Текст книги "Их повели налево"

F

Я снова остаюсь одна. Одна, далеко от дома, и на меня давит груз моего решения. Моя изуродованная нога болит от того, что мне пришлось бежать за Йозефом. Я ощущаю боль в пальцах, которых у меня больше нет. Никакие горячие компрессы, никакой аспирин не могут унять фантомные боли в ампутированных частях тела.

Я оглядываю внутренность домика. Простой деревянный пол, на окне холщовые занавески, оно выходит на грунтовую дорожку, по которой мы пришли сюда. В комнате есть раковина, но нет ни холодильника, ни печки. Две односпальные кровати застелены линялыми, аккуратно заправленными лоскутными одеялами, и рядом с каждой стоит тумбочка. На тумбочках я вижу фотографию, щетку для волос, пачку писчей бумаги и авторучку. У боковой стены стоит письменный стол, а напротив виднеется дверь, ведущая в еще одну спальню, в которой имеются еще три кровати с тумбочками, второй письменный стол и столик, на котором стоят кувшин и таз для умывания. На одной из этих тумбочек лежит пачка иллюстрированных журналов с пожелтевшей бумагой и загнутыми углами страниц, на второй – стопка книг.

На третьей же ничего нет. Должно быть, это мое спальное место, думаю я и, положив свои пожитки в тумбочку, сажусь на кровать. Стена белая с сероватым оттенком, и я различаю на ней неясное пятно, как будто прежде здесь что-то висело.

– Это был чугунный крест. – В спальню входит высокая рыжеволосая женщина и, сев на кровать у тумбочки с пачкой журналов, начинает развязывать шнурки. Ботинки у нее крепкие, грубые, не вяжущиеся с тонкими икрами. На ней надето выцветшее и поношенное розовое платье.

– Ах, вот оно что. Вы его…

– Кресты висели во всех домиках. Сотрудники ООН попытались убрать их до того, как сюда явились мы, но некоторые из них, висевшие в задних спальнях, они пропустили. Этот я сама сняла со стены, и наши парни бросили кучу этих штук в костер.

– Ты Брайне или Эстер?

Она отрывает взгляд от своих шнурков и смотрит на меня.

– Брайне. Прости, что не представилась сразу. И тебе придется также простить меня и за то, что не пожимаю тебе руку. – Она показывает мне ладони, заскорузлые и покрытые грязью. Она была одной из тех девушек, которых я видела, когда они вскапывали огород. Лицо ее красно от солнца, кожа на носу облезает.

Я тыкаю себя в грудь.

– А я Зофья. Фрау Йост отправила меня в этот домик. Наверное, она сказала тебе, что я буду тут жить.

– Я еще не видела ее после того, как вернулась с работы, но по дороге мне встретился Йозеф и сказал, что у нас появилась новая соседка и мне надо все ей здесь показать. Так что я Брайне, Эстер занимает вот эту кровать, а в передней комнате живут две девушки из Голландии: Мириам и Юдит. Они обе очень милые; Юдит говорит по-немецки лучше, чем Мириам.

Судя по тому, как она произносит имя Йозефа, они друзья, а может быть, она просто что-то знает о нем. Мне хочется поспрашивать ее, но я не хочу ни показаться излишне любопытной, ни выдать свой интерес.

И я задаю другой вопрос:

– У вас есть огород?

Она кивает и, сняв ботинки, массирует одну ступню и, морщась, шевелит пальцами.

– Да, некоторые из нас занимаются огородничеством. Это что-то вроде эксперимента. Капуста, картошка, морковка, лук. Мы стараемся вырастить эти овощи. Раньше я не работала на огороде, но кое-кто из нас занимался этим и прежде.

– Хорошее дело.

– Нельзя рассчитывать только на карточки. Ведь по ним не выдают ни фруктов, ни яиц, ни масла – никаких свежих продуктов. Вот мы и выращиваем овощи на огородах. Возможно, к моей свадьбе поспеет свекла.

– Значит, ты помолвлена? Поздравляю.

Лицо Брайне покрывается довольным румянцем – похоже, она надеялась, что я задам ей этот вопрос.

