Текст книги "Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца"

Белыш

Когда-то я любила запахи сада – запахи кустарников, деревьев и цветов, нарциссов. А больше всего мне нравилась сирень. Но теперь мне больше ничто не нравится. Мне не нравится бродить по усадьбе. Иногда я вижу Питу, теперь – единственное свободно пасущееся живое существо на этой земле; он поджидает меня на ступенях у веранды или в конуре вместе с Линдой. Тянет шею, чтобы увидеть, не иду ли я. У нас выдалось арктически холодное лето, утонувшее в дождях. Потоки ледяной воды снаружи, потоки слез внутри меня.

Я читала в книгах, что люди рассказывают своим детям сказки на ночь и укладывают их спать. Я одна, поговорить мне не с кем. Очевидно, я «особой породы», а раз так, то должна выделяться из толпы. Но я не хочу. Когда ты «особой породы» – это ад. Я хочу быть такой, как все остальные. Мне нужно держать кого-то за руку, быть в чьих-то объятиях.

Раньше одной из моих любимых грез наяву была та, в которой я в мастерской изготавливаю собственный воздушный шар из специальной ткани и улетаю прочь вместе с Артуром, Линдой и Питу. Точь-в-точь как Самуэль Фергюсон, герой книги «Пять недель на воздушном шаре», который вместе со своими спутниками отправляется искать истоки Нила. Так отправляемся в путь и мы, пролетая над деревнями и полями, над Парижем и Лондоном, городами, о которых я читала в книгах. С высоты мы наблюдаем за людьми, занимающимися своей повседневной жизнью; машем им, и они машут нам в ответ…

Когда ты «особой породы» – это ад. Я хочу быть такой, как все остальные. Мне нужно держать кого-то за руку, быть в чьих-то объятиях.

Я перестала мечтать о путешествии на воздушном шаре. Без Артура в нем нет смысла. Без Артура я едва жива. Жизнь идет вокруг меня в замедленном воспроизведении. Даже с Линдой, даже с Питу. Я делаю вид, что я здесь, притворяюсь, будто слушаю уроки матери, или делаю домашние задания, или играю на аккордеоне. Притворяюсь, что слушаюсь. Меня здесь нет. Я не знаю, где я есть. Может быть, нигде.

Отец заговаривает о покупке другого пони – при условии, что я сделаю по три сальто-мортале три дня подряд. В отцовском мире многое бывает в трех экземплярах. Но я не хочу делать три сальто-мортале. И не хочу нового пони.

Дни проходят, сливаясь друг с другом. Мне кажется, что вся моя жизнь – просто один и тот же день, бесплодный, скучный, бесконечный, безжалостный день. Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.

Когда позволяет погода, отец регулярно назначает дополнительные работы на наших землях: прополку, стрижку лужайки, прочистку водосточных труб… На пару дней дневное расписание летит вверх тормашками.

– Тебе придется наверстать вечером, – говорит отец, устремляя на меня свой испытующий взор.

«Наверстывание» означает, что мои уроки переносятся и длятся до половины двенадцатого ночи. Это означает отсутствие кратких моментов передышки, таких как час повторения материала по утрам и час чтения по вечерам. Моментов, когда я могу мечтать, втайне выбирать то, что буду читать, или думать о тех, кого люблю. «Наверстывание» означает, что к моей телеге прицепом идет десятитонный трейлер.

Когда предстоит ручной труд, у меня больше нет времени на самостоятельные занятия музыкой, но уроки с Ивом все равно продолжаются. Я пытаюсь объяснить родителям, что мне нужно время для разучивания пьес.

– Оправдания – для трусов и ленивцев, – отвечают мне родители. – Где хотение, там и умение.

Как бы я ни заставляла пальцы двигаться по нужным нотам с нужной скоростью силой воли, у меня никогда не получается. Раздраженный моими посредственными успехами, Ив осыпает меня оскорблениями. Мне не позволено говорить ему, что я работаю в усадьбе.

Расписание – мой деспот, а я – раба, прикованная к нему. И это усугубляется тем, что мне никогда не удается «наверстать» отставание. Я изнуряю себя, пытаясь догнать расписание, выполнить все задания. Теперь в моей голове раздается постоянное «тик-так», которое становится все громче и громче, не давая мне думать ни о чем другом.

Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.

Не знаю, в чем дело, может быть, в пронизывающе холодном лете, но вскоре после смерти Артура мои зубы порой начинают стучать без всякой видимой причины. Я не способна прекратить это движение, но оно в конечном итоге прекращается само. Всякий раз как мои челюсти начинают дрожать, мне приходится прикладывать огромное усилие, чтобы никто не слышал клацанья зубов.

Мать обвиняет меня, что я «играю на публику». Отец назначает специальное «противоклацное» упражнение для силы воли. Несмотря на ругань и наказания, я просто не могу остановиться. Под конец родители сдаются, но при одном условии: чтобы я стучала зубами «молча». Чтобы заглушить этот звук, я взяла в привычку втягивать внутрь щеки, чтобы их плоть служила амортизатором для челюстей. Теперь внутренняя сторона моих щек превратилась в кровоточащую рану. Когда приступ случается по ночам, я просовываю между зубов указательный палец, чтобы дать отдых ранам на щеках.

Несмотря на омерзительную погоду, отец решает перестроить оранжерею. Он хочет выращивать там виноград. Работать над ней приходят Альбер и Реми, а я помогаю таскать кирпичи и цемент. Учитывая холода, обычный аперитив «Рикар»[3]3
  Сорокапятиградусный анисовый аперитив.


[Закрыть] заменен глинтвейном. Каменщики снимают свои рабочие комбинезоны в половине седьмого вечера и выходят на веранду, где я наливаю по порции напитка каждому, включая себя. Отец следит, как я наполняю свой стакан: он хочет убедиться, что я выпью столько же алкоголя, сколько рабочие. Я пью без возражений, хотя мне не нравится запах вина, и я терпеть не могу, когда у меня кружится голова.

Когда работы в оранжерее закончены, отец решает расширить голубятню. Голуби мне нравятся. Сердце согревается, когда видишь яичко, а на следующий день находишь вместо него маленькое живое существо. Я наблюдаю, как мать-голубка кормит своих малышей, а потом садится на гнездо. Я думаю, как, должно быть, тепло там, под ней.

Пару дней назад из двух яиц вылупились птенцы. Один из них не шевелится. Его братец – крохотное голое создание – надрывает мне сердце видом своего широко раскрытого маленького клювика и плотно сжатых розовых лапок. Наверное, ему так грустно одному в гнезде! Я вижу, как он постепенно покрывается белым пухом, и нарекаю его Белышом. Я тревожусь о нем: вскоре он встанет на крыло, а мать как раз любит убивать и готовить голубят такого возраста.

Я собираю все свое мужество и обращаюсь прямо к отцу, как раз когда мы встаем из-за стола.

– Извини, папочка…

Так странно называть его «папочкой»! Я всегда использую это слово только в поздравлениях с Днем отца. Должно быть, он тоже удивлен, потому что оборачивается ко мне, весь внимание.

Отец следит, как я наполняю свой стакан: он хочет убедиться, что я выпью столько же алкоголя, сколько рабочие.

– Папочка, можно я буду долго заботиться о Белыше?

Я не знаю, как иначе сформулировать свою просьбу. Я не решаюсь прямо сказать: «Можно не убивать Белыша?»

И дрожу, дожидаясь его вердикта.

– Что еще за Белыш?

– Белый голубь. Я буду о нем заботиться. Я не стану отрывать время от своего рабочего расписания. Я буду раньше вставать.

Не знаю, то ли дело в магии слова «папочка», то ли в том, что, хоть отец этого и не говорит, он понимает мою скорбь, но он отвечает:

– Да, если хочешь.

И с моих губ срывается вздох облегчения за Белыша. Мое сердце лишено радости, но я буду присматривать за этим маленьким комочком белого пуха. Наверное, Альберу и Реми не понадобится подсобный рабочий для той скромной перестройки, которую предстоит провести в голубятне, но мне придется подниматься туда как минимум дважды в день, принося им пиво. Это будет мой шанс позаботиться о Белыше.

