Текст книги "Большая грудь, широкий зад"

Там кричали и прыгали от радости бойцы батальона, многие со слезами на глазах; они наскакивали друг на друга, хлопали по плечу. Кто-то забрался на совсем уже накренившуюся колокольню и ударил в старинный колокол. Народу на улице становилось все больше: кто пришел с гонгом, кто привел молочную козу на веревке, один даже принес кусок мяса, который подпрыгивал на листе лотоса, как живой. Мое внимание привлекла женщина с медными колокольчиками на груди. Она как-то странно пританцовывала, груди у нее прыгали вверх-вниз, и колокольчики громко звенели. В воздухе висели тучи пыли, все орали до хрипоты. Стоявшая в толпе Птица-Оборотень вертела головой туда-сюда, а немой тыкал своими кулачищами каждого, кто случался рядом. Из усадьбы Сыма солдаты принесли на руках Лу Лижэня, высоко подняв его, как бревно. С криками «Эге-гей! Эге-гей!» они подбросили его в воздух аж до верхушек деревьев, потом еще и еще раз…

– Лижэнь! – кричала пятая сестра, держась за живот, и слезы текли у нее по лицу. – Лижэнь! – Она пыталась протиснуться среди солдат, но всякий раз ее выпихивали сомкнувшиеся тощие задницы.

Перепуганное этим бурным весельем, солнце заметно прибавило ходу и вскоре присело на землю передохнуть, откинувшись на деревья по гребню песчаных холмов. Кроваво-красное с головы до ног, истекая потом и полыхая жаром, всё в каких-то пузырях, оно переводило дух, словно седовласый старец, и наблюдало за этой толпой.

Сначала в пыль упал один человек, за ним повалилось еще несколько. Поднятая пыль мало-помалу оседала, покрывая лица людей, их руки и пропитанные потом тужурки. В кроваво-красных лучах на улице лежало множество недвижных тел, подобных мертвецам. Стали сгущаться сумерки; с болот и прудов, заросших камышом, потянул прохладный ветерок, он принес с собой гудок паровоза, тянувшего состав через мост. Все навострили уши, прислушиваясь. А может, я один навострил уши.

Война Сопротивления победно завершилась, но Шангуань Цзиньтуна отлучили от груди. Появились мысли о смерти. Хотелось прыгнуть в колодец или броситься в реку.

Из груды валяющихся на улице тел стала медленно выползать фигура в желтом от пыли халате. Встав на колени, она принялась откапывать из пыли нечто такого же цвета, как и ее халат, как и все остальное на улице. На руках у нее появилось одно существо, потом другое. Оба верещали, как гигантская саламандра8585
  Гигантская саламандра (кит. вава юй – рыба-ребенок) издает звуки, похожие на детский плач.


[Закрыть]. Посреди бурной радости празднования победы в войне Сопротивления третья сестра, Птица-Оборотень, родила двух мальчиков.

Сестра и ее дети заставили меня на время забыть о своих переживаниях. Я тихонько пробрался поближе, чтобы взглянуть на племянников. Переступая через чьи-то ноги и головы, я наконец приблизился настолько, чтобы разглядеть сморщенные личики и тельца младенцев, извалявшихся в желтой пыли, увидеть их лысые головки, гладкие, как тыквочки. Когда они в плаче разевали рты, вид у них был просто жуткий, и мне почему-то почудилось, что тельца этих двух созданий могут покрыться толстой чешуей, как у карпа. Я невольно отпрянул, наступив при этом на руку лежащего рядом мужчины. Вместо того чтобы наподдать мне или выругаться, он лишь крякнул, неторопливо сел, а потом так же неторопливо встал. Когда он стер с лица пыль, стало ясно, кто это, – муж пятой сестры, Лу Лижэнь. Что ищешь, Лу Лижэнь? А искал он пятую сестру, которая с трудом поднялась из зарослей травы под стеной и бросилась к нему в объятия.

– Победа, победа! Наконец-то мы победили, – твердила она, обхватив его голову и беспорядочно ероша волосы. Они что-то тихо мурлыкали, поглаживая друг друга. – Давай назовем нашего ребенка Шэнли8686
  Шэнли – букв. победа.


[Закрыть], – услышал я голос сестры.

