судорожно выгибалась всем телом, словно желая запихнуть мне в рот всю грудь целиком, огромную и твердую. Понимая, что этой пытки больше не выдержу, я взял и укусил ее за сосок. Она подскочила как ошпаренная, я выскользнул из-под черного халата и скрючился у нее в ногах, предчувствуя, что сейчас огребу тумаков. По ее впалым смуглым щекам текли слезы. Груди под черным халатом яростно вздымались и опускались, как птицы, распушившие после спаривания свое прекрасное оперение.

Мне стало очень стыдно, я протянул руку и дотронулся пальцем до ее руки. Она погладила меня по шее и тихо сказала:

– Братишка, милый, не говори никому про сегодняшнее.

Я понимающе кивнул.

– Скажу по секрету, – добавила она, – во сне мне явился муж. Сказал, что не умер, что душа его поселилась в теле какого-то мужчины, светловолосого и белолицего.

Это воспоминание молнией пронеслось у меня в голове, тем временем я уже вышел в проулок. По главной улице мчались как сумасшедшие пятеро подрывников. Их лица выражали бурную радость. Один из них, толстяк, толкнул меня на бегу:

– Малец, японские черти капитулировали! Дуй домой и скажи матери: Япония капитулировала, война Сопротивления закончилась, победа!

На улице с радостными криками прыгали солдаты, среди них, ничего не понимая, толклись местные жители. Японские черти капитулировали, Цзиньтуна отлучили от груди. Лайди дала мне свою, но молока у нее не было, только вонючая грязь на соске, как вспомнишь – ужас! С северного края проулка большими прыжками примчался Бессловесный Сунь с Птицей-Оборотнем на руках. После гибели Ша Юэляна матушка выставила его вместе со всем отделением из нашего дома, и он поселился с ними в своем собственном. Сестра тоже переехала к нему. Теперь рядом их не было, но в доме немого часто раздавались по ночам ее бесстыдные вопли и какими-то окольными путями достигали наших ушей. А сейчас он притащил ее сюда. Выставив огромный живот, она сидела у него на руках в накинутом на плечи белом халате. Похоже, он был пошит по тому же образцу, что и черный халат Лайди, разнились они лишь цветом. При мысли о халате Лайди вспомнилась ее грудь, а воспоминание о груди Лайди заставило обратить внимание на грудь третьей сестры. Из всех женщин семьи Шангуань ее груди были самые классные: прелестные и живые, чуть задранные вверх мордочкой ежика. Так что же, раз у нее груди высший сорт, значит, у Лайди не высший? Ответить на этот вопрос прямо я не могу. Потому что, едва лишь начав что-то осознавать в окружающей действительности, понял: красивыми могут быть самые разные груди; назвать какие-то уродливыми язык не поворачивается, а сказать, что эти вот красивые, получается запросто. Встречаются же и ежики красивые, бывают и красивые поросята. Поставив сестру на землю, немой замычал свое «а-а, а-а-о» и дружелюбно помахал у меня перед носом кулачищами размером с лошадиную подкову. Я понял, что это мычание следует понимать как «Японские черти капитулировали». А он припустил дальше по улице, словно дикий буйвол.

Птица-Оборотень разглядывала меня, склонив голову набок. Ее ужасающих размеров живот напоминал разжиревшего паука.

– Ты горлица или гусь? – спросила она своим щебечущим голосом, хотя трудно сказать, был ли этот вопрос адресован мне. – Улетела моя птичка, улетела! – На ее лице отразилась паника.

Я указал в сторону улицы, она вытянула вперед руки, что-то чирикнула и побежала туда, топая босыми ногами. Бежала она очень быстро, и я диву давался: неужели этот огромный живот не мешает? А не будь у нее живота, пожалуй, и взлетела бы. То, что беременные бегают медленнее, представление ложное. На самом деле, когда мчится стая волков, совсем не обязательно, что беременные волчицы отстают; и среди стаи летящих птиц непременно есть самки с оплодотворенными яйцами. Вот и Птица-Оборотень добежала до собравшихся на улице этаким мощным страусом.

К воротам дома спешила и пятая сестра. У нее тоже выпячивался большой живот, а серая гимнастерка на груди промокла от пота. Бежала она совсем не так ловко, как третья. Та на бегу размахивала руками, будто крыльями, а пятая сестра поддерживала живот обеими руками и пыхтела, как кобыла, тянущая повозку в гору. Самая высокая из сестер Шангуань, Паньди отличалась еще и самой пышной фигурой. Груди у нее, разбойные и лихие, постукивали, когда сталкивались, словно были наполнены газом.

Ночь была темная, хоть глаз выколи, и старшая сестра в своем черном халате, спрятав лицо под черной вуалью, пробралась через сточную канаву в усадьбу Сыма. Ориентируясь на кислый запах пота, она подобралась к ярко освещенной комнате. Плитки двора поросли зеленоватым мхом, идти было скользко. Сердце, готовое выскочить, бешено колотилось в горле. В руке она судорожно сжимала нож, во рту стоял металлический привкус. Сестра приникла к щели в створчатой двери, и открывшаяся перед ней картина ужаснула ее и потрясла. Колеблющийся свет большой оплывшей свечи отбрасывал пляшущие тени; на зеленых плитках пола валялась беспорядочно разбросанная серая форма, чей-то грубый носок повис на краю палевого унитаза. На худом смуглом теле Цзян Лижэня в чем мать родила распласталась Паньди. Лайди влетела в комнату, но тут же застыла перед бесстыдно выставленными ягодицами младшей сестры; в ложбинке на копчике поблескивали капельки пота. Ненавистный Цзян Лижэнь, которого Лайди вознамерилась прикончить, был надежно защищен.

– Убью! Убью обоих! – закричала она, высоко занеся нож.

Паньди скатилась под кровать, а Цзян Лижэнь, схватив одеяло, рванулся к старшей сестре и повалил ее на пол.

– Так и знал, что это ты! – ухмыльнулся он, сдернув вуаль.

– Японцы капитулировали! – крикнула пятая сестра, остановившись у ворот, и снова выбежала на улицу, потащив за собой и меня. Рука у нее была влажная от пота, в этом запахе я учуял еще и примесь табака. Этот был запах ее мужа, Лу Лижэня, который сменил фамилию с Цзян на Лу в память о командире батальона, героически погибшем при разгроме бригады Ша. Вместе с потом пятой сестры его запах разносился по всей улице.