Текст книги "Дикая весна"

Глава 7

Мы играем в домике без стен, в темной и тесной комнате – найдем ли мы выход отсюда?

Но разве это мы плачем от огорчения?

Разве не другие дети?

Они еще живы. К ним приближается плохое.

Мы видим их, Малин. Эти маленькая девочка и мальчик еще меньше, они заперты в темноте, им страшно, они кричат.

Они и мы – одно. Каким образом, Малин? Как? Мы должны это узнать.

Снаружи злые люди. Или один злой человек. Дети плачут, они хотят спать. Им очень страшно.

А нам хорошо.

Мы гоняемся друг за другом в том белом мире, который теперь принадлежит нам, где цветы вишни расцветают один за другим, показывая свою красоту, свое желание жить.

Я гоняюсь за ней, она за мной, мы играем в пятнашки.

Мы как мягкие игрушки на кроватях в нашем доме.

Мы улетаем от детской площадки садика, от домика. От игр, в которых не можем участвовать.

Лампы горят под потолком, ослепляя нас, но веки мамы опущены, и мы не знаем, сможет ли она когда-нибудь посмотреть на нас, погладить по спинке своими теплыми руками, когда мы уже лежим в кроватках в нашей комнате и собираемся спать.

Мама.

Доктор режет тебя, но мы не хотим этого видеть. Зеленая простыня закрывает тебя в том месте, где он опускает свой скальпель, и мы закрываем глаза, так спокойнее.

Закрой нам глаза ладонью, мама.

Папа. Он должен бы быть здесь, не так ли, мама?

Но его здесь нет – по крайней мере, он не у нас.

Мама.

А ты?

Ты придешь сюда? Ты придешь к нам?

Капли, падающие с операционной лампы на твою щеку, – это наши слезы.

* * *

Я хочу быть с вами, дети мои.

Я вижу и слышу вас, но пока не могу прийти к вам. Сначала эти дяди и тети попытаются починить меня. Но я не хочу становиться прежней, мне не нужны та любовь и радость, которые обещает прекрасный май.

Я хочу быть с вами, с папой, я хочу, чтобы мы снова стали семьей, – и тогда я не смогу оставаться здесь.

Не плачьте. Не бойтесь. Я чувствую ваши слезы. Я сплю, и мне не больно, когда дядя режет меня. Он пытается мне помочь, потому что он добрый.

Возможно, я скоро приду к вам.

Но я ничего не могу обещать.

Мы не всегда все решаем сами. Но это вы уже знаете, не так ли?

Жизнь – эта не лампа, которую мы сами гасим, когда хотим.

* * *

«Фотовспышки любят меня, – думает Карим Акбар, – они любят меня, и от них у меня повышается адреналин, несется по жилам, и я чувствую, что живу!»

В большом, обшитом деревянными панелями зале суда, который пришлось выделить под пресс-конференцию, собралось не менее сотни журналистов.

Карим стоит за длинным столом светлого дерева. Поднимает руки, пытаясь угомонить толпу, когда вопросы сыплются градом. Потому что этой толпой должен управлять опытный режиссер.

Он опускает ладони, пытаясь успокоить собравшихся, заставить сесть на места – и это срабатывает.

Он думает, что чувствовал себя слабым и неуверенным, когда жена бросила его, но новая любовь сделала его сильнее, чем когда-либо, и теперь он знает – для него нет ничего невозможного.

Что такое краткий миг одиночества? Для такого человека, как я, всегда найдется новая любовь. Я могу позволить себе немного лихости, не так ли?

Вскоре все расселись и слушают его; слепящее сверкание вспышек прекратилось, и он рассказывает им то, что знает, – про бомбу, что имена погибших не разглашаются, пока не будут оповещены родственники. Но ничего более. Ни слова о версиях, о подозреваемых, и когда он заканчивает, вопросы сыплются снова.

– Вы подозреваете теракт?