К тому времени старичок-солнце уже притомилось и готовилось отойти ко сну. Свой ясный свет пролила луна, эта малокровная, но прелестная вдовушка. Обняв пятую сестру, Лу Лижэнь собрался было уйти, но время выбрал явно не самое подходящее, потому что именно в этот момент в деревню входил муж второй сестры, Сыма Ку, со своим антияпонским батальоном спецназначения.

Батальон состоял из трех рот. Первая, кавалерийский эскадрон, насчитывала шестьдесят шесть лошадей смешанной илийско-монгольской8787
  Или` – район бассейна одноименной реки в Синьцзян-Уйгурском автономном округе КНР.


[Закрыть] породы, а бойцы его были вооружены американскими ручными пулеметами «томпсон», которые отличались изяществом линий и позволяли вести беглый огонь. Вторая рота, самокатчики, катила на шестидесяти шести велосипедах марки «Кэмел», и у бойцов через плечо висели немецкие зеркальные8888
  Зеркальными немецкие пистолеты называли из-за высокого качества полировки металла.


[Закрыть] «маузеры» с магазином на двадцать патронов. Бойцы третьей роты верхом на шестидесяти шести крепких, быстрых мулах были вооружены японскими винтовками «Арисака». Имелось в батальоне и небольшое спецподразделение с тринадцатью верблюдами – они перевозили инструменты для ремонта велосипедов и запчасти к ним, а также все необходимое для починки оружия и сохранности боеприпасов. На верблюдах передвигались также Сыма Ку с Шангуань Чжаоди и их дочери Сыма Фэн и Сыма Хуан. Еще на одном верблюде восседал американец по имени Бэббит. На верблюде, замыкающем этот караван, покачивался похожий на черную обезьяну Сыма Тин, одетый в армейские брюки и серую с розоватым отливом шелковую рубашку. Он был мрачен, будто его обидели.

Бэббит отличался от всех не только спокойным взглядом голубых глаз, мягкими, светлыми волосами и ярко-красными губами. На нем была рыжая кожаная куртка, парусиновые брюки с множеством больших и маленьких карманов и высокие ботинки из оленьей кожи. В таком необычном наряде он въехал на своем верблюде нслед за Сыма Ку и Сыма Тином.

Конный эскадрон Сыма Ку влетел в деревню, как сверкающий вихрь. На шестерке вороных в первой шеренге красовались в шерстяных мундирах цвета хаки молодые бравые всадники, сияя начищенными до блеска медными пуговицами на груди и на рукавах. Сверкали кавалерийские краги, отливали блеском «томми» на груди и каски на голове, поблескивали даже лошадиные бока. Приблизившись к лежащим на земле солдатам, эскадрон перешел на шаг, а вороные первой шеренги загарцевали, подняв головы, когда их шестеро всадников сняли автоматы и принялись палить в затухающее небо. Темноту расчертили яркие полоски трассирующих пуль, с деревьев посыпались листья.

Вздрогнув от выстрелов, Лу Лижэнь с Паньди в испуге оторвались друг от друга.

– Вы что за часть? – крикнул комиссар.

– Дедушки твоего та самая часть, – осклабился молодой кавалерист.

Не успел он договорить, как по волосам Лу Лижэня чиркнула шальная пуля, и комиссар неуклюже растянулся на земле. Но тут же вскочил и завопил:

– Я командир и политический комиссар батальона подрывников и хочу видеть вашего старшего офицера!

Его слова потонули в грохоте автоматных очередей.

Подрывники бестолково пытались встать на ноги, натыкаясь друг на друга и снова падая. Кавалеристы понукали лошадей, возникла толчея, и ряды эскадрона расстроились. Низкорослые верткие лошади, словно стая хитрых, рыскающих в поисках добычи котов, перепрыгивали через тех, кто не успел подняться, и тех, кто поднялся, но завалился снова. Сзади напирали остальные шеренги эскадрона, перепуганные люди с криком бессмысленно топтались среди лошадей. Они, подобно пустившим корни деревьям, не могли убежать, и им ничего не оставалось, как только принимать сыпавшиеся отовсюду удары. Эскадрон уже прошел, а они еще до конца не осознали, что произошло. И тут появилась рота на мулах – ровным строем, тоже во всем блеске, мулы вышагивали, горделиво подняв головы, как и восседавшие на них бойцы с карабинами.