– Я покажу тебе мое кольцо – я показываю его всем. Оно уже всем надоело. И, перестав массировать ноющие ступни, она расстегивает верхнюю пуговицу платья, и я вижу, что на шее у нее на кожаном шнурке висит маленький мешочек. Она вытряхивает его содержимое на ладонь – это золотое кольцо, обмотанное несколько раз бечевкой, видимо, потому, что оказалось велико.

– Оно принадлежало матери Хаима, – объясняет Брайне. – Он сумел сохранить его.

Она отдает кольцо мне, явно ожидая, что я буду восхищена.

– Прекрасное кольцо, – говорю я, повертев его в руке. – Надеюсь, у тебя будет замечательная свадьба.

– Ты будешь присутствовать на ней – на нее придет весь лагерь.

– Церемония состоится здесь?

– Да, думаю, в следующем месяце. Мы собирались пожениться сразу, но в четверг я получила письмо от одного моего дяди, который, как оказалось, выжил. Он наш единственный уцелевший родственник, и мы ждем, чтобы он приехал сюда – тогда и сыграем свадьбу.

Я возвращаю кольцо, и Брайне кладет его обратно в мешочек.

– Пойдем на ужин? – Брайне подходит к столику, стоящему в углу и, поливая себе из кувшина, начинает мыть руки, лицо и шею. – Мы с Эстер обычно ходим на ужин в полшестого – скоро она вернется с занятий – и в столовой объединяемся с Хаимом и его соседями по домику, со всеми, кроме Йозефа, но его ты уже знаешь.

Я делаю вид, что поправляю свои пожитки, которые сложила в тумбочку, хотя поправлять их не надо. И небрежно спрашиваю:

– А почему Йозеф не ужинает вместе с вами?

Она пожимает плечами, расчесывая волосы щеткой. – Он предпочитает есть в одиночестве. По словам Хаима, он прекрасный сосед. Но предпочитает держаться особняком.

– Я видела, как он затеял драку. Перед тем, как привел меня сюда.

Я думала, что Брайне удивится, но вместо этого она просто вздыхает.

– Да, Йозеф такой.

– Йозеф затевает драки? Но почему?

– Не знаю. Думаю, он немного не в себе – всей его истории я не знаю, и Хаим говорит, что он прекрасный сосед, но некоторые из нас немного тронулись, у них не все дома. Война закончилась, но иные из нас все никак не могут прийти в себя. Ты меня понимаешь?

Конечно же, я понимаю – мне ли не понять – и удивляюсь тому, что Брайне не заметила, что у меня тоже не все дома. Но она не дожидается моего ответа, а снова нагибается и надевает ботинки.

– Пойдем ужинать, – говорит она, завязав шнурки. – Я умираю от голода, а ты?

Мне не хочется есть – на меня опять наваливается усталость. Сейчас я желаю одного – лечь на эту мягкую постель и укрыться чистым лоскутным одеялом. Доброта Брайне приятна, но немного чрезмерна.

Но я давно ничего не ела и потому позволяю Брайне отвести меня в столовую, где она знакомит меня с Эстер, невысокой женщиной в очках, читающей книгу, стоя в очереди за едой. Она не так разговорчива, как Брайне, но столь же добра. Застенчиво улыбнувшись, она спрашивает меня, откуда я родом.

– Так ты из Сосновца? – восклицает Брайне, когда я говорю, откуда я. – Там жили мои родственники. Дальние. Ты знала кого-нибудь из Абрамских? Хотя нет, можешь не отвечать. Кажется, Абрамские жили в Сокачёве.

– Брайне, – вздыхает Эстер. – Ты всю дорогу шла вместе с ней. Неужели ты так и не удосужилась спросить ее, откуда она?

– Я спросила. Думала, что спросила. – Я качаю головой. – Что, не спросила?

– Ты вообще спрашивала ее хоть о чем-то или же просто болтала?

– Болтала, – отвечает Брайне. – Признаю – я просто болтала.