– СЭПО подключена к делу?

– Было ли это покушением на банк?

– Есть ли риск новых покушений?

– Кто-нибудь взял на себя ответственность?

Карим уклончиво отвечает на все вопросы, что в настоящий момент они допускают разные версии, что ответственность за случившееся на себя пока никто не взял.

– Погибшие – кто они?

– Женщина выживет?

– Учитывая интересы родственников…

Еще десять-двадцать вопросов, прежде чем он поднимется, скажет: «В нынешней ситуации это все, что я могу вам сообщить!» – и выйдет из зала, словно триумфатор.

* * *

Даниэль Хёгфельдт выключает магнитофон, смотрит на белую дверь, за которой скрылся Карим Акбар. Коллеги вокруг него кажутся растерянными – похоже, задаются вопросом, как сделать из всего этого хоть какой-то материал. Он видит сомнение в их глазах. Неужели все это действительно случилось? Мощная бомба взорвалась в маленьком провинциальном шведском городке?! И за этим стоит тревога: если может случиться такое, то может случиться все что угодно. Никто и никогда не может чувствовать себя в безопасности.

Полиция скрытничает. Они всегда так делают, когда сами топчутся на месте.

«Карим Акбар ведет себя надменно, как высокопоставленный чиновник, – думает Даниэль. – И какая уверенность в себе – словно он открыл в себе новую жилу и теперь готов к большим свершениям…»

Малин Форс. Наверняка в самой гуще расследования. Неформальный лидер.

Давненько же они не виделись… Он встречался с ней только один раз после того, как она вернулась с реабилитации – и тогда была рассеянна, словно душа ее парила в других мирах, когда они занимались сексом в его квартире.

Похоже, он ее когда-то любил.

Это было до того, как Даниэль повстречал ту женщину, с которой он теперь. Малин пришла бы в ярость, если б узнала об этом.

«Хотя плевать мне на твое мнение, Малин Форс. У тебя был шанс».

Однако его волнует, как она себя чувствует. Произошло ли нечто новое в ее жизни? Он ничего не знает, ничего о ней в последнее время не слышал. Но ведь так обычно и бывает с любимыми, с которыми ничего не получилось?

И еще этот Карим Акбар… Какая шишка на ровном месте, черт подери! Какое-то время казалось, что он изменится. Но, похоже, никто не меняется.

* * *

– А женщинам вообще разрешается сюда входить?

Малин и Зак стоят в гаснущем вечернем свете перед заводским корпусом в Экхольмене, где располагается мечеть мусульманского прихода Линчёпинга. Здание расположено у подножия поросшего лесом холма, оно словно вдавлено в тишину и бессмысленную темноту. Краска на кирпичных стенах, когда-то выкрашенных в белый цвет, местами облупилась, ряды маленьких окошек под самой крышей, крытой ржавыми железными листами, и ворота из еще более ржавого железа.

«Здание, наводящее тоску», – думает Малин и смотрит на холм, весь покрытый подснежниками и первоцветами. Кажется, природа преисполнена похотью. В воздухе разливается сладковатый аромат, похожий на запах двух тел после любовного акта. Слегка пьянящий, словно самое лучшее уже произошло. Вокруг мечети – несколько совершенно неуместных каштанов; их остроконечные цветки кажутся Малин белыми эрегированными членами.

Этой весной ее снова охватила тоска по сексу. Отдаться целиком мощному, суровому акту, где не задается никаких вопросов – ни до, ни после.

Она знает, что ей необходимо снять стресс. Но с кем?

«Или мне нужно нечто другое? Любовь? Словно она может прийти ко мне…» Малин чувствует, как все в животе сжимается, как будто черные железные когти впиваются в сердце. Ее одиночество кроется не в том, что ниже пояса; ей нужны теплые объятия, в которых можно спрятаться, уши, готовые слушать то, что она хочет сказать, мозг и сердце, которые отвечают ей, хотят ей добра, любят ее за то, какая она есть.