Конный эскадрон тем временем перестроил свои ряды и теснил подрывников с другого конца улицы. Зажатые с двух сторон, те сгрудились посередине. Самые шустрые хотели было улизнуть проулками, но их перехватили самокатчики третьей роты в светло-коричневых гражданских костюмах и открыли по ним огонь из «маузеров». Пули поднимали фонтанчики пыли у ног перепуганных беглецов, и им пришлось вернуться. Вскоре всех бойцов и командиров батальона согнали на главную улицу, перед воротами Фушэнтана. И почему они, спрашивается, не прорвались в Фушэнтан и не заняли оборону, укрепившись в глубине двориков этой огромной усадьбы? Да потому, что лазутчики Сыма Ку заранее проникли в батальон, закрыли под шумок ворота и установили мины перед воротами и за ними.

Бойцы на мулах получили команду спешиться и освободить проход для прибывающего начальства. Вот в этот проход и устремились взоры подрывников, а также местных жителей, которые на свою беду оказались рядом с солдатами. У меня появилось смутное предчувствие, что те, кто появится, наверняка будут иметь отношение к семье Шангуань.

Солнце почти скрылось за песчаной грядой, от него остался лишь розоватый гребешок на фоне мрачно темнеющих деревьев. Над глинобитными хижинами пришлых заметались золотисто-красные вороны. В небесах уже выделывала головокружительные пируэты стая летучих мышей. Наступившая вдруг тишина свидетельствовала о скором появлении командования.

– Победа! Победа! – взревели глотки кавалеристов, когда на западе наконец показались украшенные красным шелком верблюды.

Сыма Ку красовался в оливковой форме из первоклассной шерсти, в шапке лодочкой, которую у нас прозывают ослиной мандой, и с парой медалей на груди, с лошадиную подкову каждая. Пояс утыкан серебристыми патронами, на правом боку револьвер. Его верблюд, величественно задрав драконью шею и навострив стоящие торчком, как у собаки, уши, жевал похотливыми, как у лошади, губами и щурил прикрытые ресницами тигриные глаза. Вплывая в освобожденный кавалеристами проход, он покачивался, переставляя большие толстые ноги с подковами на раздвоенных, как у короны, копытах, изгибал длинный и тонкий, как змея, хвост и поджимал тощий, как у барана, зад. Он походил на корабль, покачивающийся на волнах, а Сыма Ку, который восседал, скрестив перед собой ноги в кавалерийских крагах из первоклассной кожи, чуть откинувшись назад и выпятив грудь, – на горделивого моряка. Рукой в белой перчатке Сыма Ку поправил складки своего головного убора. Резкие черты лица, бронзовая от загара кожа с красными пятнышками на щеках, как на побитых морозцем кленовых листьях. Казалось, его лицо вырезано из сандала и защищено от влажности и коррозии тремя слоями тунгового масла. Кавалеристы отдали честь оружием и разом громко выкрикнули приветствие.

Следом шел верблюд, который нес на себе Шангуань Чжаоди, жену Сыма Ку. За эти годы ее нежное, даже изящное лицо ничуть не изменилось. Она была в белой поблескивающей накидке поверх куртки из желтого шелка – на подкладке, с косым запахом, в красных шелковых шароварах и изящных желтых кожаных туфельках. На руках – браслеты из темно-зеленой яшмы, на всех пальцах, кроме больших, – восемь золотых колец, а в ушах – блестящие зеленые виноградинки. Позже я узнал, что это были изумруды.

Не забыть бы упомянуть про моих высокочтимых племянниц, ехавших на верблюде сразу за Чжаоди. Толстая веревка, пропущенная между горбами, соединяла два стульчика-корзины, сплетенные из навощенных веток. В левой корзине с цветами в волосах сидела Сыма Фэн, в правой – так же принаряженная Сыма Хуан.

Потом на глаза мне попался американец Бэббит. Сколько ему лет, было так же трудно сказать, как определить возраст ласточки, но по огоньку в его кошачьих глазах я решил, что он очень молод, – лишь недавно навострившийся топтать курочек петушок. А какое красивое перо было у него в голове! Верблюд покачивался, а его поза оставалась неизменной, – он напоминал привязанного к поплавку и пущенного в воду деревянного мальчика. Меня очень впечатлило такое умение, но вот как у него это получалось – оставалось загадкой. Лишь потом, когда мы узнали, что он американский военный летчик, стало понятно, что он и верхом на верблюде чувствует себя как в кабине самолета. Он не на верблюде ехал, а управлял бомбардировщиком «Кэмел», сажая его в глубоких сумерках на главной улице самого крупного городка северо-восточного Гаоми.