– Ох, Брайне. – Эстер качает головой, но делает это ласково – ни дать ни взять здравомыслящая няня, присматривающая за ветреной подопечной.

Столовая, мимо которой я уже проходила, находится в длинной, низкой постройке. Мы стоим в очереди за рыхлыми мясом и овощами – это консервы, армейские сухие пайки, объясняет Брайне, предоставленные американскими оккупационными войсками.

После того как нам на тарелки накладывают еду, Брайне и Эстер ведут меня в угол к круглому столу, за которым жених Брайне занял для нас места. Хаим, худой и светловолосый, говоря по-немецки с венгерским акцентом и заикаясь, представляет мне своих соседей по домику, имена которых я забываю почти сразу.

Похоже, здесь несколько сотен людей. По словам Брайне, они с Эстер предпочитают ходить в столовую рано, чтобы избежать толп, но и сейчас очередь доходит почти до самой двери. Может быть, рано приходят все? Поскольку боятся, что еда закончится?

Я смотрю на конец очереди и вижу что последним в ней стоит Йозеф. Волосы у него все такие же растрепанные, брюки все так же висят на худых бедрах. Он трет ладонью подбородок – наверное, ушиб его в драке.

Странное дело – я предполагала, что Йозеф стоит в очереди последним потому, что только явился сюда, но, глядя на него, обнаруживаю, что он не двигается вперед. Всякий раз, когда в дверь входит новый человек, Йозеф пропускает его вперед, продолжая стоять на месте и оставаясь в самом хвосте очереди.

В конце концов, когда в столовую перестают входить новые люди, Йозеф, как и предсказывала Брайне, относит свою собственную тарелку с едой не к нашему столу, а к тому, который не занят. И быстро ест, сгорбившись и опустив глаза.

Что бы ни показалось мне в нем знакомым, сейчас это исчезло без следа. Теперь он просто молодой парень. Я пытаюсь соотнести этого чересчур вежливого паренька, пропускающего в очереди всех вперед, с тем, который изо всех сил ударил другого человека в кадык. На нем и сейчас та же самая рубашка с ржавым пятном.

Брайне замечает, что я смотрю на него, и легко толкает Хаима.

– Зофья сказала, что Йозеф устроил драку.

– Д-да. Н-но д-дрался он с Рудольфом.

Остальные за нашим столом вздыхают – похоже, в отличие от меня они понимают, в чем дело.

– Кто такой этот Рудольф? – спрашиваю я.

Брайне сжимает руку Хаима.

– Скажи ей, – говорит она.

– Т-ты м-можешь с-сказать ей с-сама.

– Звук твоего голоса нравится мне больше.

Хаим качает головой, но при этом улыбается. И я вижу, как он под столом тянется к руке Брайне. Какое-то время она ждет, потом убеждается, что он не собирается объясняться, и говорит сама:

– Хорошо, скажу. Никто не станет винить Йозефа за драку с Рудольфом, потому что Рудольф коллаборационист. Он отдал большую часть своего дома гестапо, и они всю войну всячески холили и лелеяли его. И сюда он попал только потому, что его улицу разбомбили союзники. С драками, которые затевает Йозеф, всегда бывает именно так – выглядят они ужасно, но, узнав, с кем он подрался, люди начинают жалеть, что начали не они.

Я ничего не понимаю.

– Как немцы позволили Рудольфу остаться в его доме? Вместо того чтобы просто конфисковать его? Он что, подкупил их?

В моем родном городе даже в самом начале войны, если на какую-то собственность еврейской семьи клало глаз гестапо, они не делили ее с этой семьей, а просто забирали.

Брайне положила в рот капусту и сделала Эстер знак ответить на мой вопрос.

– Рудольф не еврей, – говорит Эстер, разрезая еду на своей тарелке на маленькие аккуратные кусочки.

– Как это?

Брайне кашляет.

– Здесь есть несколько неевреев. Строго говоря, это лагерь не для евреев, а для перемещенных лиц. Рудольф лишился своего жилья. Как и другие немцы, дома которых уничтожили союзники.

