Текст книги "Зайка"

– Поверить не могу, что ты здесь, – слышу я свой голос, но он как будто и не мой вовсе.

Этот чужой голос искрится, мерцает и хлопает чрезмерно пушистыми ресничками. Он улыбается мне, и в уголке его глаза появляется морщинка, от которой я моментально преисполняюсь горячей подростковой похотью. Меня никогда не волновало то, что Роб Валенсия начал лысеть уже в шестнадцать, и сейчас я объясню почему. Он уже тогда обладал просто сумасшедшей харизмой. При росте в шесть футов и четыре дюйма Роб был единственным мужчиной во всем мире, рядом с которым я чувствовала себя маленькой и хрупкой.

– Ты удивлена, – улыбается он.

– Да, – меня уже слегка качает от количества выпитого «заячьего» пунша. – Очень. Просто поверить не могу.

– А ты поверь, Саманта, – говорит он. – Прошу тебя. Так мы быстрее окажемся в постели.

В постели?

– Я…

– Тише, – он прижимает обтянутый черной кожей палец к моим губам. – Тише, Саманта. Мне нужно тебе кое-что сказать. Все это время в моей жизни как будто чего-то не хватало. Из нее словно исчезло что-то очень важное – с той самой ночи, как я пригласил на танец ту шлюху, имя которой даже не помню. Она была и остается пустым местом.

– Ее звали Алиса Фишер, – подсказываю я.

– Алиса Фишер, – повторяет он, а потом вздыхает и крепче сжимает мою руку.

– А ты знала, Саманта, что я даже ни разу потом не дрочил на воспоминание о том, как трахнул ее в этом чертовом лимузине?

Я мотаю головой.

– А это правда, – говорит он и наливает нам по новой.

Я осушаю свой стакан секунды за две.

– А знаешь, на что я дрочу, Саманта?

Я опять мотаю головой. Мое тело словно нашпиговали колючими бенгальскими огоньками. Нет, этого не может быть. Просто не может. Он же не говорит о том, как…

– …умирал рядом с тобой, Саманта. Все три месяца на репетициях. В течение пяти спектаклей, которые мы давали по вечерам и один дневной. Это самые эротичные переживания в моей жизни.

Роб Валенсия смотрит на меня глазами-угольками – не помню, чтобы я хоть раз видела их такими раскаленными.

По мне пробегает горячий ток. По рукам и ногам, до самых кончиков. Бабочки терзают меня изнутри, снова и снова вырываются из все новых «куколок», яростно хлопая крылышками. Кажется, что по волосам, стянутым на макушке, вот-вот побежит огонь.

– Правда? – шепотом спрашиваю я.

– Да, Саманта. На самом деле, весь тот вечер, пока за меня цеплялись… лапы Алисы Как-Ее-Там, всякий раз, когда я трахал других женщин в самых разных местах, но по большей части в своей машине, я думал лишь о том, как все это неэротично. И насколько лучше, в сотни, тысячи раз лучше, было бы вместо всего этого хотя бы раз умереть от электрического шока рядом с Самантой Хизер Маккей. Потому что наша совместная смерть очень напоминала секс. Не так ли, Саманта?

Я согласно киваю. Да. Ох, да.

Он снова сжимает мои руки, и по моему телу в ответ прокатывается дрожь.

– Саманта, я нахожу твой могучий рост невероятно эротичным. Меня сводит с ума твой мрачный вкус, он восхищает меня просто невыразимо. Весь тот день я мечтал зубами снять с твоей груди ту маленькую булавку в форме черепа. Но я этого не сделал. Мне было страшно, ведь ты была такой…

– Какой? – шепчу я.

– Суровой. Мрачной. Пугающе-мрачной. И отказывалась поднять свою мрачную голову. Ты пугала нас весь год, Саманта Хизер Маккей. Но в то же время мы понимали, в чем дело.

– Мы? Что ты…

– Ты просто была очень одинокой. Грустной и одинокой девочкой.

Он протягивает ко мне обе руки, нежно и трепетно обнимает мое лицо ладонями в перчатках. Ласково смотрит на меня своими дымчатыми глазами-угольками. Глазами Роба Валенсии.

– Разве не так, Саманта?