«Мне не хватает того, кого можно любить. Но признаться в этом даже самой себе слишком страшно».

«Сосредоточиться», – думает Малин. Сосредоточиться на работе, на их визите в мечеть.

– Сегодня всем полицейским разрешено входить всюду, куда они захотят, – отвечает Зак. – Даже женщинам-полицейским.

– Думаешь, он здесь?

Мухаммед аль-Кабари.

Лицо, известное из газеты «Корреспондентен» и из программ местного телевидения. СМИ представляют его как демагога с бородой, отказывающегося выразить четкую позицию по поводу терактов одиннадцатого сентября в Нью-Йорке и взрывов в поездах в Мадриде.

Однако он четко высказался против всякого насилия, вспоминает вдруг Малин, и внезапно ей становится как-то не по себе. Зачем они пришли сюда – так сразу и без всяких доказательств?

Зак пытается открыть ворота, но они заперты. Под небольшим окошечком виднеется старообразный черно-белый звонок.

Малин нажимает на кнопку, никакого звука не слышно, но уже через две минуты им улыбается поросшее бородой лицо Мухаммеда аль-Кабари.

Ему около пятидесяти. Острый нос подчеркивает глубину умных карих глаз.

– Я ждал вас, – любезно произносит он на безупречном шведском. – Входите!

Малин вопросительно смотрит на него, и он догадывается, о чем она.

– Женщины всегда могут зайти сюда, – говорит он. – Как и мужчины. С покрытой головой или нет.

Мухаммед аль-Кабари плавно движется в своей длинной белой рубахе.

Мечеть состоит из единственного большого помещения с белыми стенами, после небольшого предбанника с вешалкой и маленькой дверцей, за которой, скорее всего, скрывается туалет и комната для омовения. На полу – восточные ковры, плотные и мягкие.

– Снимите обувь!

Аль-Кабари отдал им это указание отеческим голосом, не оставляющим места для возражений.

Помещение оказывается куда больше, чем кажется снаружи, потолок высокий, однако Малин чувствует себя взаперти. Аль-Кабари садится на ковер в уголке и скрещивает ноги по-турецки. Угол освещен падающим солнечным светом.

– Садитесь.

Малин и Зак тоже садятся на ковер, и аль-Кабари смотрит на них, выжидая, когда они возьмут слово.

– Мы пришли сюда в связи со взрывом на Большой площади, произошедшим сегодня утром, – произносит Малин. – Я исхожу из того, что вам известно о случившемся.

Аль-Кабари вздыхает, разводит руками.

– Это ужасно.

– Погибли две девочки, – говорит Зак.

– Я понимаю, почему вы пришли, – говорит аль-Кабари, и Малин вдруг слышит свой голос, бормочущий извинения, хотя она никогда не просит прощения в ходе следствия – ни по какому поводу.

– Наш начальник отправил нас побеседовать с вами. Вы же понимаете – бомбы и мусульмане. Для большинства в нашем обществе это взаимосвязано. Я прошу прощения, если вы чувствуете себя неоправданно задетым.

Аль-Кабари смотрит на них с сочувствием, расправляет на коленях полы длинной рубахи.

– Ваш начальник – крещеный курд? – спрашивает он.

– Да, это так, – кивает Зак.

Аль-Кабари качает головой.

– Как много противоречий! – произносит он. – Я тружусь ради понимания и толерантности. Чтобы наша община вошла в общество. Но это совсем не просто. Когда я осудил взрывы в Мадриде, даже в «Корреспондентен» об этом не написали. Похоже, такое мое поведение не вписывалось в их картину мира.

Малин озирается – у нее такое чувство, словно за ней следят.

Никаких мигающих красных точек под потолком. Никаких камер, записывающих их разговор.

«Само собой, тут нет никаких камер. Это моя паранойя».

