Текст книги "MOBY. Саундтрек моей жизни"

Моби
MOBY Саундтрек моей жизни

MOBY

MOBY PORCELAIN A MEMOIR

© 2016 by Moby Entertainment, Inc.

© Захаров А., перевод на русский язык, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Пролог
Парковка, 1976
Будущее

Все магазины в гипермаркете «Док» в Стратфорде, штат Коннектикут, были закрыты на ночь, кроме прачечной самообслуживания «Фреш-н-Клин». Моя мама, одетая в синие джинсы и коричневую зимнюю куртку, купленную на распродаже «Армии спасения» за пять долларов, была в этой прачечной. Она стояла у покрытого растрескавшимся линолеумом столика под мерцавшими флуоресцентными лампами, курила сигарету «Уинстон» и складывала одежду. Что-то из этих вещей было нашим, что-то принадлежало соседям, которые иногда платили нам за стирку и складывание белья. Той мартовской ночью витрины магазинов были темны; на пустой парковке стояли только наша серебряная «Шеви-Веги» и еще чья-то машина. Холод был влажным и тяжелым, кучи снега в углах парковки посерели и постепенно таяли под дождем.

Ее движения были яростны, во рту обязательно была сигарета, а на соседские футболки капали слезы. Мне было десять лет.

Каждые две недели я бывал в «Доке», чтобы стирать вместе с мамой. Я или помогал ей, или просто сидел на фиберглассовом стуле в прачечной, наблюдая, как крутятся гигантские сушилки – а крутились они по-особому, несимметрично. Моя мама уже больше года сидела без работы, а ее последние отношения закончились, когда бойфренд попытался пырнуть ее ножом. Я видел, как она плакала, складывая соседскую одежду. Ее движения были яростны, во рту обязательно была сигарета, а на соседские футболки капали слезы. Мне было десять лет.

После того как мы вместе сортировали стирку, я обычно выходил на улицу и гулял по пустой парковке. Я делал петлю вокруг гипермаркета, проходил мимо погрузочных площадок и ржавеющих мусорных контейнеров и спускался к разрушенному доку, благодаря которому торговый центр получил свое название. Док был черный и обгорелый; когда-то его использовали по назначению, но теперь он просто торчал, стоически покорившись судьбе, из темных вод реки Хусатоник. Иногда, если мне везло, я видел гигантских речных крыс, которые сновали среди нор в грязи.

Тем вечером в марте 1976 года было слишком холодно и дождливо, чтобы гулять, а в прачечной от сигаретного дыма стало нечем дышать. К тому же, сидя рядом со стиральными машинами на холодном фиберглассовом стуле и глядя, как мама курит, складывает одежду и рыдает, я особенно сильно ощущал, насколько мы бедны. Так что я провел тот вечер в машине, закутавшись в мокрую куртку из секонд-хенда и играя с радиоприемником. Дождь монотонно долбил по крыше «Веги», а я крутил туда-сюда настроечный диск AM-радио.

В музыке я был неразборчив: мне нравилось все, что звучало из динамика. Я считал, что люди, ставящие музыку на радио, точно знают, что делают, и ни при каких обстоятельствах не дадут в эфир что-то неидеальное. Каждую неделю я слушал хит-парад American Top 40 от Кейси Кейсема и запоминал песни, которые он ставил. У меня не было любимых исполнителей – я обожал их всех одинаково, с почти религиозным благоговением: от Eagles и ABBA до Боба Сегера, Барри Уайта и Пола Маккартни с его группой Wings. Я просто считал, что вся музыка, которая играет по радио, достойна моего полного и безраздельного поклонения.

Все, что связано с сексом или чувственностью, приводило меня в ужас и вызывало сильнейшее желание включить мультики «Луни Тьюнз».

Мои мокрые синие джинсы «Рэнглер» липли к виниловому сиденью холодной машины, но я с радостью слушал все, что играло. То была эпоха диско, рока, кантри-рока, прогрессивного рока, яхт-рока и баллад. Led Zeppelin спокойно сосуществовали с Донной Саммер, а Aerosmith жили в мире с Элтоном Джоном. А потом я услышал что-то новенькое: Love Hangover Дайаны Росс. Я знал жанр диско, хотя и не считал, что эта музыка слишком отличается от другой звучавшей на AM-радио. Но песня Love Hangover была особенной. Вступление – томное, соблазнительное, словно из другого мира, – напугало меня.