Замыкал шествие Сыма Тин. Этот член славной семьи Сыма ехал, понурив голову, без всякого настроения, верблюд у него был весь запыленный да еще и хромал на одну ногу.

Собравшись с духом, Лу Лижэнь подошел к верблюду Сыма Ку, надменно козырнул среди клубов пыли и громко обратился к нему:

– Командир Сыма, в этот день всенародного ликования мы рады приветствовать вас и ваших бойцов как гостей в укрепрайоне нашего отряда.

Сыма Ку расхохотался так, что чуть не свалился с верблюда. Похлопав по лохматому горбу, он обратился к кавалеристам, стоявшим перед ним и за ним:

– Нет, вы слышали, какую чушь он несет?! Какой укрепрайон? Какие гости? Здесь мой дом, эта земля моя, кровная, здесь, на этой улице, моя матушка кровь пролила, когда меня рожала! Устроились тут, клопы вонючие, присосались к нашему Гаоми! Хватит, вон отсюда! Убирайтесь в свои заячьи норы, освобождайте мой дом!

Говорил он с яростным ожесточением, звучно и выразительно, четко выговаривая слова. После каждой фразы он с силой хлопал верблюда по горбу, тот вздрагивал, а солдаты при этом разражались неистовым ревом одобрения. Лицо Лу Лижэня после каждого хлопка становилось все бледнее и бледнее. Наконец раздраженный донельзя верблюд напрягся всем телом, оскалил зубы, и вылетевшая из его широченных ноздрей вонючая кашица растеклась по лицу комиссара.

– Я протестую! – отчаянно завопил тот, вытираясь. – Я выражаю решительный протест, я доведу это до сведения самых высоких властей!

– Здесь самая высокая власть – это я, и вот тебе мой указ: даю полчаса, чтобы убраться из Даланя. По истечении этого времени применю оружие! – провозгласил Сыма Ку.

– Настанет день, придется испить тебе горького вина, что сам приготовил, – мрачно бросил Лу Лижэнь.

Не обращая на него внимания, Сыма Ку громко скомандовал:

– Проводить этих друзей за пределы нашей территории!

Бойцы на лошадях и мулах сомкнули свои ряды. Оттесненные подрывники двинулись в наш проулок. Там с обеих сторон через каждые несколько метров стояли вооруженные люди в штатском, они же заняли позиции на крышах домов.

Спустя полчаса промокшие до нитки бойцы батальона подрывников карабкались на противоположный берег Цзяолунхэ, и луна освещала их лица холодным светом. Переправилась большая часть отряда. Остальные, воспользовавшись суматохой, улизнули в кусты на дамбе или проплыли вниз по течению, выбрались на берег в безлюдном месте и, выжав одежду, под покровом ночи разбежались по домам.

Несколько сот бойцов стояли на дамбе как мокрые курицы, поглядывая друг на друга. У одних текли слезы, другие втайне радовались. Окинув взглядом своих разоруженных солдат, Лу Лижэнь рванулся было к воде, явно с намерением утопиться, но его удержали крепкие руки. Он постоял еще немного, погруженный в мрачные мысли, потом вдруг поднял голову и злобно заорал в сторону ликующей толпы на другом берегу:

– Погоди, Сыма Ку, настанет день, мы вернемся, и прольется кровь! Дунбэйский Гаоми наш, а не ваш! Да, пока он у вас, но все вернется на круги своя, и он снова будет нашим!

Что ж, пусть Лу Лижэнь ведет своих бойцов зализывать раны, а мне следует вернуться к своим проблемам. Выбирая, утопиться в колодце или в реке, я в конце концов остановился на реке. Потому что слышал, что по реке можно доплыть до океана. Ведь добрались же по ней большие парусные лодки в тот год, когда открылись необычные способности у Птицы-Оборотня.