– Разрешите мне говорить без обиняков, – произносит Зак. – Вы слышали или замечали что-нибудь в вашей общине, что могло бы иметь отношение к утреннему происшествию?

Аль-Кабари качает головой:

– Зачем вам вообще задавать мне этот вопрос?

Затем, сделав небольшую паузу, он продолжает:

– Я могу заявить, что в моей общине все тихо. Заверяю вас, что такого фанатизма у нас нет. Здесь нет сумасшедших, доведенных до отчаяния подростков или свихнувшихся талибов, скрывающихся в какой-нибудь крошечной квартирке. Могу вам это гарантировать. Здесь только множество людей, пытающихся создать себе мало-мальски приемлемую жизнь.

Малин чувствует искренность в словах имама. Скорбь по поводу положения дел.

– Сегодня вечером у нас будет собрание. Многие обеспокоены тем, что случилось. Я знаю, что вы должны поймать того, кто убил этих девочек. Я не знаю ничего такого, что могло бы вам помочь. Но призываю кару на головы виновных.

* * *

Телефон Малин начинает звонить, когда они идут обратно к машине между белыми кирпичными домами Экхольмена. «Папа или Туве, – думает она. – Я должна быть с ними!»

Малин вытаскивает из кармана телефон, видит на дисплее номер Свена. Останавливается, нажимает на кнопку ответа, а перед ней в сгущающихся сумерках отчетливо виднеется бритый череп Зака.

– Это Свен. Как у вас все прошло в мечети? Вы нашли его?

– Мы только что вышли оттуда. Честно говоря, я не думаю, что все это имеет отношение к мусульманам в Линчёпинге. Шансы равны нулю.

– Он ничего не знает?

– Нет, и у меня сложилось впечатление, что он говорит правду.

– Но вы, я надеюсь, беседовали с ним осторожно? Он рассердился, что вы пришли?

– Он не рассердился, Свен, а проявил полное понимание. Что-нибудь новое?

– Наши люди допросили всех свидетелей, находившихся на площади, пострадавших и всех, кто уцелел, но не пожелал остаться. Однако никто не заметил ничего особенного. Просто ничегошеньки. И еще старик, торговавший сосисками. Видимо, мы пропустили его среди всеобщей неразберихи. Он сказал, что знает Ханну Вигерё, что она иногда приходила на площадь с детьми в первой половине дня.

– Это что-то значит?

– Она работает в доме для взрослых умственно отсталых. У них скользящий график, и иногда она бывает свободна по утрам, так что во всем этом нет ничего странного. К тому же она некоторое время находилась на больничном, так что у нее была возможность приходить туда.

– А Вальдемар и Бёрье – они побывали в банке?

– Да, они запросили записи камер видеонаблюдения банка, материалы придут из Стокгольма завтра утром – судя по всему, все хранится в некоей центральной базе данных. Они переговорили и с последними неопрошенными сотрудниками. Никто не заметил ничего необычного или людей, ведших себя подозрительно. Кроме того, я связался с начальником охраны «SEB» в Стокгольме. По его словам, никаких угроз банку в последнее время не поступало. Само собой, он выразил сомнения, что теракт вообще был направлен против них, – он считает, что взрыв произошел именно в том месте по случайному стечению обстоятельств. Однако они закрыли все свои филиалы на неопределенное время.

– Они переговорили еще раз с начальником отделения банка?

– Да. И он тоже не заметил ничего необычного. Он подчеркнул это.

– А Юхан?

– Он вовсю занят изучением правых и левых экстремистов города. Пытается собрать все, что нам известно, воедино, найти ключевых лиц, которых мы могли бы допросить, но это сложно – они уже пару лет сидят тихо.

– Сюда могли переехать новые горячие головы, – отвечает Малин. – Из Умео, Лунда или Уппсалы.

Она слышит, как Свен на другом конце задумчиво произносит «угу».