– Они все… они все…

– Нет, – говорит Брайне, сразу же поняв, о чем я хочу спросить. – Не все они работали на нацистов.

Я потрясена. Пусть не все они размещали в своих домах гестапо, но некоторые из них вполне могли сдавать нас нацистам – либо за деньги, либо просто так. Или ставить флажки со свастиками в свои цветочные горшки. Возможно, иные из них удивляются, когда мы возвращаемся домой, поскольку все это время считали, что больше нас не встретят.

Но им приходится с нами встречаться. А нам приходится жить с людьми, которые либо желали нам смерти, либо равнодушно взирали на то, как нас убивают или отправляют в лагеря.

Я украдкой бросаю взгляд на Йозефа, который, все так же опустив голову, с отсутствующим видом доедает свой ужин.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – предлагает Эстер.

– Зофья ищет своего брата Абека, – начинает Брайне. – Поспрашивайте своих друзей, не встречали ли они мальчика по имени Абек.

– А как насчет вас – кто-нибудь из вас ищет родню? – спрашиваю я, думая о бумагах и папках, которыми завален стол фрау Йост.

За столом воцаряется тишина. Хаим и Брайне утыкаются глазами в свои тарелки; она уже рассказала мне, что из их семей выжил только ее дядя.

– Я не видел мою жену с тех самых пор, как мужчин и женщин разделили в Дахау, – говорит мужчина, который кажется мне слишком молодым, чтобы иметь жену. – Мы с ее братом оба попали сюда и будем находиться здесь, пока не выясним, что с ней сталось.

– Мой отец собирался послать за мамой и мной, когда доберется до Англии, – говорит хорошенькая девушка по имени Юдит, одна из двух молодых женщин, которые занимают переднюю комнату нашего домика. – Я пытаюсь сообщить ему, что мама… что он все еще может послать за мной.

– А ты уверена, что он добрался до Англии? – спрашиваю я.

– Он был одним из последних, кто получил английскую визу. Я пока не смогла с ним поговорить, но я собственными глазами видела, как он сел на корабль.

Родители Эстер погибли. Парень по имени Нев все еще пытается отыскать своих отца и мать. Мужчина по имени Равид уже перестал искать, и его невеста Ребека, которую он покровительственно обнимает одной рукой, тоже.

– Иногда кто-то находится, – замечает Брайне. – Взять хотя бы девушку, которая спала на твоей кровати до тебя, Зофья. Ее звали Чайя. Она нашла своих мать и брата. Некоторым людям везет.

Скрипит стул. Это Мириам, соседка Юдит по комнате, низкорослая, веснушчатая девушка примерно моих лет – она резко встает и, торопливо схватив со стола свой поднос, бормочет:

– Мне надо писать письма. Извините.

– Мириам. – Юдит вздрагивает, протягивает к ней руку и быстро говорит несколько слов по-голландски.

– Нет, мне надо идти, – настаивает Мириам, и, хотя затем она переходит на голландский, я могу понять, почему на ее лице написаны паника и чувство вины – ей кажется, что она написала недостаточно писем.

Она быстро уходит, стуча каблуками по полу. Я испортила настроение всем сидящим за нашим столом. Мы все смотрим вслед Мириам.

– Мне не следовало спрашивать об этом, – говорю я. – Она не хотела говорить.

Юдит прочищает горло.

– Речь идет о ее сестре. Они двойняшки. Нацистские врачи ставили над ними опыты. Мириам была в контрольной группе близнецов, а ее сестра – в подопытной, среди тех, кого они мучили.

У меня сжимается горло.

– Кого они мучили.

– Когда лагерь был освобожден, ее сестру отправили в госпиталь, – продолжает Юдит. – Но Мириам дали неправильные сведения о местонахождении этого госпиталя, и она так и не смогла найти сестру. И теперь она пишет…

– По десять писем в день, – заканчиваю фразу я.

По десять писем в день. Видимо, Мириам и есть та девушка, о которой мне говорила фрау Йост. Она видела свою сестру всего несколько месяцев назад, но та все равно исчезла.

– Давайте поговорим о чем-то другом, – предлагает Эстер.