Переправу подрывников через реку под холодным светом луны – бестолковые шлепанья руками по воде, фонтаны брызг, шумное плескание, волны во все стороны – короче, столпотворение – все это я видел собственными глазами. Бойцы Сыма патронов не жалели, они палили из своих «томпсонов» и «маузеров» очередями, и вода в реке закипала, как в котле. При желании они могли уничтожить всех подрывников до одного. Но они стреляли, только чтобы запугать, и убили и ранили лишь несколько человек. Поэтому, когда подрывники вернулись с боями уже как отдельный полк и ставили солдат и командиров отряда Сыма к стенке, те считали, что это несправедливо.

Я заходил в воду все глубже, река уже успокоилась и поблескивала мириадами огоньков. Вокруг ног обвивалась речная трава, в колени мягко тыкались мелкие рыбешки. Я сделал еще несколько нерешительных шагов вперед – вода достигла пупка. В животе заурчало, невыносимо захотелось есть. Перед моим взором возникли матушкины груди – такие родные, такие прекрасные, столь почитаемые мной. Но матушка уже намазала соски перцовым маслом, она снова сказала: «Тебе семь лет, хватит уже сосать грудь». И зачем только я дожил до семи лет! Почему не умер раньше! По щекам потекли слезы. Так вот, пусть я лучше умру, чем позволю этой мерзкой еде марать мне внутренности. Я смело шагнул вперед – вода покрыла плечи. Ощутив стремительное течение у самого дна, я попытался крепче упереться ногами, чтобы устоять под его напором. Крутящийся водоворот увлекал за собой, и меня охватил страх. Придонное течение быстро размывало ил, я чувствовал, что погружаюсь все глубже, что меня тянет в самый центр этого страшного водоворота. Напрягшись, я попятился и громко закричал. В ответ донесся вопль Шангуань Лу:

– Цзиньтун!.. Цзиньтун, сыночек дорогой, где ты?..

Затем послышались крики шестой сестры, Няньди, и старшей сестры, Лайди. Прозвучал еще один тонкий голосок, знакомый и в то же время чужой. Я догадался: это моя вторая сестра, Чжаоди, та самая, с кольцами на пальцах. Вскрикнув, я упал, и водоворот тут же поглотил меня.

Первое, что я увидел, придя в себя, была торчащая прямо передо мной столь желанная матушкина грудь. Ее сосок нежно смотрел на меня любящим взором. Другой был у меня во рту, он сам теребил мне язык и терся о десны, и из него беспрерывно текла струйка освежающего сладкого молока. От матушкиной груди исходил чарующий аромат. Позже я узнал, что она отмыла перцовое масло с грудей мылом из лепестков роз, которое преподнесла ей в знак дочерней любви Чжаоди, и мазнула ложбинку между ними французскими духами.

Комната была ярко освещена. В высоких серебряных канделябрах горела дюжина красных свечей. Вокруг матушки сидело и стояло множество людей, в том числе муж второй сестры Сыма Ку. Он демонстрировал матушке свое новое сокровище – зажигалку, из которой – стоило нажать на нее – вылетал язычок пламени. Барчук Сыма поглядывал на отца издали, с полным безразличием и никаких родственных чувств не проявлял.

– Нужно бы вернуть его вам, – вздохнула матушка. – Бедный ребенок, даже имени до сих пор у него нет.

– Раз есть хранилище – «ку», должно быть и зерно – «лян». Вот пусть и зовется Сыма Лян, – решил Сыма Ку.

– Слышал, нет? – обрадовалась матушка. – Тебя зовут Сыма Лян.

Сыма Лян бросил на Сыма Ку ничего не выражающий взгляд.

– Славный малец, – сказал тот. – Вылитый я в детстве. Премного благодарен, уважаемая теща, за то, что сохранили для рода Сыма этот росток. Теперь заживете счастливо, дунбэйский Гаоми – наша вотчина.

Матушка только кивнула.

– Если действительно хочешь выказать любовь к матери, добудь несколько даней8989
  Дань – мера веса, равная 100 цзиням, ок. 50 кг.


[Закрыть] зерна, – обратилась она ко второй сестре. – Чтобы нам больше не голодать.