Все, что связано с сексом или чувственностью, приводило меня в ужас и вызывало сильнейшее желание включить мультики «Луни Тьюнз». Когда я смотрел с мамой телевизор и персонажи «Мод» или «Лодки любви» намекали на секс или интимность, я замирал и безмолвно ждал, пока сцена закончится.

Но Love Hangover была совсем другой. Во-первых, ее поставили на радио, а это значит, что песня хорошая. Во-вторых, она звучала футуристично. Я обожал «Звездный путь» и «Космос: 1999», так что решил, что мне нравится все футуристическое. Будущее было чистым и интересным, в нем не было места печальным родителям, курящим «Уинстон», и прачечным самообслуживания. Поэтому даже зная, что Love Hangover – о сексе, я все равно дослушал ее до конца. То была футуристическая песня на радио, а меня пока что еще ни разу не подводило ни то ни другое.

Я сидел, глядя на размытый свет ламп прачечной через мокрое лобовое стекло, и постепенно понимал, что от этой песни мне неуютно, но она мне нравится. Она показывала мне мир, который я не знал, противоположный тому, где я жил сейчас, и который я ненавидел. Ненавидел бедность, сигаретный дым, наркотики, стыд, одиночество. А Дайана Росс обещала мне, что где-то есть мир, не запятнанный грустью и обреченностью. Другой мир – чувственный, механистический, гипнотический. И чистый.

Сидя в маминой «Шеви-Веге», я представлял блестящий город, находящийся на расстоянии целой жизни от этой парковки. Я видел, как люди уверенным шагом идут по этому блестящему городу, проходят мимо зданий с гигантскими стеклянными окнами, выходящими на диско-клубы и космопорты. Когда зазвучала лихорадочная диско-концовка Love Hangover, я представил, как люди танцуют, одетые в белое и похожие на роботов-ангелов.

Песня закончилась. Я выключил радио, вышел из машины под дождь и посмотрел вдоль парковки, тянувшейся до самой реки и пустой, за исключением тающего снега и луж. Через зеркальное стекло я снова увидел, как мама курит и складывает одежду, и почему-то даже не расстроился. Жизнь не ограничивалась только этим холодным, унылым торговым центром. Зернышко попало на благодатную почву и тайком проникло куда-то в мою ДНК. Диско-песня на AM-радио подарила мне лучик надежды: когда-нибудь я покину этот мертвый пригород и найду город, в котором смогу забраться в самое чрево. Чревом будет дискотека, куда меня впустят и дадут послушать футуристическую музыку. Я представил себе, как открою двери диско-клуба на вершине самого высокого здания в мире, и тысяча человек поприветствует меня, улыбаясь.

Часть первая
Грязная мекка, 1989–1990

Глава первая
Сто квадратных футов

В семь часов утра петухи наконец-то заткнулись.

Вокруг заброшенной фабрики в миле от станции Стэмфорд, где я жил, часто повторялись четыре характерных звука.

1. Выстрелы. Торговцы крэком регулярно устраивали перестрелки, обычно – после захода солнца.

2. Церковные песнопения из колонок. Каждые выходные местные отделения доминиканской и ямайской церквей ставили неподалеку большие проповеднические шатры, пытаясь таким образом прогнать торговцев крэком.

3. Public Enemy. Или EMPD. Или Роб Бейс и диджей И-Зи Рок. Каждые пятнадцать минут мимо проезжала машина, из которой гремели песни Fight the Power или It Takes Two на такой громкости, что у меня тостер вибрировал.

4. Петухи. Все жители улицы напротив заброшенной фабрики держали на задних дворах петухов. Они начинали кукарекать где-то в четыре тридцать утра – как раз тогда, когда я пытался уснуть. Я держал рядом с кроватью старый радиоприемник и, когда мне нужно было поспать, настраивал его на частоту, где не было станции. Шипение помех едва-едва заглушало рассветные стаккато петухов, страдавших от переизбытка тестостерона с той стороны улицы.