* * *

Мои глаза наливаются слезами. Должно быть, это все из-за пунша, я просто уже пьяна. И вот я плачу, зарывшись лицом в плечо Роба Валенсии, крепкое, как скала. От него пахнет точно так же, как и семь лет назад, когда он умирал рядом со мной на сцене, покрытой опилками. Это запах семнадцатилетнего юноши: пот, вперемешку с жареным мясом и ладаном. И… чего-то еще. Вроде смеси для выпечки.

– Саманта, – говорит он. – Не нужно всей этой глазной воды.

– Что-что?

– Да, ты ранима и в отчаянии, но это же и очаровательно.

Герцогиня, неожиданно появившаяся рядом, ставит на стол прозрачную коробочку с цветком внутри и подвигает к нему. Это корсаж. Кажется, из орхидеи. Белой и мерцающей, с маленьким пурпурным ротиком, испещренным бледно-розовыми прожилками.

Роб открывает коробочку и поднимает орхидею на ладони так бережно, словно это – новорожденный птенчик. И смотрит на нее таким странным голодным взглядом, что кажется, будто он хочет ее съесть. Герцогиня коротко похлопывает его по плечу, и он подносит корсаж к моему запястью. Музыка меняется и звучит песня, которую я знаю очень хорошо, но название забыла.

– Саманта, – он поднимается. – Потанцуешь с нами?

* * *

Танцевать с Робом – это совсем не то же самое, чтотанцевать с Диего. Грудь у него широкая, как у футболиста. Косая сажень в плечах. Его большие сильные ладони скользят по моей спине верх и вниз так, будто я вовсе не шести футов росту, а так, птичка-малышка. Все в нем кажется твердым, кирпичным и черствым. Этим он очень отличается от Авы. От ее мягких рук в сетчатых перчатках. От пушистых белокурых волос, щекочущих мое плечо. От запаха опавшей листвы и дерева. Как он не похож на дымный аромат жженого сахара и жареного мяса, исходящий от кожи Роба Валенсии. Я бросаю взгляд поверх его плеча и вижу, как зайки танцуют медленный танец со своими кавалерами и довольно жмурятся. Все, кроме Герцогини. Она смотрит прямо на меня. А поймав мой взгляд, подмигивает. Я улыбаюсь ей. Прекрасная комната кружится передо мной. Мягкое дыхание осени волнует шелковые занавески на открытом окне.

Я закрываю глаза и слышу, как нежный женский голос шепчет мне на ухо, обволакивая, точно бархат: Парить и летать, разве это не чудесно?

– Разве это не чудесно? – спрашивает он.

Просто невероятно. Вот только запах жженого сахара становится все сильнее и начинает раздражать. Я поднимаю взгляд на Роба. Нет, я не могу называть его просто Робом. Он Роб Валенсия. Я танцую с Робом Валенсией. Самым настоящим.

Но тут вдруг я думаю об Аве, которую бросила в темноте. Интересно, чем она сейчас занята? Наверное, курит на своей крыше или читает в красном вельветовом кресле. В эти минуты она кажется очень-очень далекой. Тенью, или силуэтом. Даже ее лицо ускользает от меня.

И в этот миг я вдруг слышу отчетливый звук. Как будто рядом кто-то жует. Громко, возбужденно посапывая. Я открываю глаза. Кексик и ее смазливый кавалер все так же танцуют прямо перед нами. Ее головка покоится у него на плече, губы блаженно приоткрыты. А сам кавалер в это время лихорадочно жует ее персиковую ленту для волос, глядя перед собой стеклянными глазами. Перехватив мой взгляд, он бестолково открывает рот, и мокрая лента вываливается наружу. А потом он хватает ее снова и опять начинает яростно жевать. Его взгляд снова стекленеет.

Я бросаю взгляд на Жуткую Куклу и вижу, что ее партнер делает то же самое! Только вместо ленты он жует прядь ее волос.

Когда я поворачиваюсь к Герцогине, голова которой лежит на плече Беовульфа, вижу, что он самозабвенно грызет ее жемчужное ожерелье. А Герцогиня как будто и не замечает!

И Виньетка. Виньетка сидит на подоконнике в углу, точно пьяная балерина из сломанной шкатулки, в то время как ее кавалер лежит у нее на коленях и жует ее кринолин.

В эту секунду я чувствую влажное прикосновение к своему запястью. Опустив взгляд, я вижу, как Роб Валенсия слюняво поедает мою орхидею, всхрапывая носом. На миг он поднимает взгляд, точно собака, пойманная за порчей ботинок. А потом опять набрасывается на цветок.