Он вырастает в красивого и ласкового белого голубя, который никогда не забывает свою приемную мать. Завидев меня в саду, он слетает мне на руку, чтобы поздороваться. Однажды вечером, выпустив Линду, я даже познакомила их друг с другом. Я вижу, что между ними не будет такой же связи, как между Линдой и Питу, но я рада знать, что Линда никогда не причинит Белышу вреда.

Красная зубная паста

Чистоплотность не входит в число приоритетов отца, так что у меня не так много обязанностей по дому. В тех редких случаях, когда мне велят подмести просторные комнаты первого этажа, я собираю огромные кучи свалявшейся пыли. Живущие по углам комнат пауки привольно плетут свою паутину как им заблагорассудится. Некоторые из них создают произведения такие гигантские, что не вмешаться уже нельзя. Я приношу из прачечной специальную метелку из перьев на длинной ручке, и моему отцу как самому высокому из нас приходится снимать паутину.

Может быть, он и рыцарь, и великий магистр, но с координацией у него не ладится. Он трясет метелкой как попало, держа ее своими длинными, болезненно худыми руками, сокрушая пыльную паутину и оставляя на стенах серые полосы. Мы с матерью молча наблюдаем за этой операцией с безопасного расстояния – метелка известна своей привычкой обрушиваться нам на головы.

Что касается мытья посуды, это признано пустой тратой времени. Отец решил, что после еды мы должны просто накрывать тарелки и использованные приборы салфетками и ставить их вместе с использованными стаканами на сервант в столовой – до следующей трапезы. Посуда и приборы моются раз в неделю.

С другой стороны, раз в два года он приказывает нам чистить огромную люстру в гостиной. Мы с матерью забираемся на большую стремянку и полируем каждую хрустальную подвеску в отдельности. И так же раз в два года все медные предметы в доме надлежит надраивать до блеска полиролью «Брассо».

Время от времени мне еще приходится мыть шваброй полы в ванных комнатах. Но никто не моет ни сами ванны, ни раковины, которые покрыты отвратительной пленкой жирной грязи. По словам отца, мытье уничтожает нашу иммунную защиту. Вот почему постельное белье и полотенца стираются лишь дважды в год. Трусы – раз в месяц. У нас дома есть какой-то профессиональный утюг, но ни мать, ни я не умеем им пользоваться: мы почти никогда ничего не гладим.

Стираное белье развешивается в подвале, где пропитывается омерзительным запахом. Еще долго потом, когда я ложусь в постель или вытираюсь полотенцем, этот запах вызывает у меня тошноту. Родители, похоже, его даже не замечают.

Должно быть, у меня нездорово развито обоняние. Я ненавижу все эти запахи – когда держу горшок, в который мочится отец, или спускаю воду в унитазе, полном его экскрементов, или снимаю с него носки по вечерам. Я ненавижу этот запах, когда приходится подбирать гниющие сорняки и листья. Спускаясь в подвал, я едва не задыхаюсь от его затхлости, смешанной с запахом прорастающего картофеля и фруктов, хранящихся на полках.

По словам отца, мытье уничтожает нашу иммунную защиту. Вот почему постельное белье и полотенца стираются лишь дважды в год.

Я завороженно смотрю, как прихорашиваются утки, тратя на приглаживание своих перышек целую вечность. Линда тоже тщательно вылизывает свои лапы, когда они пачкаются. Одна из моих любимых обязанностей – поливать из шланга камни, которыми вымощены дорожки, и видеть, как они становятся чистыми и сияющими. Когда Раймон елозит по мне своими отвратительными руками, я давлюсь от отвращения. Как бы мне хотелось отмыть свою оскверненную кожу под струей из шланга!

В общем отсутствии чистоплотности есть только одно исключение, и это – зубы. Мать очень гордится своей dents du bonheur – так по-французски называется щель между передними зубами, – которая является чем-то вроде почетного отличительного знака. И она неукоснительно требует чистить зубы утром и вечером.

Мать ответственна за заказ зубной пасты. В прошлом году она совершила промах, и нам доставили огромный пакет с маркой «Эмаль Диамант». Эта паста имеет странный красный цвет, и она слишком жидкая, плохо держится на щетке. На тюбике нарисован матадор с дурацкой улыбочкой, из-за которой кажется, что он насмехается надо мной. К своему огромному стыду, чистя зубы, я оставляю грязноватые красные брызги на всей раковине, полу и своих туфлях.