Я переехал на этот заброшенный завод два года тому назад, и мне там очень нравилось. В девятнадцатом веке это была огромная фабрика скобяных изделий, состоявшая из двадцати или тридцати гигантских кирпичных зданий. Теперь же, в восемьдесят девятом, она превратилась в темную огромную массу в районе, славившемся самым большим количеством убийств во всей Новой Англии. Лет десять назад какой-то застройщик выкупил весь комплекс, окружил его забором и нанял охранников, чтобы присматривали за ним.

Некоторые охранники обеспечивали себе прибавку к зарплате, собирая по 50 долларов в месяц с разных странных личностей и разрешая им за это тайком жить или работать на заброшенной фабрике. Я зарабатывал около 5000 долларов в год, так что вполне мог позволить себе такую «арендную плату». Моя комнатка была маленькой, зажатой между киностудией по производству гей-порно и мастерской какого-то художника, но она была моей и только моей: сто квадратных футов[1]1
  Чуть больше 9 квадратных метров.


[Закрыть] заброшенной фабрики, где я мог жить и работать, пока охранники брали свои 50 долларов в месяц и притворялись, что меня нет.

Моя комнатка была маленькой, зажатой между киностудией по производству гей-порно и мастерской какого-то художника, но она была моей и только моей: сто квадратных футов заброшенной фабрики, где я мог жить и работать, пока охранники брали свои 50 долларов в месяц и притворялись, что меня нет.

Стены я построил из выброшенной кем-то фанеры, которую мы с моим другом Полом нашли в мусорном контейнере. Мы с Полом вместе ходили в Дариенскую среднюю школу, где сдружились на почве любви к научной фантастике, а также того, что мы были единственными бедными детьми в Дариене, штат Коннектикут. Стены моего жилища в сто квадратных футов очень напоминали коричневое деревянное стеганое одеяло, а в летнюю жару они воняли так же, как мусорный бак, где мы их нашли. Еще у моего пространства была прекрасная прочная дверь, которую мы спасли из заброшенного дома близ Седьмого шоссе в Норуоке, а пол покрывал толстый, красивый ковер цвета слоновой кости, который я взял из гаража родителей друга. Разрешения я на это не просил, но уверял себя, что ничего страшного в этом нет, потому что если они когда-нибудь заметят пропажу, я тут же верну его обратно. Ковер я вообще не чистил, но он, как ни удивительно, выглядел совершенно нетронутым.

У меня была маленькая коричневая школьная парта, на которой стояли синтезатор Casio, драм-машина и секвенсер Alesis, четырехканальный микшер TASCAM и ужасный сэмплер Yamaha. На колонки у меня денег не было, так что слушать все приходилось через пару наушников из Radio Shack. Я готовил еду в тостерной печке и на одноконфорочной электрической плитке. И я был счастлив. Я обожал крошившиеся кирпичи, обонятельную нагрузку от столетия фабричных запахов и огромное окно, выходившее на юг; зимой оно пропускало бледный свет, летом – сильнейшие знойные лучи.

Фабричный комплекс занимал примерно миллион квадратных футов площади – он был настолько огромным, что я даже не представлял, сколько еще народу там живет, – и, несмотря на то что мне лично «принадлежали» лишь сто квадратных футов из этого миллиона, доступ я имел к каждой клеточке этого пространства. Я ездил на мотоцикле своего друга Джейми вверх и вниз по пустым фабричным этажам, иногда играя в «мотобоулинг»: ставил ряд бутылок в одном конце коридора и пытался потом сбить их колесами мотоцикла. Когда мне становилось скучно, я устраивал поисковые экспедиции и находил старые канистры с пропаном, бочки промышленных химикатов, гигантские ржавые гаечные ключи, катушки стальных проводов, иногда – дохлых голубей.