Я пытаюсь вырваться, но он хватает меня за запястье и с новой силой набрасывается на изувеченный корсаж.

– Господи, прекрати! Что ты делаешь?!

Он жует все быстрее и яростнее. Его глаза сузились и потемнели, превратившись в маленькие бусинки.

– Я сказала ПРЕКРАТИ! – я влепляю ему пощечину. Сильнее и громче, чем я планировала.

Шлепок эхом разносится по комнате. Музыка замолкает. Все останавливаются и оглядываются на нас. Роб смотрит на меня в шоке, прижимая ладонь в перчатке к покрасневшей щеке. Его глаза превратились в стекло, нос вдруг начинает подергиваться. Он открывает рот, роняя куски орхидеи, будто хочет что-то сказать, но я успеваю первая:

– Слушай, извини. Прости, пожалуйста, я не хотела.

– Злая. Резкая, – бормочет он, потирая свою щеку. – Упивается собственной непохожестью. Противная, ох, противная…

– Что? О чем ты говоришь?

И тут его взгляд вдруг наполняется чистой ненавистью.

– Ты думаешь, что ты лучше нас, Саманта. Так вот черта с два!

– Что?

Он вдруг обхватывает мое лицо ладонями и шипит, орошая меня мокрыми кусочками пережеванной орхидеи пополам с пеной, сочащейся у него изо рта.

– Сколько раз мы пытались заплести тебе косички! А ты не давала! Мы тебя приглашали к нам сотню раз, но ты отказывалась – нет-нет-нет, я слишком занята, у меня есть дела поинтереснее, чем есть с вами обед из судочков! Но ты этого даже не помнишь! Все, что ты помнишь, – Саманта Хизер Маккей – жертва! Саманте Хизер Маккей больно! Сердце Саманты Хизер Маккей сгорает от чувств, доступных лишь ей одной!

Запах горелого сахара становится просто невыносимым. На ум приходят странные мысли про осьминогов, плюющихся чернилами в тех, кто их хватает. Я пытаюсь высвободиться. И в этот момент Роб начинает визжать. Разевает рот и вопит, и вопит, вытаращив на меня глаза, так, словно я самое жуткое зрелище в его жизни.

И тут все остальные парни в комнате тоже начинают кричать. Застыли истуканами и неистово орут. Их вопли сводят с ума, я зажимаю уши и в ужасе наблюдаю за тем, как зайки мечутся между ними и пытаются успокоить, повторяя: «Тише, тише!» Они оттаскивают Роба от меня и пытаются увести его к двери, но не к входной, а той, которая ведет на чердак. Но Роб упирается, брыкается и визжит, как резаный. Даже с закрытыми ушами я слышу каждое слово.

– Саманта Хизер Маккей думает, что охренительно круто пишет! Саманта Хизер Маккей этого не говорит, нет, но она уверена, что слишком хороша для этой сраной планеты! Саманта Хизер Маккей строит из себя нищенку, но почему она тогда ведет себя как принцесса?! Саманта Хизер Маккей трахнула своего учителя! Насосала себе место любимицы?! Поверить не могу, что она от природы такая здоровая, наверняка, прячет под этими страшными штанами ходули! Конечно, прячет, ведь так удобнее свысока смотреть на нас, ха-ха-ха, хи-хи-хи! Наслаждается, сука, каждой секундой!! Саманта Хизер Маккей считает, что мы родились с серебряной ложечкой во рту и спим на золотых простынях, в то время как ей приходится спать в соломе! Что у нее нет ничего-ничего, совершенно ничегошеньки, и поэтому она глубже всех на свете! Ни черта подобного, Саманта Хизер Маккей, бедность не делает тебя лучше нас, ты похожа на мятую половую тряпку и воняешь гнилой картошкой! Саманта Хизер Маккей уверена, что знает и понимает все на свете, но при этом не может постичь глубину человеческого сердца! Ей не постичь глубины наших! Наших сердец, наших, наших! Мы тоже читали «Джейн Эйр», сука ты драная, и «Волны»[29]29
  «Волны» – роман Вирджинии Вулф (1882–1941), написанный в 1931 году, состоит из шести речей, адресованных шестью персонажами книги самим себе. – Примеч. ред.


[Закрыть] читали, и плакали, очень много!

Он начинает рыдать.