– И еще мы знаем чуть больше о Ханне Вигерё, – продолжает он. – У нее были веские причины находиться на больничном. Ее муж, некий Понтус Вигерё, отец девочек, погиб в автокатастрофе полтора месяца назад. Типичная авария в гололед – ехал на работу, вылетел с трассы и врезался прямо в старый дуб. Сама знаешь, каково было в конце марта, когда дороги обледенели, как каток, а потом сверху присыпало снегом. Он работал в фирме «Тидлундс хиссар» в Чизе.

– Что-нибудь необычное в этом ДТП?

– Нет, следствие показало, что это просто несчастный случай.

– Бедная женщина, – проговорила Малин. – Сначала муж, теперь дети… Просто кошмар какой-то!

– Да уж, иначе не скажешь, – вздохнул Свен.

– А другие родственники?

– Никого не можем разыскать. Никаких бабушек и дедушек, все давно умерли.

– Что, и друзей нет?

– Нет. Похоже, это семейство варилось в собственном соку.

Стоя рядом с Малин, Зак нетерпеливо топчется в траве, глядя вверх на балконы, на которых, словно луны, белеют спутниковые антенны, направленные куда-то в бесконечный мир.

– А девочки – их личность формально установлена?

– Пока нет. Карин и другие из криминально-технической лаборатории работают вовсю, сравнивая ДНК девочек с ДНК Ханны Вигерё. От Карин пока ничего нового нет.

На мгновение в трубке повисает пауза, и Малин вдыхает в себя запахи квартала. Здесь пахнет жареным мясом с примесью тмина и корицы, и Малин, вдруг понимая, что проголодалась, мысленно проклинает людей, которым не хватает ума закрывать окно или балконную дверь, когда они готовят еду. Затем она ощущает в весеннем воздухе горьковатый запах травы и вспоминает, как в детстве носилась по газону на родительской вилле в Стюрефорсе, когда этот запах обещал вечное движение, свободу тела… Как она обожала это чувство, чувство безграничной свободы!

– Вы все еще в Экхольмене? – спрашивает Свен.

– Да.

– Тогда можете заглянуть в квартиру Вигерё, раз уж вы все равно там.

– Так они здесь живут?

– Я сказал об этом на совещании.

– Я пропустила. И Зак тоже.

– Сейчас так много всего происходит, – говорит Свен. – Трудно все сразу переварить.

«Мозг не справляется, – думает Малин, – слишком много всего, весь мой мир – сплошной взрыв!»

– Что мы будем делать в квартире? Допустимо вот так входить туда? Ведь они потерпевшие.

– Войдите внутрь, – говорит Свен. – Это важно. Вы должны почувствовать, кто они такие. Вернее, какими они были. Ты сама знаешь, Малин. Прислушаться к голосам следствия.

«Голоса, – думает Малин. – Я послушаю их».

Но будут ли они слышны в квартире?

– Экхольмсвеген, 32а. Отправляйтесь туда. Посмотрим, что там можно найти в их комнатах.

Малин слышит жужжащий звук.

– Я отключаюсь, – говорит Свен. – Ко мне посетители.

Глава 8

Свен Шёман сидит, откинувшись в своем кресле, а двое мужчин, сидящих перед ним, пьют кофе из невзрачных стаканчиков с эмблемой «Севен-Илевен»[4]4
  Название оператора крупной международной сети небольших магазинов.


[Закрыть].

Они представились, назвав только свои фамилии.

Брантевик, мужчина лет пятидесяти, одетый в коричневый вельветовый пиджак. Красное, явно усталое лицо с рыхлой нездоровой кожей заядлого курильщика.

Стигман. Парень примерно возраста Малин с короткими светлыми волосами и острым подбородком. Проницательный взгляд. Одет элегантно, но небрежно – голубой джемпер и черные джинсы.

СЭПО.

На часах еще нет шести, а они уже здесь.

– Вам удалось что-нибудь выяснить? – хриплым голосом спрашивает Брантевик.