Вечером следующего дня Сыма Ку закатил грандиозное празднество в честь победы в войне Сопротивления и возвращения в родные края. Из целой повозки хлопушек соорудили десять гирлянд и развесили на восьми больших деревьях; откопали порох, спрятанный подрывниками в паре дюжин чугунных котлов, раскололи их и устроили грандиозный фейерверк. Хлопушки гремели полночи, с деревьев начисто снесло все зеленые листья и тонкие ветки. Фейерверк получился на славу, огни его окрашивали зеленым полнеба. Для застолья зарезали несколько дюжин свиней и бычков, выкопали несколько чанов старого вина. Жареное мясо разложили по большим тазам и расставили на столах на главной улице. В куски мяса воткнули несколько штыков, и каждый мог подойти и отрезать сколько душа пожелает. Можно было отрезать свиное ухо и бросить вертевшейся у стола собаке – никто бы и слова не сказал.

Чаны с вином установили рядом со столами. На них висели железные черпаки – наливай сколько влезет. Хочешь помыться в вине – кто бы возражал. То-то было раздолье для деревенских обжор! Старший сын из семьи Чжан – Чжан Цяньэр – доелся и допился до того, что тут же на улице и преставился. Когда труп уносили, изо рта у него вываливалось мясо, а из ноздрей текло вино.

Книга третья

Глава 19

В один из вечеров, через пару недель после того как отряд подрывников вытеснили из деревни, пятая сестра, Паньди, сунула в руки матушке укутанного в армейские обноски ребенка.

– Возьми, мама, – только и сказала она.

Тонкая одежда на ней насквозь промокла и липла к телу; высокая, полная грудь – просто загляденье. От волос жарко пахнуло винным жмыхом, под блузкой выступали финики сосков. Так и подмывало броситься к ней и куснуть за эти соски, погладить эти груди! Но духу не хватило. Натура у Паньди взрывная, заработать оплеуху ничего не стоит. Это тебе не добренькая старшая сестра. Но потрогать все равно хотелось, пусть даже за оплеуху. Укрывшись за грушей, я стоял, в нерешительности покусывая нижнюю губу.

– Стой! – крикнула ей матушка. – Вернись, кому говорят!

– Я такая же твоя дочь, как и остальные, мама, – зло уставилась на нее Паньди. – Их детей ты нянчишь, вот понянчи и моего!

– А я что, обязана ваших детей поднимать? – Матушка совершенно вышла из себя. – Родят и тут же мне тащат. Даже собаки так не делают!

– Мама, когда у нас все было хорошо, вам тоже перепадало немало. А теперь, когда удача от нас отвернулась, наши дети должны страдать, так, что ли? Давай уж ко всем одинаково – как говорится, чашку с водой ровно держат!

И тут откуда-то из темноты прозвучал смех старшей сестры – у меня аж мурашки пошли по коже.

– Передай Цзяну, сестренка, что я его все равно прикончу! – бесстрастно бросила она.

– Ты, старшенькая, раньше времени не радуйся! – отвечала Паньди. – Твой муженек-предатель не одной смерти заслуживает, ты хвост-то поприжми, не наглей. А то ведь спасать тебя некому будет.

– А ну хватит, сцепились тут! – прикрикнула на них матушка и тяжело опустилась на землю.

Из вечерней тьмы на крышу вскарабкалась большая красная луна, и ее кровавый отсвет лег на лица женщин во дворе дома Шангуань.

– Какая я дура, всю жизнь положила, чтобы поднять вас, а получается, все равно всем что-то должна… – всхлипывала матушка, горестно качая головой. – Да пропадите вы пропадом, убирайтесь куда подальше, чтобы глаза мои вас не видели!

Лайди голубым привидением шмыгнула в западную пристройку. Оттуда послышалось ее бесконечное бормотание – воображаемый разговор с Ша Юэляном. Перемахнув стену с южной стороны двора, из своих скитаний по болотам вернулась небожительница Линди с целой связкой квакающих лягушек в руке.

– Нет, вы только гляньте! – причитала матушка. – Гляньте! Одна свихнулась окончательно, другая сдурела дальше некуда – чего еще ждать от этой жизни!

Она положила ребенка на дорожку во дворе, с трудом, опираясь обеими руками, поднялась и зашагала в дом.

Ребенок заливался плачем, но она даже не обернулась. Походя дала пинка Сыма Ляну, который, стоя у дверей, глазел на происходящее; подзатыльник получила и Ша Цзаохуа.