– Простите, мне не следовало… – повторяю я.

– Ты же не знала. – Она кладет ладонь на мою руку.

– Не извиняйся, – подбадривает Брайне. Мы все одновременно и хотим, и не хотим говорить на эту тему. Мы очень не любим обсуждать ее, но не умеем говорить ни о чем другом.

Хаим обнимает свою невесту одной рукой, смотрит на нее, и в его слезящихся глазах светится улыбка.

– Но сейчас мы будем говорить о чем-нибудь другом, да? – Она окидывает взглядом стол, и все кивают. – Например, я могла бы рассказать вам о моей свадьбе. – Все сидящие за столом стонут – шутка Брайне разрядила обстановку. – Или мы могли бы поиграть в игру повеселее. Что вы будете делать, когда уедете отсюда? – Она поворачивается ко мне. – Зофья, ты у нас новенькая. Тебе и начинать.

– Когда я уеду отсюда, – медленно говорю я. – Когда я уеду отсюда, рядом со мной будет Абек, и мы вернемся домой, в Сосновец.

– Где у меня то ли есть дальняя родня, то ли нет, – вставляет Брайне.

– А куда отправитесь вы? – спрашиваю я. – Хаим, Брайне, на родину кого из вас вы собираетесь поехать после свадьбы?

Брайне вся светится, глядя на Хаима. – Как только Британия смягчит иммиграционные правила, мы поедем в Эрец Исраэль[7]7
  Земля Израиля (иврит).


[Закрыть]. Я говорю о большинстве тех, кто сидит за этим столом.

– В Палестину? – спрашиваю я.

Она растопыривает пальцы, под ногти которых набилась земля.

– Поэтому-то мы и учимся работать на земле. Мы хотим быть готовыми обрабатывать нашу собственную землю, когда приедем туда.

Хаим нежно гладит Брайне под подбородком.

– У н-нее это п-получается п-плохо.

– Позвольте, да ведь до того, как я попала сюда, я даже никогда не была на ферме.

– У м-меня это п-получается еще х-хуже.

– Поэтому мы и практикуемся, – говорит один из соседей Хаима по домику, серьезного вида мужчина по имени Равид. Он обводит всех взглядом, затем поворачивается ко мне и поднимает свой стакан. – Надеюсь, ты найдешь своего брата. Пусть мы все найдем то, что ищем, и пусть это случится скоро. Лехаим[8]8
  За жизнь (иврит).


[Закрыть].

Лехаим.

Эта фраза вызывает во мне такой острый отклик, что у меня едва не перехватывает дыхание.

Мы произносили этот тост на свадьбах, днях рождения и празднуя другие радостные события. Однажды ночью в Гросс-Розене, когда я не могла заснуть из-за грызущей боли в желудке и укусов вшей и корчилась на нарах, какая-та обитательница нашего барака, женщина, которую я едва знала, обняла меня и прошептала: «Лехаим. Сегодня моя серебряная свадьба», и горько рассмеялась.

– Лехаим, – повторяют все сидящие за столом. Рот Брайне опять полон еды, Хаим краснеет, лицо Эстер серьезно.

Мы поднимаем стаканы.

За жизнь.

G

После ужина я вместо того, чтобы возвратиться в домик вместе с Брайне и Эстер, иду к административному корпусу, чтобы просмотреть записи о перемещенных лицах, поступивших в Фёренвальд, в которых, как мне уже сказала фрау Йост, не будет никаких упоминаний об Абеке.

Я пытаюсь не ожидать ничего и даже меньше того, если такое возможно. Я напоминаю себе, что сестра-близнец Мириам смогла выжить, но все равно исчезла без следа, так что Мириам осталась одна и вынуждена писать бесконечные письма.

В помещении Отдела поиска пропавших без вести царит еще больший беспорядок, чем тогда, когда я была здесь в первый раз. Теперь стопки бумаг высятся не только на столе фрау Йост, но и на полу – здесь есть и рукописные страницы, и машинописные со сделанными от руки пометками на полях. И фрау Йост здесь не одна. Перед ее столом на том же кресле, на котором сидела я, сидит мужчина. Он строен, у него широкие густые брови, и в руках он держит какой-то тяжелый том.