Когда в гости приходили друзья и родные, они оставались разочарованы. Пятилетний кузен Бен, который приехал сюда вместе с моей теткой Энн, встал в дверях маленькой комнатки, где я жил, и объявил: «Это ужасно». Я пах как бомж – потому что, несмотря на то, что у меня как бы было жилище, с функциональной точки зрения я был бездомным. У меня не было ни проточной воды, ни туалета, ни отопления, зато было бесплатное электричество – а это единственная коммунальная услуга, необходимая для того, чтобы записывать музыку.

Я пах как бомж – потому что, несмотря на то, что у меня как бы было жилище, с функциональной точки зрения я был бездомным.

Если мне надо было пописать, я находил пустую бутылку из-под воды. Ванной не было, так что мылся я всего раз в неделю – когда ходил домой к маме или в общежитие к своей девушке, меня пускали в душ. Обычно я вонял, но меня это не слишком беспокоило. Я обожал свою жизнь на заброшенной фабрике.

Ну, почти полностью. Мне совсем не нравилось, что я уже не один год работаю над музыкой, а живу до сих пор в маленьком городке в сорока милях от Нью-Йорка. Еще мне не нравилось, что ни один лейбл не проявил никакого интереса к моей электронной музыке, и что ее даже не слышал никто, кроме моей девушки. Но если не брать во внимание мое болезненное желание жить и записывать музыку в нижнем Манхэттене, заброшенная фабрика была идеальным местом.

Мой типичный день проходил примерно так: я просыпался около полудня, готовил овсянку на электроплитке, читал Библию и работал над музыкой. Когда мне хотелось отдохнуть, я ездил на скейте туда-сюда по пустым коридорам фабрики или шел в местную доминиканскую бодегу, чтобы купить еще овсянки и изюма.

Но сегодня я отправлялся в Нью-Йорк, в свою грязную мекку. У меня было несколько способов добраться туда. Иногда я ехал на своем старом мопеде до Дариена, где жила мама, и одалживал ее изношенную «Шеви-Шеветт». Дорогу, по которой я направлялся в город, мне показал дедушка, когда мне было восемь лет: он рассказал, как добраться до города, минуя платные дороги, хотя для этого приходилось заезжать в самые преступные и наркоманские районы Нью-Йорка.

Иногда я находил кого-нибудь, кто собирался в город, и просил подвезти меня. Но чаще всего я садился на «Метро-Норт», электричку, соединявшую Нью-Йорк с пригородами. Я все детство провел, сбегая из Коннектикута на Манхэттен на «Метро-Норт». Мои друзья-панки и я надевали наши лучшие панк-рокерские футболки и ехали в город, надеясь, что там нас заметят настоящие панк-рокеры и одобрят наши футболки с Black Flag и Bad Brains. С утра по пути к вокзалу Гранд-Централ мы сидели рядом с сонными белыми бизнесменами; возвращаясь вечером домой, мы снова встречали их же, только пьяных и усталых.

Если, выходя с фабрики, я видел полицию, то выбирался через одно из огромных стеклянно-стальных окон, чтобы избежать общения со служителями закона. Сегодня по дороге ехал только грузовик, так что я вышел с черного хода и тут же съежился от холода. То был не сухой, а влажный, пронизывающий до костей холод, от которого носки становились тяжелыми. Три дня назад прошел снег, покрыв землю чистым, ангельским покрывалом – но его быстро испортил ледяной дождь. Я шел под серым небом по растрескавшемуся, изрытому асфальту бывшей парковки, пробираясь через лабиринт луж. Дойдя до сетчатого забора, я выбрался через дыру в углу и направился к станции Стэмфорд.

По пути туда я прошел мимо нескольких «магазинных церквей»[2]2
  Церковь, оборудованная в здании, которое изначально было предназначено для коммерческой деятельности.


[Закрыть] с вывесками ручной работы, продуктового магазина с пуленепробиваемыми плексигласовыми окнами и скидкой на солодовый ликер «Шлиц», бильярдного зала «Кавалер» и пары заколоченных, заброшенных зданий. Через несколько минут у меня уже замерзли руки и ноги. Местные жители на улице казались не то бездомными, не то чем-то перепуганными, и их немало озадачил вид плохо одетого белого парня, идущего по их району.