Беги. Просто беги отсюда к чертовой матери, в ступоре думаю я, но не могу и шагу сделать, комната раскачивается, как палуба корабля, а внезапная ярость Роба Валенсии парализует меня, мешает сдвинуться с места. Он шипит и плюется в меня, заливается слезами, а зайки ласково утешают его. И все это в тумане приторной гари – так воняет расплавленный, сгоревший до черноты сахар. Это похоже на какой-то извращенный, дикий спектакль. Интересно, а этот тоже закончится тем, что мы с Робом Валенсией будем содрогаться на полу в смертельной агонии? У меня вырывается истерический смех, больше похожий на лай.

И в этот самый миг голова Роба Валенсии взрывается. Это не фигура речи. Меня и стену рядом окатывает фонтаном из крови и мозгов. Содержимое его головы заливает и заек, и их вопящих кавалеров. Осколки черепа, похожие на ногти, осыпаются на пол, барабаня, точно градинки. Его обезглавленное тело в костюме все еще стоит на ногах. А потом с грохотом падает к моим ногам.

Я не слышу собственного крика, чувствую лишь, как больно растягивается в нем рот.

Прямо передо мной на полу что-то лежит.

Это ухо. Ухо Роба Валенсии.

Я падаю. Как будто целую вечность. Путь до заляпанного кровью и мозгом пола так не близок. Все это время на заднем плане играет песня – песня, которую мое семнадцатилетнее чернильное сердце помнит очень хорошо, название которой все время ускользало от меня. Но в последний миг я вспоминаю. Это Slave to Love[30]30
  «Рабыня любви» – песня британского певца Брайана Ферри (род. 1945) с его студийного альбома 1985 года Boys and Girls («Мальчики и девочки»).


[Закрыть].

12

Я просыпаюсь в чужой постели. Прямо надо мной плакат – знаменитая британская актриса в обнимку с пиратом в клубах дыма. Она цепляется за него, в экстазе откинув голову, и выглядит так, словно умрет, если отпустит его. Рядом с постером – пробковая доска, усеянная фотографиями улыбающейся рыжеволосой девушки в окружении родных и друзей. Вот она позирует на каменном пляже, вот стоит посреди пышного виноградника, на вершине горы, в центре города. И на каждом фото одинаково счастливое и вполне разумное лицо. Она кажется мне знакомой, очень знакомой, но я не могу вспомнить ее имя.

Я поворачиваю голову и вижу окно, в которое заглядывает золотисто-зеленая листва. Меня переполняет необъяснимый покой. Я помню все, что произошло накануне, но как-то отстраненно, словно наблюдаю за событиями с высоты птичьего полета. Хм. Какая прекрасная кровать. Не слишком твердая, не слишком мягкая. Идеальная кровать. То, что надо. Машенька из «Трех медведей» осталась бы в ней навечно. Мастурбировала. Так и вижу, как Машенька нахально надрачивает свою киску прямо на глазах у Трех Медведей. Вызывающе смотрит на них – мол, ну же, остановите меня, – но Три Медведя слишком вежливы и ничего не говорят. Смешная картинка. Ха. Ха-ха. Ха-ха-ха. Постель пахнет очень дорогим стиральным порошком – я слышу запах настоящих, мать их за иголки, сосен. Словно лежу в лесу. И не на кровати, а на пушистом, душистом мху.

– Зайка?

Я оглядываюсь и вижу женщину, сидящую на краю моей постели.

Улыбаюсь.

– Ава… Ох, Ава, как же я рада, что ты здесь.

– Кто такая Ава?

Видение тает у меня на глазах, превращаясь в девушку с кошачьими ушками на голове. Мне хочется закричать и броситься вон из комнаты. Сжаться в комок и разрыдаться. Но я не двигаюсь и лежу в постели, пока ее маленькая ручка гладит меня по лицу.

– Я Кира, – повторяет она, потому что я все быстрее качаю головой: нет, нет, нет!

Она не Кира. Ее не так зовут. По-другому. Как же, как же?

– Кира.

У меня мокрое лицо, похоже, я плачу. События прошлого вечера восстанавливаются по кусочкам, как пазл, напоминая один из тех артхаусных фильмов, который Фоско иногда транслирует на стену Пещеры во время Мастерской. Наверное, думает, что подобные шедевры человеческой фантазии просто обязаны вдохновить нас на творчество. Я вижу перед собой шипящего гадости, плюющегося Роба Валенсию, мою детскую любовь. Вижу, как брызги крови стекают по стенам. Вижу чьи-то испачканные кровью руки в белых перчатках. Вижу мужской рот, набитый мокрой, пережеванной орхидеей. Вижу розовый, покрытый прожилками ротик орхидеи, приоткрытый, словно в ожидании поцелуя. Все эти события я по-прежнему разглядываю с большой высоты, надежно защищенная от них плотным хлопковым облаком. Но все равно начинаю всхлипывать.