Мать, напротив, мастерски управляется с матадорской пастой. Это умение будто дает ей некую особенную власть, особенно над моим отцом, который еще более неуклюж, чем я. Мать презрительно косится на результаты нашей некомпетентности. Через некоторое время я, приноровившись, начинаю оставлять все меньше и меньше пятен, а отец – все больше и больше. Когда мать видит созвездие бесчисленных красных отметин на его банном коврике, она поедает его глазами в презрительном молчании. На лице отца мелькает непривычное выражение: он чуть ли не робеет.

Мать, мнящая себя великим специалистом по зубам, всегда говорит, что кариес и зубная боль – целиком и полностью вина тех, кто ими страдает. Однажды, заметив, что я трогаю языком зуб, который начинает шататься, она ведет меня в прачечную. Достает из швейной коробки «сверхпрочную» нить – когда-то использовавшуюся для шитья воздушных шаров – и обматывает ее вокруг моего расшатавшегося зуба, а другой конец привязывает к дверной ручке. Бах! Мать хлопает дверью, и вот зуб уже вырван. Я столбенею – как от элемента неожиданности, так и от боли.

С этого момента у нее входит в привычку регулярно осматривать мой рот. Одной рукой она запрокидывает и крепко удерживает мою голову; другой исследует челюсти. Приходит день, когда мать выявляет еще один шатающийся зуб и решает подвергнуть его той же процедуре. Но этот зуб сопротивляется. Она повторяет операцию, хлопая дверью сильнее. Боль меня буквально ослепляет.

Заслышав шум, приходит отец и застает ту еще сцену: кровь льется из моего рта, а зуб болтается на дверной ручке. Бросив на нас убийственный взгляд, он вопит:

– Иди и принеси виски, Жаннин!

Мой отец – великий целитель, а виски – его чудесная панацея от всего на свете, от царапин до зубной боли. Он заставляет меня выхлебать добрый стакан, веля держать напиток во рту как можно дольше.

Я знаю, что мать ни за что не упустит возможности силой выдрать мой очередной молочный зуб. Особенно из-за того, что злится на меня – ведь я привлекла отцовское внимание. Она становится одержима состоянием моих зубов. Чувствуя, что один из них начинает шататься, я сопротивляюсь желанию постоянно трогать его языком, когда рядом мать. Но скоро будет уже невозможно скрыть это от нее. И я решаю вырвать его самостоятельно.

Мне удается потихоньку стянуть катушку сверхпрочной нити, и я достаю ее из кармана только тогда, когда все расходятся по спальням. Но как отрезать кусок? В моей спальне запрещено держать ножницы. Я долго перетираю нить о край ящика, пока она, наконец, не поддается. Тогда я привязываю ее к дверце шкафа и пытаюсь резко хлопнуть – так, как на моих глазах делала мать. Но никак не могу заставить себя не смягчать рывок. Зуб немного расшатывается, но вылетать не желает. Мне приходится повторять все заново, еще и еще. С каждой попыткой мое мужество улетучивается, а злость на себя растет. Я мысленно выкрикиваю себе оскорбления: «Ты, неженка! Трусиха! Ты никогда не совершишь в жизни ничего достойного!»

С каждой попыткой мое мужество улетучивается, а злость на себя растет. Я мысленно выкрикиваю себе оскорбления: «Ты, неженка! Трусиха! Ты никогда не совершишь в жизни ничего достойного!»

Я ложусь в постель, потерпев поражение. Ненавидя свой зуб, свое тело, ненавидя все в себе. В качестве наказания я кусаю себя за руку до тех пор, пока она не начинает кровоточить.

Я не хочу жить в страхе перед тем днем, когда мать сама найдет шатающийся зуб.

– У меня зуб шатается, – говорю я ей на следующее же утро.

Ее лицо освещается радостью. Она дожидается момента, пока мы будем одни в классе, чтобы отец ничего не услышал. Захлопывает дверь одним твердым рывком. Я вижу на ее лице тень пренебрежения, но это ничто по сравнению с презрением, которое питаю я к своей собственной трусости.