Я легонько стучу по косяку, но не переступаю порог.

– Я могу прийти и потом, – говорю я.

– Нет, входите сейчас, – отвечает фрау Йост, встав со своего собственного стула и сделав мне знак сесть на него. – Это герр Орманн. Герр Орманн, это фрейлейн Зофья Ледерман.

– Здравствуйте.

– Герр Орманн работает в одной из организаций, о которых я вам говорила – в Бюро розыска пропавших без вести в Мюнхене, – продолжает фрау Йост. – Он приезжает сюда раз в неделю, чтобы поработать с уже открытыми делами, и я также знакомлю его с новыми. Сегодня я рассказала ему по телефону о вашем деле.

– И что?

– Как вы, вероятно, понимаете, открытых дел много. И есть множество зацепок, которые на первый взгляд кажутся многообещающими, однако никуда не ведут.

Фрау Йост, которая днем показалась мне женщиной откровенной и прямой, сейчас ведет себя так, будто чего-то избегает. Я начинаю нервничать.

– Вы хотите сказать, что появилась какая-то зацепка? – спрашиваю я.

– Ну, – начинает она, слегка смутившись. Герр Орманн прочищает горло, давая понять, что теперь будет говорить он.

– Вероятно, фрау Йост уже сказала вам, что единой системы поиска пропавших без вести не существует. А в вашем случае мы обнаружили кое-что, усугубившее ситуацию еще больше. Кое-что… неоднозначное.

Мое сердце уже бухает.

– Я не понимаю. Что значит – неоднозначное? Вы нашли моего брата или нет?

Он вздыхает.

– Думаю, лучше всего будет просто показать вам, что я имею в виду.

Он делает мне знак пододвинуться ближе, и фрау Йост отодвигает в сторону стопки бумаг. Герр Орманн кладет на стол свой большой том, открыв его.

Теперь я вижу, что это копии страниц конторской книги с рукописными колонками. Верхние две трети открытой страницы покрыты почерком, похожим на тонкие кружева, а нижняя треть исписана энергично, с нажимом – видно, что писал другой человек.

– Это списки узников, поступивших в Дахау тогда, когда туда приходили поезда из Биркенау, – говорит герр Орманн.

У меня пересыхает во рту.

– Где он? – Я наклоняюсь так быстро, пытаясь разобрать имена на странице конторской книги, что задеваю голову герра Орманна.

– Нередко нацисты вели учет очень хорошо, – замечает он, слегка отодвинув книгу так, что мне приходится поднять глаза и посмотреть на него. – Но качество учета менялось от лагеря к лагерю, многое зависело от их комендантов, а иногда и от охранников. От их образовательного уровня, от того, насколько хорошо тот или иной охранник был знаком с языками, на которых говорили узники, привезенные в тот день. Если язык узника был ему не знаком, он с большей долей вероятности мог записать его имя неверно. Он колеблется, глядя на фрау Йост, затем продолжает: – Я хочу просто объяснить, что к чему, и совсем не уверен, что могу дать вам надежду. В списке узников, прибывших в Дахау из Биркенау, нет Абека Ледермана.

Он снова пододвигает конторскую книгу ко мне и ведет по странице наманикюренным пальцем, пока не доходит до последней из строк, написанной тонким неразборчивым почерком. Эти строчки, которые охранник писал в самом конце своей смены, выглядят еще менее аккуратно.

– Вот, смотрите, – говорит герр Орманн. – Алек Федерман, четырнадцать лет.

До меня доходит не сразу.

– Вы полагаете, что охранник неправильно записал его имя?

Герр Орманн молчит.

– Письменное l может быть похоже на письменное b, – говорю я.

– А Алек куда более распространенное имя, во всяком случае, в Германии, – добавляет он с явной неохотой, словно не желая давать мне ложную надежду. – И фамилия Федерман также распространена. Так что имя вашего брата могло быть записано именно так.