Свен рассказывает о следственных действиях – подробно, во всех деталях.

Оба сотрудника СЭПО кивают. Ни одного вопроса.

– А вам? – спрашивает Свен, глядя в окно на оранжевый фасад университетской больницы и машины, скопившиеся на огромной парковке.

– Вы можете нам что-нибудь дать? Существуют ли, к примеру, какие-нибудь международные связи, о которых нам надлежит знать? Религиозная подоплека? Или политическая?

Стигман набирает в легкие воздуха, начинает говорить – и, судя по голосу, он любит сам себя слушать:

– В нынешней ситуации это сугубо конфиденциальная информация, но между нами могу сказать, что никакими подобными данными мы не располагаем. Никакой предварительной информации к нам не поступало.

Свен кивает.

– Мы остановились в Центральном отеле.

– Они работают?

– Да, те номера, которые ведут на заднюю улочку.

– Ах ты, черт!

– Похоже, они намерены подавать завтрак в зале заседаний. А стойка администратора почти не пострадала.

– Только вы вдвоем?

– Пока да, – отвечает Брантевик. – Завтра приедут еще сотрудники. Я руковожу нашим следствием. Держите нас в курсе вашей работы!

– А вы будете держать нас в курсе своей?

Мужчины по другую сторону стола улыбаются.

Кажется, Стигману хочется сказать: «Sure, Charlie, sure!»[5]5
  Конечно, Чарли, конечно! (англ.)


[Закрыть], но он сдерживается.

* * *

Когда сотрудники СЭПО покидают его кабинет, Свен опирается локтями о стол и снова смотрит вниз на здание больницы.

Ханна Вигерё.

Где-то там она борется сейчас за жизнь.

Еще около десяти пострадавших останутся в больнице, некоторые – на несколько недель. Легкораненых отпустили домой, тем, кто находился в состоянии шока, оказали помощь, но шок во всем городе сохранится надолго. Возможно, он никогда не пройдет совсем.

Что такое все же произошло?

Свен думает о своих коллегах-полицейских. О том, что беспардонная целеустремленность Вальдемара Экенберга теперь им очень пригодится. И что умение Юхана Якобсона находить в компьютере невероятные вещи – одному богу известно, как ему это удается, – будет очень кстати. Как и зрелость Бёрье, и железная воля Зака. Но более всего им нужна сейчас интуиция Малин. Возможно, именно она поведет их по верному следу.

И еще Карим Акбар. Похоже, он подошел к определенному водоразделу в своей жизни, когда вместо того, чтобы становиться терпимее, стал видеть все черным или белым. «Они» против «нас» – и кто его упрекнет в этом, когда случилось ТАКОЕ?

Малин.

Свен знает, что должен поговорить с ней, но времени на это нет. Легко предположить, что она с головой окунется в работу, что ей, возможно, надо бы поступить наоборот – заняться своими близкими. И не в последнюю очередь – Туве. Но общественность, налогоплательщики Линчёпинга очень нуждаются в ней сейчас.

«Мне она сейчас очень нужна, – думает Свен. – И пусть следует своей интуиции».

* * *

В подъезде на Экхольмсвеген пахнет по́том, табачным дымом и мокрой собачьей шерстью. Здесь неожиданно сыро – парит, словно они внезапно перенеслись в джунгли. Под потолком мигает почти перегоревшая лампа дневного света, от которой выкрашенные в желтый цвет бетонные стены кажутся еще более блеклыми, а серый с разводами пол выглядит так, словно на нем кишат черви.

Малин звонит в дверь, на табличке которой написано «Вигерё».

– Как того требует вежливость, – бормочет она.

Они с Заком терпеливо ждут.

Малин звонит снова.

– Заходим, – говорит она.

– Не совсем хорошо…

– Да нет, в такой ситуации… – произносит она и достает связку ключей, находит отмычку. Минуту спустя дверь квартиры открыта.