– Тихо, тихо, – говорит девушка и протягивает мне гигантский стакан с узором из веселых арбузиков. И две яркие таблетки, похожие на пасхальные яйца. – Вот, Зайка, выпей.

Я бросаю взгляд на таблетки, лежащие в мягкой ложбинке ее ладони. Напоминают цветной «Тик Так».

– Что это за таблетки?

– Они тебе помогут. Поверь нам.

Я беру таблетки. Кладу их в рот, беру стакан с арбузиками и запиваю таблетки его сладким содержимым. Что это? Лимонад, наверное. Какой-то розовый лимонад. Она следит за тем, как я пью, пока из стакана не пропадают последние капли.

– Все в порядке, Зайка? – спрашивает она, но не писклявым приторным голоском, а вполне взрослым и глубоким.

Как у любой другой нормальной женщины. Она наблюдает за мной с такой тревогой, словно боится, что я в любую минуту вспыхну, как факел.

– Да.

Ведь тут, в моем сосновом убежище так хорошо и спокойно. В моей идеальной постели. Не слишком твердой и не слишком мягкой. Я снова бросаю взгляд в окно на золотую листву.

– Роб Валенсия, – говорю я листьям. – У него взорвалась голова.

Только произнеся это вслух, я понимаю, как нелепо это звучит. Из моей груди вырывается высокий, пронзительный смех. Я смеюсь и не могу остановиться, пока она не отвешивает мне пощечину. Сильную. Мой смех обрывается, как по щелчку. Она тут же ласково гладит меня по ушибленной щеке.

– Тебе кажется, что ты видела именно это. Ты просто много пила. Поняла?

Пила. Перед моим внутренним взором возникает серебряное зубчатое лезвие, способное перерезать все на свете – дерево, женщину, мультяшное животное. Я вижу, как лопается череп и выплескиваются мозги, как их ошметки разлетаются брызгами. Вижу оторванное, все еще горячее ухо.

– Пила, – повторяю я. – Я пила. Пила-пила-пила, перепила…

Она влепляет мне еще одну пощечину. На сей раз намного больнее.

– Вещи не всегда то, чем кажутся, не так ли?

Я разглядываю ее кошачьи ушки. Золотисто-карие глаза, которые смотрят на меня с мольбой. Веселые арбузики подмигивают у меня в ладони. Серебристое лезвие пилы плавится в прозрачную, напоенную солнцем воду, на волнах которой я лежу, убаюканная.

– Зайка, – молвит она. – Мне кажется, тебе нужно пообедать с нами сегодня. После Мастерской. Ты свободна в это время?

Я пытаюсь придумать какое-нибудь важное дело. Такое, которое не будет похоже на тупую отмазку. Какую-нибудь встречу, которую ну никак нельзя пропустить. Но в мозгу звенящая пустота, тьма и невнятные тени, словно кто-то выключил свет. Все, что я вижу, – это яркая листва в окне.

– Да, я свободна.

– Мы опоздаем на занятия, – говорит она и поднимается на ноги. – Можешь поехать со мной на БезоМобиле.

– БезоМобиль, – повторяю я.

Это университетский сервис такси, которое вызывают студенты, которым страшно возвращаться домой с наступлением темноты. Я смотрю в залитое солнцем окно.

– Но сейчас же светло.

Она пожимает плечами.

– Лучше перестраховаться, чем потом пожалеть.

Я снова думаю о голове Роба Валенсии. О брызгах крови на стене. Мне хочется закричать, но наружу вырывается лишь слабый вздох.

– Собирайся. Я приготовила для тебя платье, потому что то, которое на тебе было… Неважно. Вот, надень это, – и она указывает на голубое облако из тюля, лежащее на ее стуле.

Я смотрю на платье. Оно все усыпано принтами с котятами в коронах набекрень и мороженым в лапах.

– Ладно.