Мой ли это брат? Мой разум хватается за эту возможность, но не так быстро, как я ожидала. Не притянут ли за уши такой расклад? Неужели поиски брата зависят от того, известно ли тебе, что в Германии имя Алек более распространено, чем имя Абек?

Но мне хочется поверить. Ведь такое возможно. Если узники, привезенные в Дахау, были хоть сколько-нибудь похожи на узников, прибывавших в те лагеря, где побывала я, в этом аду вполне могла произойти подобная ошибка.

Я провожу пальцами по строчкам, исписанным почерком, похожим на кружева. – А что было с ним потом? С этим Алеком Федерманом?

Герр Орманн опускает голову, словно извиняясь.

– Этого я не знаю. Пока что я нашел его имя только в списках прибывших. В списках тех, кто находился в лагере, когда он был освобожден, его имя не значится.

– Значит, он прибыл в лагерь и не вышел из него?

– В списках умерших его нет, – быстро отвечает герр Орманн. – И в других списках тоже.

– Выходит, его могли отправить куда угодно. Он мог попасть в любой из лагерей, да?

– Нет, не в любой. К тому моменту как он прибыл в Дахау, Россия уже заняла восточную Польшу, а Америка – Францию. Рейх все больше уменьшался в размерах. Так что, если перед освобождением Дахау Алека Федермана перевезли в другой лагерь, это не мог быть любой из них.

– Понятно. – Я представляю себе карту Европы с наложенным на нее кружком. И мысленно вижу, как этот кружок сужается. Мне надо просто поискать Абека в его пределах. – В таком случае куда же мне ехать теперь?

– Теперь вам нужно писать письма, – говорит фрау Йост. – Я дам вам список всех известных нам организаций. Письмо для бюро герра Орманна вы можете отдать ему завтра, а затем начать…

– Я отдам его сегодня, но куда мне ехать?

– Наилучшим решением для вас являются письма.

– Как и для Мириам? – перебиваю ее я, говоря более резко, чем собиралась. – Как и для Мириам, которая пишет все эти письма насчет своей сестры? Я готова писать письма, готова писать их, пока не сотру пальцы, но затем куда мне ехать? Это лагерь для взрослых – а существует ли лагерь для перемещенных детей?

Я понимаю – мои слова грубы, и я слишком многого требую от женщины, с которой едва знакома. Но я не могу вернуться в Сосновец и просто писать письма. У меня будет слишком много времени для размышлений, и мой мозг наверняка заклинит опять. Мне нельзя оставаться наедине с моими мыслями.

Фрау Йост смотрит на герра Орманна, словно говоря: «Я уже рассказывала вам о ней».

– Да, существует несколько лагерей для перемещенных детей, – говорит она. – Но они похожи на наш – дети не задерживаются там надолго. Они прибывают, а затем их либо находят родные, либо усыновляют, либо отправляют куда-то еще.

– И все же, где находится лагерь, в который могли направить детей из Дахау?

Фрау Йост плотно сжимает губы, и ответ мне дает не она, а герр Орманн.

– В американской зоне таких лагерей несколько. Ближайший расположен в сорока или пятидесяти километрах отсюда.

– Отлично. – Я нахожу на заваленном бумагами столе чистый лист и авторучку, из которой сочатся чернила. – Пожалуйста, скажите мне, как называется этот ближайший лагерь для детей. Я найду кого-нибудь, кто отвезет меня туда сегодня.

– Вы могли бы с тем же успехом просто написать им письмо.

– Нет, я должна поехать туда лично.

– Зофья, уверяю вас, большинство пишут письма.

– Но если большинство просто пишут письма, разве это не означает, что мне лучше будет приехать туда самой? – не унимаюсь я. – Герр Орманн выяснил кое-что об этом Алеке Федермане, но разве он стал бы тратить столько времени ради меня, если бы я была представлена только моим письмом, одним из сотни писем, которые он получает каждый день?

Фрау Йост наверняка понимает, что я права. Она доказала это, пригласив меня на встречу с герром Орманном вместо того, чтобы просто внести в длиннющий список, как всех остальных?