Как выглядит самое обычное?

В коридоре – обои с цветочками. Вешалка из ИКЕА, под ней – подставка для детской и взрослой обуви, аккуратно расставленной ровными рядами.

Прибранная кухня с желтой мебелью. Вокруг круглого стола – две табуретки и два деревянных стула, которые кажутся совсем новыми. Гостиная с угловым диваном в зеленую клетку, телевизор с плоским экраном. На стенах – черно-белые фотографии морских пляжей. Они наверняка тоже из ИКЕА.

Они заходят в спальню. Жалюзи опущены, слабый свет пробивается через щелки. Две кровати с белыми покрывалами.

Малин тянется к выключателю, включает свет. Комната наполняется мягким светом, и Форс видит в рамках над кроватью фотографии – снимки из жизни девочек: как они в годовалом возрасте возятся в песочнице, как катаются на пони, резвятся на пляже, растут, танцуют на празднике в садике, играют на площадке с синей горкой, как позируют в Стокгольме перед парком аттракционов «Грёна Лунд».

Пластмассовые игрушки радостных цветов в деревянном ящике. Игры, сложенные аккуратной стопочкой. Две одинаковые куклы.

Портреты девочек крупным планом.

Самые симпатичные девочки, каких только можно себе представить.

Большие красивые глаза.

На одном снимке мама гладит их по щечкам.

Малин слышит за спиной тяжелое дыхание Зака. Его внуку два с половиной. Зак видел внука только пару раз, и Малин это известно. Трудно организовывать регулярные встречи, когда твой сын – звезда канадской национальной сборной по футболу.

– Проклятье! – шепчет Зак. – Вот проклятье!

Малин садится на одну из кроватей. Кладет ладони поверх натянутого белого покрывала.

Сестренки. Они наверняка дружили. Были лучшими подругами. «Мы против всего мира!» Так иногда бывает у сестер. И у братьев тоже.

Тут лампочка под потолком мигает, раздается щелчок, и комната снова погружается в темноту, и Малин вновь чудится тот свистящий звук, который она слышала на площади.

Она видит в темноте комнаты тот глаз на площади. И щеку, оторванный кусок человеческого лица, детского лица. Перед ее внутренним взором отчетливо стоит теперь эта картина, и она знает, что и глаз, и щека принадлежат одной из девочек – не важно, кому именно, пусть это будет щека обеих девочек-близнецов.

«Пусть им будет там хорошо», – просит за них Малин, и звук исчезает. Она на ощупь пробирается по темной комнате, так что весь мир кажется ей черным.

* * *

Малин, Малин.

Мы видим, как вы с Заком обыскиваете нашу квартиру, слышим, как вы ругаетесь при виде наших кроваток.

Красивые, правда?

Ничего странного вы не найдете, ничего необычного. Лишь самые обычные вещи и бумаги, да еще фотографии из жизни, где всё как у всех.

Ведь правда?

Близнецовая жизнь. Любовь вдвойне, счастье вдвойне.

Мама спит.

Как ты думаешь, она будет снова здесь жить?

Мы никогда уже не будем…

Теперь наш дом – мир чувств.

Всех чувств. Здесь есть все, что может испытывать человек, – даже то, что расположено далеко за пределами высказанного.

Здесь темно и холодно. Словно долгой весенней ночью, и мы хотим, чтобы мама и папа пришли и обняли нас.

Но где же наш папа, Малин?

Где он?

Где они?

Теперь вы закрываете дверь в то, что было когда-то нашим домом.

На лестнице ты оглядываешься, Малин, и ломаешь голову, что это за смутные контуры видны в темноте.

Ты снова слышишь свист. Или это пение птиц?

Это всего-навсего мы, Малин, наши парящие в воздухе тела, ищущие покоя, пытающиеся присвоить себе космос.

Но у нас не получается, Малин. Мы не можем обрести покой.