– Еще я приготовила тебе кофе. О, и вот это, пожалуй, тоже стоит надеть, – говорит она, достав из тумбочки солнцезащитные очки в форме сердечек, и бросает их на одеяло. – Эти таблетки повышают светочувствительность.

И она выходит из комнаты, оставив меня один на один с кучей веселых арбузиков в руках и очками-сердечками на коленях. На тумбочке сидит плюшевая лягушка-принц и смотрит на меня с выражением веселого ужаса. Ох, Саманта-Саманта. И что же теперь делать?

* * *

Я сижу на заднем сиденье БезоМобиля рядом с Кирой, и слушаю, как она беседует с водительницей по имени Элейна. Элейна говорит, что мы правильно сделали, вызвав машину. Учитывая всю ту жуть, что творится в кампусе, нужно быть осторожнее. И Кира кивает:

– Да, мы будем осторожнее, ой, я знаю, это ТАК ужасно.

А потом резко меняет тему:

– Такой чудесный, солнечный денек для октября, правда?

Словно никто и не взрывался вчера. Словно по стенам ее гостиной не стекали кровь и мозги.

И самое странное, что выглядело так, будто не стекали. Когда я спустилась в гостиную, там все сияло чистотой и казалось обычным. Никаких следов кончины Роба Валенсии, никаких следов выпускного. Только ее книжки, стоящие аккуратными рядами на полках вдоль стен, гравюры с томными нимфами, которые глядят в воду на русалок-мужчин. Все поверхности чистые, дерево на полу блестит, словно по нему вообще ни разу не ходили. И Кира стоит в дверях в красном пальто-колокольчике и притоптывает дизайнерской туфелькой на застежке. Давай уже быстрее, Зайка.

Я на ходу дергаю ее за рукав пальто, и она оборачивается.

– Что?

– Я не прочитала текст, – говорю ей я. – Который нам задали.

Мой голос кажется мне жутковатым и чужим. Таким голосом говорила бы женщина, сидящая в наручниках в фургоне психопата-убийцы. И мне хочется заорать ей: беги! Открой дверь фургона и беги! Но она удивительно спокойна и сидит, не двигаясь, просто смотрит в окно, а ее руки безвольно лежат на коленях, точно мертвые рыбины. Когда она говорит, в ее голосе раскачиваются пальмы:

– Я не дочитала текст.

– Зайка, да кто вообще это читает? Ну серьезно? Подожди, мне нужно помочь Кэролайн, она не знает, что надеть.

Я смотрю, как она быстро набирает сообщение. На ней, как всегда, очаровательное темное платьице. На шее поблескивает пентакль. Она прижимает к груди блокнот и очередную тупую книжку из списка рекомендованной литературы Фоско.

– Ты же прочитала, – говорю я.

– Только потому, что мне было скучно как-то ночью, и все, – пожимает плечами она.

Так и вижу, как она сидит в своей гостиной в темно-зеленом платье с узором из лис. Читает, одновременно пытаясь отбиться от кучи сообщений, которыми бомбит ее Кэролайн. Но список литературы – это святое. В Уоррене всем плевать, что там происходит в твоей личной жизни, плевать, что у тебя экзистенциальный кризис, плевать, что тебя убили – прочитать заданное ты все равно обязан.

– О чем она? – спрашиваю я, указывая на книгу.

– Трудно сказать. В тексте не всегда есть сюжет, понимаешь?

– Она вызовет меня сегодня. Она всегда меня вызывает, – шепчу я.

– Кто?

– Фоско.

Она сдвигает брови.

– Урсула.

– Ты имеешь в виду ПереПере? – спрашивает она, и в ее тигриных глазах вспыхивают искорки. – Боже, я ОБОЖАЮ ПереПере, она ПРОСТО огонь. Знаешь, я хочу, чтобы она была матерью моих детей. Уверена, у нас с ней родились бы русалки или феи. Не волнуйся, Зайка, если она тебя вызовет, мы тебя прикроем, – говорит она, поглаживая меня по скрещенным на груди рукам. – Просто расслабься, оки?

– Оки.

Я смотрю в окно. Вижу зеленую листву. Нет, кровь. Нет, зеленые листья. Кровь. И вдруг мелькает Ава! Я вижу Аву! Она стоит у дороги под деревом, провожая взглядом увозящий меня фургон.

– Ава! Останови машину, останови! – кричу я, но наружу вырывается лишь шепот.