Следующий поезд до Гранд-Централа отходил лишь через полчаса, так что я зашел в бильярдный зал, чтобы сыграть партию с самим собой. В комнате было темно, лишь несколько тусклых лампочек освещали пять бильярдных столов. Даже маломощные лампы не могли скрыть того, что фетровое покрытие столов изорвано и обожжено – оно десятилетиями страдало от сигарет и пролитых напитков. Кроме меня, в зале были еще один посетитель, решивший поиграть в бильярд в полдень, и парень-кассир, который за полтора доллара давал в аренду кий и набор шаров. Я часто заходил в бильярдный зал по пути на станцию, хотя хорошим игроком меня не назовешь. Я утешал себя тем, что если бы играл в бильярд лучше, то очень быстро забивал бы все шары, и игра была бы короче. Избегать совершенства в этом деле, как и во многих других, было полезно.

Бильярдную всегда наполнял сигаретный дым. Это не удивляло – я работал в барах и часто ходил в рестораны, где все курили. Несмотря на то что сам я был некурящим, а кроме меня, в зале находились всего два человека, вечная задымленность казалась нормальной. Я никогда не говорил ни с другими игроками, ни с кассиром, выдававшим кий и шары. Я надеялся, что когда-нибудь они скажут мне: «Привет, как ты?» или даже кивнут в знак приветствия, но они меня просто молча терпели. Не считая меня, единственными белыми в округе были ребята из пригородов, которые покупали крэк и героин. Ирония состояла в том, что я, пусть и был трезвенником, тоже считался частью проблемы: еще один белый парень-наркоман, который портит всем жизнь. В конце концов местные поняли, что я живу неподалеку; это, конечно, все равно не обеспечило мне дружеских улыбок, но, по крайней мере, враждебные взгляды прекратились.

Я закончил игру, надеясь, что если кто-то из присутствующих наблюдал за мной, то подумал, что я играю лучше, чем на самом деле. В тех редких случаях, когда мне удавался какой-нибудь хитрый или особенно громкий удар, я осматривался – вдруг кто-нибудь заметил? Но никто этого не видел. Тощий белый мальчишка был в здешних местах аномалией, но не настолько интересной, чтобы по-настоящему привлекать чье-то внимание.

Я надел зимнее пальто из секонд-хенда, теперь пахнущее сигаретным дымом и мокрой овцой, и поплелся к станции, до которой оставалось несколько сотен ярдов. Я прошел мимо одной из церквей; там как раз шла служба. Я слышал бубен, электроорган и пение хора. Иногда по воскресеньям, когда в церквях было особенно громко, я даже заходил и слушал с задних рядов. Или же, когда стояла хорошая погода и двери всех церквей были открыты, я шел по улице, и для моих ушей это было настоящее вавилонское столпотворение: из каждой церкви доносилась своя версия Евангелия, конкурирующая с другими. Пуэрториканские церкви стояли рядом с абиссинскими, по соседству с евангелическими и пятидесятническими конгрегациями и всеми другими брендами церквей, у которых было достаточно денег, чтобы арендовать закрывшийся магазин и купить несколько рядов пластиковых складных стульев. Если я стоял в дверях слишком долго, прихожанам становилось неловко, так что я обычно оставался чуть в стороне от входа, слушая орган Casio и громкие голоса.

Один из репортеров Interview сказал Джанет, что новый ночной клуб под названием «Марс» ищет сотрудников, и если я потороплюсь, то успею оставить им кассету с миксом.

Сев в поезд, я тут же отправился в туалет: еще в школе я узнал, что можно не платить 5 долларов за проезд, если вовремя спрятаться там. Я ехал в Нью-Йорк, чтобы отвезти кассету с диджейским миксом в новый ночной клуб, о котором мне рассказала моя девушка Джанет; мы встречались уже несколько месяцев. Джанет выросла, катаясь верхом в Гринвиче, штат Коннектикут, но сейчас жила в общежитии Колумбийского университета, где училась на втором курсе, и стажировалась в журнале Interview. Она была похожа на Кэтрин Хэпбёрн времен «Филадельфийской истории», но ее героями были репортеры Paper и Village Voice, и она была одержима ночными клубами и картинными галереями.