– И ведь не помрут никак, всем я что-то должна! Да чтоб вам всем окочуриться!

Она вошла в комнату и с грохотом захлопнула дверь. Слышно было, как она там что-то швыряет и пинает. Потом что-то бухнуло, словно повалившийся мешок с зерном. Понятно: разошедшаяся матушка, излив свой гнев, бросилась на кан, вернее – упала навзничь. Видеть я этого не мог, но представлял совершенно четко: руки раскинуты, распухшие, потрескавшиеся, с выступающими суставами; левая упирается в двух детей Линди, которые, вполне возможно, немые от рождения, правая касается красивых, но взбалмошных девочек Чжаоди. Свет луны падает на губы матушки – бледные, сухие. На ребрах распластались изможденные груди. Между ней и девочками Сыма мог бы пристроиться и я, но сейчас, из-за ее раскинутых рук и ног, места мне не осталось.

Запеленутая в рванье дочка Паньди зашлась в плаче, но никто не обращал на нее внимания, даже ее мать. Шагнув мимо ребенка, Паньди яростно прошипела в окно матушке:

– Смотри, хорошенько приглядывай за ней, мы с Лу Лижэнем рано или поздно вернемся с боями.

– Чтобы я тебе ее растила?! – Матушка в сердцах даже хлопнула по циновке. – Да я твоего ребеночка нагулянного в речку брошу черепахам на потраву, в колодец – жабам на съедение, в навоз – мух кормить!

– Делай как знаешь, – махнула рукой Паньди. – Не забывай только, что ее родила я, а меня – ты, так что она – твоя плоть и кровь! – Она затряслась всем телом, склонилась к лежащему на дорожке ребенку, взглянула на него и неверными шагами устремилась к воротам. У входа в западную пристройку споткнулась и тяжело грохнулась на землю. Постанывая и держась за ушибленную грудь, поднялась и бросила в сторону пристройки:

– Тварь продажная! Погоди у меня!

Оттуда донесся презрительный смех Лайди. Паньди смачно плюнула и пошла прочь с высоко поднятой головой.

Проснувшись на следующее утро, я увидел, как матушка приучает белую козу кормить лежащую в корзинке дочку Паньди.

В ранние утренние часы весной тысяча девятьсот сорок шестого года жизнь в семье Шангуань Лу представляла собой беспорядочную, но красочную картину. Солнце еще не вышло из-за гор, и во дворе висит тонкая, почти прозрачная предрассветная дымка. Деревня еще спит, в гнездах сонно щебечут ласточки, за печкой выводят свои мелодии сверчки, в хлеву жуют жвачку коровы… Приподнявшись на кане, матушка со стоном трет ноющие пальцы, кряхтя, накидывает кофту, с трудом сгибает затекшие руки, чтобы застегнуть пуговицы под мышкой, потом зевает, трет лицо и, открыв глаза, спускается с кана. Нащупывает туфли, сует в них ноги, покачиваясь, нагибается, чтобы поправить задник, усаживается на скамью рядом с каном, обводит взглядом выводок детей и идет во двор, чтобы налить в таз воды из чана. Обычно она наливает четыре-пять черпаков и идет в хлев поить коз. Коз пятеро – три черные и две белые, с кривыми, как сабли, рогами и длинными бородами. Сбившись вместе, они жадно пьют. Матушка берет метлу, сметает помет в кучку, а потом выметает его на двор. Приносит из проулка свежей земли и разбрасывает в хлеву. Расчесывает коз гребнем и снова идет к чану за водой. Моет им соски и вытирает насухо белым полотенцем. Козы отвечают довольным блеянием. К тому времени из-за гор показывается солнце, и под его красно-фиолетовыми лучами утренняя дымка начинает рассеиваться. Матушка возвращается в дом, чистит котел, наливает воды и громко зовет:

– Няньди, а Няньди! Вставать пора.

Засыпает в котел проса и зеленых бобов, добавляет соевых и накрывает его крышкой. Потом нагибается и начинает шуршать соломой, закладывая ее в печь. Вспыхивает спичка, пахнет серой, а на куче соломы вращает белками Шангуань Люй.

– Все никак не помрешь, карга старая? – вздыхает матушка. – Живет вот и живет – а зачем, спрашивается!