Пещера

В восемь лет отец вручает мне для прочтения сокращенное издание «Капитала». Карл Маркс – важный мыслитель, и отец хочет, чтобы я начала знакомиться с его идеями. Почему он так важен? Потому что он не просто описал внутреннее устройство человеческих отношений: он дерзнул пойти дальше и предложить способ создать более справедливый мир.

Разумеется, его идеи утопичны, но отцу нравится их смелость, и ему жаль, что масонство сторонится любых революционных мер. Большинство масонов неверно понимают Маркса, видя в нем воплощение дьявола. По словам отца, они неправы. И поэтому с младых ногтей меня знакомят с чистым и мощным мышлением, которое защищает меня от «бараньего хлева».

Может быть, этот вариант «Капитала» и написан упрощенными терминами, но я все равно не понимаю ни слова из него. Я читаю и перечитываю текст, но вижу просто последовательность бессмысленных, бессвязных слов. Я прошу мать объяснить мне хотя бы начало.

– Ни в коем случае! Ты что, хочешь, чтобы коммунисты нас вышвырнули? – с ужасом отвечает она.

От ее реакции я пребываю в такой же растерянности, как и от содержания книги.

Не знаю, в курсе ли отец, что мать не разделяет его мнение о Марксе, да и о политике в целом. В данный момент он приятно взволнован, почти сияет при мысли, что Миттеран, возможно, наконец «вышибет вон де Голля», в то время как мать, похоже, этого боится.

Не уверена, что понимаю происходящее. Шарль де Голль – президент Франции, и я думаю, что именно поэтому в его фамилии содержится название Франции[4]4
  В судьбе Шарля де Голля (Charles de Gaulle) несомненную роль сыграло созвучие его фамилии с древним названием Франции – la Gaule (Галлия).


[Закрыть]. Я не знаю, кто такой Миттеран, знаю только, что сейчас идут президентские выборы. Впервые за этот год мы выезжаем из дома, чтобы родители могли проголосовать. Мой отец настаивает на обязательности голосования. Прежде чем сесть в машину, он вручает матери маленький запечатанный конверт и повелительно говорит:

– Опусти это в урну для голосования. – Потом поворачивается ко мне и велит: – Ты останешься с матерью и проследишь, чтобы она сделала то, что я сказал.

Мать не особенно этому рада, но делает, как ей велено.

Когда объявляют результаты выборов, отец ярится на «глупых, безвольных баранов, которым ничего не надо – только продолжать блеять под прежним пастухом». Мать не говорит ни слова, но я вижу, что она злорадствует.

Отец часто разговаривает со мной о Марксе.

– Теперь ты прочла его труд, – говорит он, – знаешь об эксплуатации человека человеком и можешь понять, что эмансипация рабочего класса должна быть делом самого рабочего класса. Маркс так хорошо выражает это.

Он часто повторяет эту мысль. Я не понимаю слова «эмансипация» и не осмеливаюсь спросить, что оно означает. Все это очень меня беспокоит, но я с энтузиазмом киваю головой. Меня пробирает дрожь при мысли, что отец обнаружит весь масштаб моего обмана и глупости. Я заучила несколько отрывков наизусть в надежде, что этого будет достаточно, чтобы обвести отца вокруг пальца, если он как-нибудь решит проэкзаменовать меня по этой теме.

Теперь появились и другие авторы, которых я обязана изучать: Платон, Кафка и Ницше. Вначале – платоновское «Государство». Как и мой отец, Платон – «Посвященный», я буду развиваться благодаря ему, он поможет мне познать истинный свет. Он не даст мне тянуться к ложному сиянию, как глупые насекомые тянутся к свету электрических лампочек, который их убивает. Я также разовью глубокое понимание жизненно важной концепции, которую отец уже несколько раз обсуждал со мной: концепции «пещеры» и того, как все люди скованы цепью в ее глубинах.

Еще с тех пор как я была совсем маленькой, отец рассказывал мне, что эта пещера погружена в почти полную тьму, в то время как снаружи ее сплошь Свет, Красота и Свобода – все то, чего не видят пленники. Они способны видеть только мерцающее отражение на стенах своей тюрьмы-пещеры. Отец всегда заканчивает это поучение словами:

Когда объявляют результаты выборов, отец ярится на «глупых, безвольных баранов, которым ничего не надо – только продолжать блеять под прежним пастухом».