Один из репортеров Interview сказал Джанет, что новый ночной клуб под названием «Марс» ищет сотрудников, и если я потороплюсь, то успею оставить им кассету с миксом. И теперь в рваном кармане мокрой куртки я вез 60-минутную кассету со своими лучшими диджейскими миксами: с одной стороны – хип-хоп, с другой – хаус. Я несколько дней работал над этой кассетой, сводя грувы на своем четырехдорожечном магнитофоне, а затем накладывая на них акапельные треки с малоизвестных пластинок в жанрах хип-хоп и диско. Я хотел выглядеть менее бездомным, чем обычно, так что под курткой из секонд-хенда прятался мой самый крутой прикид для ночных клубов: черный свитер с горлом, черные джинсы, черные туфли; все это было куплено в «Гудвилле» и «Армии спасения».

Я просидел в туалете электрички «Метро-Норт» сорок пять минут, вдыхая запах мочи и средства для дезинфекции и рассматривая оформление, нарисованное для кассеты моим другом Джейми. Достаточно ли оно клевое? Оно вообще хоть сколько-нибудь клевое? Джейми придумал для меня логотип со сложными завитками и острыми углами в стиле граффити. Он хотел стать художником-граффитистом, но при этом был белым парнем из Норуока, штат Коннектикут, и учился на бухгалтера в Коннектикутском университете. Кто-нибудь вообще об этом узнает? Может быть, логотип действительно клевый. Я вообще не понимал, так ли это.

Я стал отправлять похожие кассеты с миксами радиопромоутеру в Калифорнии. В одном диджейском магазине висело объявление: «Требуются кассеты с миксами для эфиров по НАЦИОНАЛЬНОМУ радио». Я позвонил по указанному номеру; мне ответил какой-то угрюмый тип из Окленда, на фоне слышался детский плач. Он сказал, что сможет поставить мою музыку на радио, так что я отправлял ему тридцатиминутные хип-хоповые миксы. Я не получил за них ни копейки денег, он даже не сказал мне, поставил ли хоть один мой микс, но я продолжал отправлять кассеты, надеясь, что хоть кто-то, хоть где-то их слушает.

Поезд остановился на Гранд-Централе; я вышел из туалета и побежал, лавируя между другими пассажирами, по большому зданию вокзала в сторону метро. Через пятнадцать минут, перепрыгнув через два турникета, я уже бежал вниз по Четырнадцатой улице, вдоль окровавленных тротуаров Мясницкого района. Я добрался до «Марса», едва дыша от надежды и возбуждения. Ночной клуб «Марс» располагался на заброшенном складе, огромном, грязном и неуютном. Импресарио по фамилии Рудольф арендовал здание, намереваясь превратить его в самый большой и лучший на планете ночной клуб. С фасада открывался вид на Вестсайдское шоссе, несколько секс-клубов и садомазохистских заведений, а также на серую реку Гудзон. В Мясницком районе не было ни ресторанов, ни баров, но перед клубом собралась целая очередь: сотни клевых ньюйоркцев пришли искать работу. Я тоже встал в очередь в своей черной клубной одежде, надеясь, что другие не заметят, что на самом деле я просто маленький, плохо одетый белый парень, живущий на заброшенной фабрике в Коннектикуте.

Мне хватило дерзости мечтать, что я смогу стать диджеем в «Марсе». Вот я дурак. А теперь я стою и таращусь на сломанный телефон-автомат, а мои ноги заливает смесь из дождевой воды и крови животных.

После часа ожидания очередь наконец дошла до меня. В фойе ночного клуба за большим складным столом сидели три человека и перебирали документы. Один из них спросил:

– Какую работу ищешь? Помощник официанта, бармен, охранник?

– М-м-м… а у вас есть вакансия диджея? – спросил я. Повисла неловкая пауза, затем они все расхохотались.

– Нет, у нас нет вакансии диджея, – ответил мне обескураживающе спокойный женский голос из-за стола. Ко мне обратилась красивая негритянка в длинном черном пальто поверх потрепанной футболки New York Dolls. – Юки уже нанял диджея, – объяснила она.