Кира и водитель меня не слышат. Я проверяю телефон, нет ли от нее сообщений. Она так ничего и не написала. Я отправляю ей вопросительный знак. Мой SOS. Спаси мою душу.

Сегодня в Пещере Зайки невероятно добры ко мне. Они сидят вокруг меня тесным теплым кругом. Никто не сел на ту сторону, все придвинули стулья ко мне. Меня называют Зайкой. Я успела забыть их настоящие имена, но они напоминают. Съедобную девушку с белокурым бобом зовут Кэролайн. Откровенную жилистую симпатичную уроженку Викторианской эпохи – Виктория. Их королеву, похожую на злую исландскую аристократку, которая сегодня смотрит на меня так мягко и ласково, – Элеанор. Да, верно, Элеанор, подтверждает она, сжимая мою ладонь так, словно я только что поборола смертельно-опасный недуг и вернулась с того света.

Они говорят милые и добрые слова, хвалят мой рассказ, написанный еще сто лет назад, – я нашла его в нижнем ящике тумбочки и в панике «причесала» перед занятиями. Пронумеровала и даже «сшила» страницы. Теперь они все задумчиво читают про себя, пока я читаю вслух, и время от времени издают одобрительные возгласы.

– Просто замечательный текст, Саманта.

– Это вау. Просто вау.

– Честно говоря, я в шоке.

– Да, в таком шоке.

– Я серьезно. Ты круто отзываешься о социальной политике.

Их голоса перекрывает музыка, играющая в эти минуты у меня в голове. Странная и мечтательная скрипка Генри Манчини[31]31
  Манчини, Генри (1924–1994) – американский дирижер и композитор. Написал музыку почти к 500 фильмам и телесериалам. – Примеч. ред.


[Закрыть], прямо как в старом фильме.

– Вот да! Реально!

Они сравнивают меня с Вульфом и Борхесом, расточая похвалы, такие же замысловатые и роскошные, как их сумочки. Все их глупые ужимки, которые я так часто наблюдала за пределами Пещеры, куда-то пропали. Пропали замысловатые прически. Удушающие телячьи нежности. Мне даже начинает казаться, что все это мне просто приснилось.

Наступает очередь девушки с бобом читать свое. Ах да, Кэролайн. Когда она заканчивает, до меня доносится мой собственный голос – я слышу, как произношу очень приятные, добрые слова о ее рассказе про девушку, охваченную непонятной любовью к туману, который видит только она одна.

– Это прекрасно, Кэролайн, – говорю я.

У ее имени странный вкус, но приятный, как у конфетки. Кэролайн, это так оригинально. Какая интересная точка зрения, как проницательно, Кэролайн. Какой поэтичный текст.

– А что ты думаешь о книге, Саманта? – внезапно спрашивает меня Фоско, когда мы переключаемся к обсуждению домашнего задания.

Я опускаю взгляд на обложку – там красуется артхаусное изображение девушки. Ее охватывает огонь, но кажется, она вот-вот кончит от этого. Я перелистываю, но вижу лишь плотно спрессованный текст без знаков препинания. Снова поднимаю взгляд на Фоско. Она смотрит на меня так, словно прекрасно знает, что я ни строчки не прочитала. Я на секунду представляю себе, как у нее взрывается голова.

– Фоско, – тихо говорю я. – Вообще-то я не…

– Ты вроде бы говорила перед занятием, что тебе показалось, будто эта книга указывает на сложную парадигму женских желаний, – сдвигает брови девушка по имени Элеанор, не глядя на меня. – И что ее стиль напоминает кругосветное плавание по герменевтическому кругу. И еще мне показалось, что в рассказе Саманты прямо чувствуется реминисценция на нее. Наверное, это она тебя и вдохновила.

– Элеанор, ты совершенно права. Саманта, – кивает Фоско, величественно повернувшись ко мне. – Меня очень впечатлила твоя работа на этой неделе. Я вижу значительный эмоциональный рост с твоей стороны в последнее время. Это прямо-таки бросается в глаза.

Они все кивают и улыбаются. Я смотрю на Фоско сквозь очки-сердечки. Из-за цвета стекол она кажется мне темно-розовой. Как и все они.

– Прямо-таки бросается, – киваю я. – Я так рада.

И откусываю кусочек от мини-кексика, который мне предложила Кэролайн в начале Мастерской. Помогает от похмелья, сказала она, застенчиво протягивая мне пышно глазированную выпечку в маленьких розовых ладошках.