В котле хлопают, раскрываясь, стручки, в ноздри тянется приятный аромат. Один стручок с громким треском вылетает в огонь.

– Няньди! Встаешь ты или нет?

Появляется заспанный Сыма Лян и направляется во двор, в уборную. Из трубы вьется сизый дымок. Во дворе уже гремит ведрами Няньди, она собирается на реку за водой. Бе-е! – блеют козы. Уа-а! – плачет Лу Шэнли. Начинают хныкать Сыма Фэн и Сыма Хуан. Что-то мычат двое детей Птицы-Оборотня. Сама Птица-Оборотень вразвалочку выходит из ворот. У окошка причесывается Лайди. Из проулка доносится конское ржание: кавалеристы Сыма Ку гонят лошадей на водопой. Проходят мулы, тоже из отряда Сыма Ку, они уже возвращаются с реки. Тренькают велосипедные звонки: это упражняется в вождении рота самокатчиков.

– Давай, огонь разжигай, – командует матушка Сыма Ляну. – Цзиньтун, вставай! И на речку – умываться.

Она выносит во двор пять сплетенных из лозняка корзин, похожих на люльки, и укладывает в них пятерых детей.

– Выпускай коз, – велит она Ша Цзаохуа.

Та, семеня тонкими ножками, взлохмаченная и заспанная, идет в хлев. Козы дружелюбно бодают ее и слизывают с коленок грязь. Ей щекотно, и она по-детски ругается, обзывая их чертями короткохвостыми и колотя по головам маленькими кулачками. Потом отвязывает их и треплет одну по уху:

– Иди, твоя Лу Шэнли. – И та, радостно помахивая хвостиком и быстро перебирая копытцами, направляется к корзинке с Лу Шэнли, которая лежит, задрав руки и ноги, и заливается плачем. Коза расставляет задние ноги, пятится, и болтающееся вымя оказывается над лицом ребенка. Козий сосок ищет ребячий рот, ребенок ртом ищет козий сосок, в этом молчаливом сотрудничестве движения обеих точны и слаженны. Сосок у козы большой, длинный, и Лу Шэнли ухватывает его, как хищный змееголов.

Одна за другой козы обоих немых, а также Сыма Фэн и Сыма Хуан подбегают к своим хозяевам и тем же манером пристраиваются к детским ртам, демонстрируя такую же слаженность и навык. Золотистые лучи солнца освещают эту трогательную сцену кормления. Спины у коз выгнуты, глаза прикрыты, бороды чуть подрагивают.

– Вода вскипела, бабушка, – сообщает Сыма Лян.

– Пусть еще покипит, – говорит матушка – она умывается во дворе.

Языки пламени яростно лижут днище котла на плите, переделаной еще стариной Чжаном, поваром батальона подрывников. Сыма Лян в одних трусах, тощий, в его взгляде сквозит печаль. Вернулась с речки Няньди с двумя ведрами воды на шесте. Длинная, по пояс, коса прихвачена на конце модной пластмассовой заколкой. Все козы дали детям уже другой сосок.

– Есть садитесь, – зовет матушка.

Ша Цзаохуа накрывает на стол, Сыма Лян раскладывает палочки, ставит чашки. Матушка накладывает кашу: одна, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая – семь чашек. Цзаохуа с Юйнюй расставляют скамейки, а Няньди кормит Шангуань Люй. Слышится хлюпанье и чавканье. Заходят со своими чашками Лайди и Линди. Каждая накладывает себе сама.

– Как за стол садиться, так уже сумасшедших нет, – бормочет матушка, не поднимая глаз.

Обе сестры уходят есть во двор.

– Говорят, отдельная армия скоро вернется, – сообщает Няньди.

Но матушка обрывает ее:

– Ешь давай.

Я сосу матушкину грудь, стоя перед ней на коленях. Она ест в неудобной позе, отвернув лицо в сторону.

– Мама, как ты избаловала его, просто сил нет. Неужто до самой женитьбы будешь грудью кормить? – продолжает Няньди.

– Бывало и такое, – говорит матушка. – Вон отца Баоцая из западного проулка до самой женитьбы и кормили. – Я взялся за другую грудь. – Я тоже себя жалеть не стану, Цзиньтун. Буду ждать, пока наешься.

Какие только трудности не вынесла матушка, а молоко у нее оставалось таким же чудесным.