– Ох. Можно мне хотя бы оставить вам кассету? – спросил я. – Тут с одной стороны хаус, а с другой – хип-хоп. Вы не сможете передать ее человеку, который нанимает диджеев?

Она с жалостью посмотрела на меня, но кассету все-таки взяла. А потом посмотрела на человека, стоявшего в очереди за мной. Я застыл.

– Ладно, спасибо, – сказал я. Ответа не последовало. – До свидания.

Я торопливо вышел и нашел на углу телефон-автомат, из которого собирался позвонить Джанет. Он оказался сломан. Я дошел до следующего телефона-автомата в квартале отсюда – он тоже был сломан. Шел дождь, я замерз, темные тучи висели низко, а я только что опозорился перед клевой, красивой женщиной в ночном клубе, который станет самым лучшим на планете. Мне хватило дерзости мечтать, что я смогу стать диджеем в «Марсе». Вот я дурак. А теперь я стою и таращусь на сломанный телефон-автомат, а мои ноги заливает смесь из дождевой воды и крови животных.

У меня было с собой несколько долларов, так что я пошел в магазин здоровой пищи на углу Тридцатой улицы и Восьмой авеню. Когда я торопился с фабрики в город, я был полон надежд, что наконец-то смогу стать настоящим диджеем в Нью-Йорке. А сейчас я шел под дождем, сгорбившись от холодного ветра, чтобы купить жратвы у местных хиппарей. Я взял соевое молоко и хлеб из пророщенного зерна, перепрыгнул турникет, чтобы сесть на линию F, подумал, что F – как раз самая удачная оценка для этой поездки в Нью-Йорк, пересел на поезд до Гранд-Централа на Сорок второй улице и даже купил билет обратно до Стэмфорда, чтобы не сидеть в туалете. В электричке я съел хлеб и выпил соевое молоко; временами я смотрел через поцарапанные окна на виды Южного Бронкса, временами – заглядывал в журнал New York Rocker, забытый кем-то на сиденье.

Этот человек не спрашивал меня, не живу ли я на фабрике незаконно; он просто проложил провода и поставил телефонную розетку. Когда он уходил, я чуть не спросил его имя, чтобы потом назвать первенца в его честь.

У групп, о которых писали в New York Rocker, были контракты на запись, и они играли концерты. Давали интервью. Выпускали пластинки. Их фотографировали. Слушали их музыку. Обо всем этом я мечтал. Я хотел играть для настоящих зрителей. Хотел работать диджеем в темных, заполненных залах Нью-Йорка. Но на деле я был почти бездомным двадцатитрехлетним музыкантом-электронщиком, чьим единственным источником реального дохода была работа диджеем по понедельникам в маленьком баре в Порт-Честере, штат Нью-Йорк, и по субботам – в клубе для всех возрастов в церкви Гринвича.

Когда я сошел с поезда в Стэмфорде, дождь усилился, и обратно на фабрику я бежал. Дойдя по длинному коридору до моей крошечной студии, я позвонил Джанет. Меня до сих пор изумляло то, что у меня вообще есть телефон. Переехав на фабрику, я позвонил в телефонную компанию и спросил, нельзя ли установить мне его. На следующий же день прислали техника, и через пять минут после его приезда у меня уже был работающий телефон. Этот человек не спрашивал меня, не живу ли я на фабрике незаконно; он просто проложил провода и поставил телефонную розетку. Когда он уходил, я чуть не спросил его имя, чтобы потом назвать первенца в его честь.

– Ну что, как все прошло? – возбужденно спросила Джанет. – Тебя взяли?

– Ну, в очереди было много народу, все искали работу, но я оставил кассету одной из женщин, которая там всем заведует, – ответил я.

– Отлично! Как себя чувствуешь?

– Хорошо, – соврал я.

Мы поболтали еще несколько минут, договорились, что в воскресенье сходим в церковь, и я положил трубку.