– Эта темная пещера – там, за нашими воротами. Однако в нашем доме ты можешь наслаждаться светом и свободой, которые я даю тебе. Надеюсь, ты понимаешь, как тебе повезло.

Я была тогда весьма впечатлена этими описаниями. Гадала: неужели под деревней тоже есть пещера? И кто те бедные люди, что прикованы там во тьме? Теперь я понимаю, это метафора мирового зла и человеческого бессилия. Мне нравится погружаться в содержание «Государства». Я не особенно много из него понимаю, но в отличие от «Капитала» даже те фрагменты, которые мне непонятны, обладают успокаивающим эффектом благодаря их спокойной упорядоченности. Она кажется мне наполненной смыслом. То, что Платон говорит о Сократе, вызывает у меня желание узнать и о нем тоже. Я прошу разрешения почитать его книги.

– Нет, нельзя, – говорит мать.

Почему? Нет ответа.

«Государство» – полная противоположность хаотическим поучениям отца, который перемешивает пугающие идеи с эпизодами из собственной жизни и чудовищными историческими событиями. В прошлый раз он вызвал меня, чтобы снова пройтись по двум темам, которые особенно занимают его: «энергии» и нацисты.

Неужели под деревней тоже есть пещера? И кто те бедные люди, что прикованы там во тьме? Теперь я понимаю, это метафора мирового зла и человеческого бессилия.

Отец объяснял, что вызвало падение Третьего рейха, самого могущественного режима в истории: Гитлер пытался делать все «слишком быстро», решив «замкнуть свои энергии на самих себя». Это ясно следует из свастики, которая является всего лишь инверсией древнеиндийского религиозного символа.

По мнению отца, это худший выбор, какой только можно сделать. Когда энергии закручены в верном направлении, они помогают Существам Света в их миссии по воссоединению человечества и спасению падшего людского рода. Но требуется огромное количество времени и усилий, чтобы сфокусировать эти энергии в верном направлении. Ориентированные неверно, энергии могут быть намного более сильными даже при меньших усилиях. И поэтому торопыги вроде Гитлера, вроде тех, у кого дурные корни, испытывают искушение развернуть это направление в обратную сторону. Эти неверно направленные энергии приводят к хаосу и даже, в конце концов, обращаются против тех, кто их использовал.

В окружении Гитлера был один сто́ящий человек – Роммель. Если бы Гитлер к нему прислушался, мир не был бы там, где он сегодня. Но Гитлер решил слушать Геринга, который был куском дерьма и неудачником, думавшим, что его дерьмо не пахнет. Геринг крал произведения искусства не потому, что любил искусство, а потому что умел лишь рабски подражать во всем фюреру, своему хозяину. Геринг был самым опасным из них всех, потому что, как все слабоумные, умел апеллировать к эгоизму, глупости и жадности стада.

Это жалкие презренные типы, которых мне нужно остерегаться в будущем, потому что все они будут пытаться уничтожить меня. Только благодаря усиленной подготовке я могу надеяться хоть как-то противостоять им.

Отец описывает и другие невзгоды, с которыми мне, вероятно, придется бороться. Например, меня будут «пытать, чтобы заставить заговорить», – выдергивать ногти, прищемлять или прижигать соски, раздирать в кровь подошвы ног, затем присыпать солью.

– Это одна из причин, по которым ты должна быть сильнее, чем твое тело, понимаешь? Ты должна быть способна переносить пытки, не выдавая им того, что они хотят знать.

Пока отец говорит, я внимательно, не отрываясь, смотрю ему в глаза, но чувствую, что мой разум превращается в лед. Меня постоянно мучит один и тот же вопрос: смогу ли я продержаться, так и не заговорив? Если честно, думаю, что не смогу. Отец ошибается: я сделана не из того теста, из которого делаются высшие существа. Я обречена его разочаровать. Я уже сама полностью, безнадежно разочарована в себе.

Отец описывает и другие невзгоды, с которыми мне, вероятно, придется бороться. Например, меня будут «пытать, чтобы заставить заговорить».