– Сегодня вам не удастся найти никого, кто мог бы отвезти вас туда. Сейчас у нас есть только одна исправная машина, и, даже если бы их у нас было больше, мы бережем бензин только для экстренных случаев. – Она поднимает палец, не дав мне возразить. – Но если у вас сохранится желание ехать, вы сможете сделать это послезавтра – в этот день мы отправим туда одну из наших повозок, чтобы привезти припасы. Иногда мы меняемся припасами с другими лагерями. Вы можете подождать два дня.

– Но…

– Вы можете подождать два дня, Зофья, – твердо говорит она. – И уверяю вас, этот вариант наиболее быстрый.

Мое сердце не переставало бухать с тех самых пор, как герр Орманн показал мне конторскую книгу. Я понимаю, что должна умерить свои ожидания, но не могу не лелеять надежду.

* * *

К тому времени, когда мы прибыли в Биркенау, нас стало еще меньше. От нас пахло потом, мочой и смертью. Когда поезд остановился, сквозь щели между досками вагона для скота я увидела множество солдат с автоматами. Они разгружали вагоны один за другим, крича и держа на поводках собак, которые кусали всех, кто мешкал. Охранники волокли женщин за волосы, хлестали их плетьми по спинам и ногам и разделяли семьи, отправляя в различные очереди. Очереди. Нас сортировали на стадионе и заново рассортировывали здесь.

– У нас все будет хорошо, – сказала я Абеку. – Тот офицер пообещал мне, что все будет хорошо, пообещал, что он отправит сюда телеграмму и порекомендует, чтобы тебя сделали мальчиком на посылках. Скажи об этом, когда подойдет наша очередь. Не говори им, что тебе девять лет, скажи, что тебе двенадцать и что офицер в Сосновце сказал, что ты будешь мальчиком на посылках у здешнего коменданта.

Пока мы ждали в очереди, спереди до нас дошел слух о том, что мы должны будем раздеться догола и сдать всю нашу одежду. Что нас отправят в душ, а затем мы должны будем надеть другую одежду, и неважно, будет она подходить нам по размеру или нет. Какая-то девушка спросила, зачем, и я предположила, что это делается, чтобы унизить нас, поскольку немцы никогда не упускали случая унизить наше достоинство. Но потом другая женщина сказала шепотом, что дело не только в этом, что нацисты забирают нашу одежду для того, чтобы распороть ее по швам на тот случай, если мы зашили в подкладку что-то ценное.

Я не припрятала в одежде ни серебра, ни драгоценностей, но мысль о том, что ее распорют на куски, была равнозначна еще одной смерти. Будут распороты все швы, над которыми трудились баба Роза и другие швеи. Вся их работа пойдет псу под хвост из-за того, что немцы надеются найти в одежде пару припрятанных серебряных монет. Имя Ледерман уничтожали каждый раз, когда человек, носящий одежду, которую сшили на нашей фабрике, попадал в концлагерь.

Позже я буду считать распарывание одежды хорошей работой. Узницы, поставленные разбирать одежду, могли проводить время в помещении, а не надрываться на каторжных работах на холоде или жаре. Если охранник смотрел в другую сторону, можно было стащить свитер или заменить лагерную обувь на другую, более подходящую.

Нам придется снять нашу одежду, сказала я Абеку. Я говорила так быстро, как только могла, потому что знала – мужчин и женщин отправят в разные душевые, и неизвестно, в какую из этих очередей попадут мальчики.

Это неважно, сказала я. Тебе просто выдадут новую одежду.

Но я знала – это важно. Важно, потому что, забирая у Абека одежду, они заберут и его куртку. Заберут вышитый мною алфавит с историей нашей семьи, который я зашила в подкладку, чтобы мой брат не забыл меня и разыскал после войны. Но я не могла сказать ему этого – мне надо было оставаться сильной.

И я остаюсь сильной до того самого момента, когда наконец понимаю, что и это всего лишь еще одна версия последнего раза, когда я видела Абека, версия из моих снов. Версия из снов, а не реальная, и, как только это доходит до меня, я открываю глаза.