Я сделал все возможное, чтобы мне дали работу в «Марсе». Помчался в Нью-Йорк под дождем. Оставил кассету, украшенную представлением студента-бухгалтера о клевых граффити. А теперь все в руках Божьих. Ну, не кассета, конечно. Кассета, скорее всего, уже валяется в мусорном баке или стоит в чьем-нибудь автоответчике. Но вот ситуация – в руках Божьих. Так что я сделал то же самое, что и всегда: включил свою студию и начал работать над музыкой. До полуночи я сочинял тихий эмбиент-хаус, потом снял наушники и выключил оборудование. Приготовив овсянку, я стал читать потрепанную книгу по «Звездному пути» в бумажной обложке, поставив фоном кассету Дебюсси.

Сидя у окна и слушая, как дождь со всей силы хлещет по огромным фабричным окнам и отопительным трубам, я был счастлив. Я давно не мылся и вонял, жил на заброшенной фабрике в наркоманском районе, день вышел сплошным разочарованием, но я был спокоен и счастлив. В четыре утра я лег спать в свою маленькую кровать, все так же слушая дождь.

Я нажал «Пуск», кассета перемоталась, и я услышал, пожалуй, лучшее сообщение за всю историю автоответчиков:

– Привет, это Юки Ватанабэ звонит, из ночного клуба «Марс». Мне нужен диджей Моби.

Наутро дождь прекратился, но было по-прежнему холодно и пасмурно. Я снова приготовил овсянку на плитке, а потом достал из запасов несколько орешков миндаля и апельсин. Миндаль и апельсины были роскошью, но вчерашний день выдался довольно гадким, так что я хотел себя побаловать. У меня практически закончилась вода, поэтому после завтрака я сходил в бодегу вниз по улице и купил две большие пластиковые бутылки. Вернувшись на фабрику, я заметил огромные кучи грязи на пустой парковке; когда-то это были зачатки большого жилого комплекса, но сейчас они превратились просто в кучи грязи.

Вернувшись в студию, я увидел сообщение на автоответчике. Я нажал «Пуск», кассета перемоталась, и я услышал, пожалуй, лучшее сообщение за всю историю автоответчиков:

– Привет, это Юки Ватанабэ звонит, из ночного клуба «Марс». Мне нужен диджей Моби. Я послушал твою кассету. Позвони мне по поводу работы диджея в «Марсе».

Я застыл, ошеломленный. Потом еще раз прослушал запись. И еще раз.

Кто-то по имени Юки с сильным японским акцентом послушал мою кассету с миксами, и этот человек хочет, чтобы я стал диджеем в «Марсе». Я в четвертый раз переслушал сообщение, чтобы убедиться, что оно настоящее. Потом в пятый. Ну и для полного счастья – в шестой.

Снимая трубку, я был в ужасе. Мне нужно позвонить этому Юки и как-то убедить его дать мне работу диджея в клубе «Марс». Пожалуйста. Это все, что я мог сказать – ему, или Богу. Пожалуйста.

Я сжал трубку потной рукой и набрал номер.

– Здравствуйте, это Юки Ватанабэ, – медленно прогрохотал голос в телефоне.

– Алло, это диджей Моби, – очень быстро сказал я. – Вы звонили мне по поводу работы диджеем в «Марсе»?

– Да, я слушал твою кассету. Очень интересно. Можешь выйти на работу в пятницу ночью?

– Да. Да, я могу выйти в пятницу ночью.

– Хорошо. Будешь играть в подвале. С десяти вечера до четырех утра. Платим сто долларов.

– Спасибо! Увидимся в пятницу.

– Хорошо, диджей Моби.

Я повесил трубку и подумал об Уокере Перси. В его романе «Кинозритель» есть сцена, где главный герой после происшествия оказывается в музее. Наступает момент ясности, и он вдруг видит маленькие пылинки в лучах солнца. Моя жизнь только что изменилась – причем я еще даже не осознавал масштаба перемен, – и я увидел пылинки в свете зимнего солнца, струившегося через огромные окна.

Я сел на ковер, все еще сжимая в руках телефон, мои нейроны кипели, словно кружащиеся атомы в образовательном фильме по каналу PBS. Это в самом деле произошло? Или у меня галлюцинации? Может быть, древние фабричные испарения повредили мне мозг? Я еще раз переслушал запись на автоответчике: да, она настоящая. Меня только что взяли диджеем в подвал самого крутого клуба на планете.